Монаху, сколько я мог судить по его плешивой голове и редким седым волосам на висках, было около семидесяти; но судя по глазам и тому роду огня, который был в них, и который, казалось, был умерен более учтивостью, чем годами, ему было не более шестидесяти. Истина была между обоими предположениями. Ему верно было шестьдесят пять. —

Вообще его вид и поза, не смотря на то, что морщины покрыли его лицо, как казалось, прежде времени, подтверждали это предположение.

Это была одна из тех голов, которые так часто писал Гвидо — нежная, бледная, проницательная — без обыкновенного такого рода людям выражения грубого и самодовольного невежества; он не смотрел в землю; напротив, взор его был устремлен вперед и, казалось, он смотрел на что то, находящееся вне этого мира. Каким образом бросило Небо эту голову на плечи монаху его ордена, знает лишь оно само; но она лучше бы пристала брамину, и ежели бы я встретил ее в долинах Индостана, я бы почтил ее. —

Остальной вид его наружности может быть передан в нескольких чертах. Легко можно было обозначить его; потому что в нем не было ничего ни привлекательного, ни другого, исключая того, что выражение делало таким: он был худ, щедушен, ростом немного выше обыкновенного; фигура его не теряла общего выражения достоинства от складки впереди; но это было положение просителя; как теперь представляется он моему воображению, он этим более выигрывал, чем проигрывал. —

Сделав в комнате три шага, он остановился и положил левую руку на грудь (в правой он держал большой белый посох, с которым он странствовал). Когда я вплоть; подошел к нему, он ввел себя маленьким рассказом о нуждах своего монастыря и бедности своего ордена, — он сделал это так просто, так мило и такая скромность видна была в его лице и взглядах, что надо было мне быть заколдовану, чтобы не быть тронуту этим. —

Нет, была лучше причина: мне было предопределено не дать ему ни копейки. —

«Да, это правда», сказал я, отвечая на его поднятие глаз кверху, которым он заключил свою просьбу. — «Да, это правда, помогай Бог тем, которые не имеют другой помощи, как милосердие людей; но я боюсь, что милосердие далеко недостаточно для стольких беспрестанных и больших требований, которыми утруждают его». Когда я произнес слова: «больших требований», взгляд его упал на рукав своей рясы — я почувствовал всю силу этого довода. — «Я признаю это», сказал я — «грубое платье, и то одно в три года, скудная пища — вещь не важная; но дело в том — жалко, что и это добывается вашим орденом с такими малыми усилиями, пользуясь частью, составляющей собственность хромых, слепых, старых и убогих. Узник, который ложится на жалкую постель свою, ежедневно считая и пересчитывая дни своего несчастия, изнывает по этой же части, которую вы отнимаете у него. Ежели бы вы были ордена de la merci, вместо того чтобы быть ордена св. Франциска, как я ни беден, — продолжал я, указывая на свой чемодан, «с радостью был бы он открыт вам: для выкупа несчастных». Монах поклонился мне. — «Но перед всеми другими», заключил я, «несчастные нашего отечества имеют преимущество; и я оставил тысячи, таковых на нашем берегу». Монах сделал движение головой, которое ясно выражало его сердечную мысль: «без сомнения не в одном нашем монастыре есть бедность, ее довольно во всех углах этого света». — «Но мы различаем», сказал я, положив руку на рукав его рясы в ответ на его возражение: «мы. различаем, добрый отец, тех, которые едят хлеб своих трудов, и тех, которые едят хлеб, приобретенный трудами других, имея совсем особый план жизни: жить в бездействии и невежестве из любви к Богу».

Бѣдный Францисканецъ не сдѣлалъ никакого возраженія; краска одну минуту покрыла его лицо, но не осталась. Казалось, натура совершенно уничтожила въ немъ начало непріязненности. Онъ мнѣ не показалъ ея. Но выпустивъ изъ руки посохъ, который упалъ на его плечо, и прижавъ съ выраженіемъ покорности обѣ руки къ груди, онъ удалился. —

У меня что то защемило в сердце в ту самую минуту, как он затворил за собою дверь. Пфа! сказал я три раза сряду, стараясь принять вид беззаботности; но я не мог этого сделать; каждый неприятный слог, произнесенный мною, представлялся опять моему воображению.

Теперь я рассуждал, что я не имел никакого права на бедного Францисканца; я мог отказать ему, но один отказ должен был быть достаточно неприятен без прибавления неучтивого разговора. Я воображал себе его седые волосы, приятное лицо его, казалось, было опять передо мною и учтиво спрашивало меня: какую сделал я вам обиду? и за что вы со мною так обошлись?» Я двадцать ливров дал бы за адвоката. — «Я очень дурно поступил», сказал я сам себе, «но я только что начинаю свое путешествие — впродолжении его я постараюсь выучиться хорошему обхождению». —

Состояние человека, недовольного самим собой, имеет выгоду в том отношении, что ставит в наилучшую настроенность духа для совершения покупки; и так как теперь нельзя путешествовать через Францию и Италию, не имея своего экипажа, а природа всегда побуждает к избранию удобнейшего средства, я вышел на каретный двор, что бы нанять или купить что нибудь в этом роде для моего употребления: старая désobligeante в самом дальнем углу двора с первого взгляда привлекла мое внимание; я тотчас же взошел в нее и найдя ее совершенно удовлетворительной, я велел сторожу послать ко мне Mons. Dessein, хозяина отеля. Но Mons. Dessein был у вечерни. И чтобы не сойдтись лицом к лицу с Францисканцем, которого я видел на другом конце двора в разговоре с какою то барыней, которая только что приехала в гостинницу, я задернул тафтяную стору между нами и, решившись писать мое путешествие, вынул перо и чернильницу и стал писать предисловие в désobligeante.

Предисловие в désobligeante.

Должно быть, уже было замечено многими перипатетическими философами, что природа своей неоспоримою властью положила известные пределы, которыми ограничила меру; непріятностейдля человѣка. — Она исполнила это удобнѣйшимъ и покойнѣйшимъ образомъ, положивъ ему между многими другими неотстранимыми обязанностями — работать для своего удобства и переносить страданія — дома. Тамъ только она снабдила его всѣми нужными предметами, для того чтобы дѣлить радость и умѣть легче переносить часть той тяжести, которая всегда и вездѣ была слишкомъ тяжела для одной пары человѣческихъ плечъ. Правда, мы одарены нѣкоторою, несовершенною способностью иногда распространять свою радость изъ ея границъ, но свѣтъ такъ устроенъ, что отъ неспособности изъясняться на другомъ языкѣ, отъ недостатка связей и знакомствъ и отъ различія воспитанія, обычаевъ и привычекъ, мы столько встрѣчаемъ препятствій въ сообщеніи нашихъ впечатлѣній внѣ нашей сферы, что даже эти препятствія часто равняются совершенной невозможности. — Изъ этаго слѣдуетъ, что перевѣсъ сантиментальной торговли всегда противъ выѣхавшаго изъ отечества искателя приключеній: онъ долженъ покупать то, что ему почти совсѣмъ не нужно, за ту цѣну, за которую предлагаютъ; при обмѣнѣ разговоровъ онъ долженъ отдавать свой за первой попавшійся; и то его разговоръ никогда не возьмутъ за свой безъ большаго для него убытка, безпрестанно нужно ему мѣнять кореспондентовъ и искать болѣе вѣрныхъ. Не нужно много проницательности, чтобы угадать его участь. — Это разсужденіе прямо и естественно приводитъ меня къ моему предмету, и (ежели колебаніе этой désobligeante позволитъ мнѣ) къ изложенію началъ и основныхъ причинъ путешествій. —

Люди праздные покидают свою родную сторону и отправляются путешествовать, под каким бы то ни было предлогом или предлогами, всегда по одной из этих главных причин: убогость тела, расстройство рассудка, неизбежная необходимость. —