О, никогда в жизни я не чувствовал больше страданий от сознания своего унижения! Но торжество истинно женского сердца после такого рода неудач бывает не продолжительно. — Через пять секунд она положила свою руку на рукав моего фрака, как будто желая продолжать свой ответ, и, Бог знает, каким образом, но я стал опять в прежнее положение. —

Ей нечего было прибавлять.

Я началъ пріискивать другаго рода разговоръ, судя по тому, который я съ ней имѣлъ, что я обманулся въ ея характерѣ, но, повернувшись лицомъ ко мнѣ, выраженіе, которое одушевляло ея ответ, уже исчезло. Мускулы лица опустились и я нашел выражение того же бесприютного горя, которое и прежде заинтересовало меня. — Как грустно видеть такое нежное существо добычею печали! Я от души соболезновал ей. Может быть, это покажется довольно смешным жесткому сердцу, но я бы принял ее в свои объятия и, не краснея крепко, прижал бы к сердцу, хотя это было на улице. —

Биение пульса в моих пальцах уведомило ее о том, что во мне происходило; она посмотрела в землю, и несколько минут мы молчали. —

Боюсь вспомнить, но, кажется, я дѣлалъ легкія усилія, чтобы сжать крѣпче ея руку, потому что по тонкому ощущенію я замѣтилъ въ ладони своей руки не то чтобы стремленіе вырвать свою руку, но какъ будто ей это приходило на мысль. И я вѣрно потерялъ бы ее въ другой разъ, ежели бы, болѣе инстинктъ чѣмъ разсудокъ, не указалъ мнѣ на послѣднее средство въ такого рода опасностяхъ — держать ее такъ легко и свободно, какъ будто я готовъ былъ выпустить всякую минуту и по собственному побужденію; итакъ она оставила ее до тѣхъ поръ, пока Mons. Dessein воротился съ ключемъ; и въ то же время я сталъ разсуждать, какимъ образомъ преодолѣть дурное обо мнѣ мнѣніе, которое могъ возбудить въ ней разсказъ монаха, ежели онъ передалъ ей все. —

Когда эта мысль пробежалэ в моей голове, бедный старик монах быль от меня шагах в шести и шел по направлению; к нам, как видно было, с нерешительностыо, подойти ли к нам или нет?

Подойдя къ намъ съ видомъ добродушной откровенности, онъ остановился и подалъ мнѣ открытую роговую табакерку, которая была въ его рукѣ. — «Попробуйте моего», сказалъ я, вынимая свою и подавая ему (у меня была маленькая черепаховая). «Превосходный табакъ», сказалъ монахъ. — Сдѣлайте мнѣ одолженіе,— отвѣчалъ я: «примите эту табакерку съ табакомъ и, когда будете нюхать изъ нея, вспоминайте иногда, что это былъ знакъ примиренія человѣка, который поступилъ дурно съ вами, но не по влеченію сердца».

Бедный монах покраснел, побагровел. — «Mon Dieu», сказал он соединив руки: «вы со мною никогда дурно не поступали».

— Я тоже так думаю, сказала барыня. Теперь был мой черед покраснеть, но что заставило меня краснеть, пусть разберут те, которые любят анализировать.

«Извините меня, сударыня», отвечал я: «я обошелся с ним очень дурно; и без всякой причины». — «Это не может быть», сказала барыня. — «Боже мой!» вскричал монах с жаром подтверждения, которого я не подозревал в нем: «я был виноват своими неуместным усердием». Барыня опровергала это, а я подтверждал, что невозможно, чтобы такой правильный ум как его, мог оскорбить кого бы то ни было. Я до тех пор, пока не почувствовал, не подозревал, чтобы спор мог так приятно действовать на нервы и успокаивать их. — Мы молчали, но не испытывали того бессмысленного страдания, которое испытываешь в обществе, ежели в продолжении десяти минут смотрят друг другу в глаза, не говоря ни слова. — Во время этого молчания монах тёр свою табакерку рукавом своей рясы; и как скоро посредством трения она приобрела вид более светлый, сделал мне нисский поклон и сказал, что поздно рассуждать о том, что ввело нас в противоречие: доброта или слабость наших сердец; но, как бы то ни было, он просил, чтобы мы поменялись табакерками; говоря это, одной рукой он подал мне свою, другой взял мою; и, поцеловав ее, с удивительно добрым взглядом, положил ее за пазуху и удалился. —

Я сохраняю эту табакерку, она помогаетъ религіи возвышать мою душу и устремлять желанія ея на лучшее. — Въ самомъ дѣлѣ, я рѣдко выхожу безъ нее; она мнѣ часто и во многихъ случаяхъ напоминала о томъ, кто такъ былъ добръ и умѣренъ, и направляла мою душу къ добру въ трудныхъ случаяхъ жизни. Онъ много встрѣчалъ ихъ, какъ я послѣ узналъ изъ его исторіи; почти до сорока пяти-лѣтняго возраста онъ несъ военную службу, за которую былъ дурно вознагражденъ, и, встрѣтивъ въ то же время неудачи въ нѣжнѣйшей изъ страстей, онъ покинулъ вмѣстѣ мечъ и женщинъ и сдѣлалъ; себе убежище не столько из монастыря, как из самого себя. —

Мне грустно становится, прибавляя, что в последний мой проезд через Кале на вопросы мои о отце Лаврентие, мне ответили, что он умер тому назад около трех месяцев и похоронен не в своем монастыре, а, сообразно с его желанием, на маленьком кладбище, принадлежащем к монастырю, в двух верстах от него. Я имел сильное желание видеть, где его положили, и когда я вынул на его могиле его табакерку и вырвал одну или две крапивы, которые Бог знает зачем тут росли, все это так расчувствовало меня, что я залился слезами; но я нежен как женщина; прошу свет не осмеять, a пожалеть меня. —

Дверь каретнаго сарая.
Кале.

Я все это время не выпускалъ руки барыни; я уже держалъ ее такъ долго, что было бы неприлично выпустить ее, не прижавъ прежде къ губамъ: въ то время, какъ я это сдѣлалъ, краска, которая, казалось, пропала съ ея лица, возвратилась опять. —

Два путешественника, которые говорили со мною на каретном дворе, проходя в эту критическую минуту мимо, вообразили себе, что мы, го крайней мере, муж с женою; и так, остановившись у двери каретного сарая, один из них, который был любопытной путешественник, спросил нас, едем ли мы в Париж следующее утро.