*XIV.
«САНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ЧЕРЕЗ ФРАНЦІЮ И ИТАЛІЮ».172 172 Путешествие это не окончено и простирается не дальше пос ѣ щения его Лиона.

[Перевод Стерна.]

«Это дело», сказал я, «лучше решили бы во Франции». —

— «А вы были во Франции?» сказал мой собеседник, обратившись ко мне с видом самого учтивого торжества. — «Странно», подумал я, разбирая это дело с самим собою, «что плавание на пространстве двадцати одной мили, потому что, положительно, больше не будет от Дувра до Кале, может дать человеку такие права. — Я их рассмотрю»... Итак, оставив спор, я прямо пошел на мою квартиру, сложил полдюжины рубашек и пару черных шолковых штанов. «Фрак, который на мне», сказал я, посмотрев на рукава, «сойдет»... и взял место в Дуврском дилижансе. И так как корабль отправлялся в девять часов следующего утра, в три я сидел за моим обедом, из цыплячьего фрикасе, так неоспоримо во Франции, что ежели бы я в ту же ночь умер от расстройства в желудке, целый свет не мог бы остановить действия droits d’aubaine:173 173 Путешествие это было предпринято в 1762 году. Франция находилась в войн ѣ с Англиею. [droits d’aubaine — закон, по которому имущество иностранца, умершего во Франции, составляло собственность короля.]

Отбирать вещи неосторожного путешественника, которого ваши же подданные заманили на свою сторону. — Ей Богу, Государь, это нехорошо! Тем более нехорошо и тем более верно мое замечание, что вы владетель народа столь образованного,; столь учтивого и столь известного нежностью своих чувств и прекрасными наклонностями. —

И только что я поставил ногу на ваши владения»........

Когда я кончил свой обед и выпил за здоровье Французского короля, чтобы успокоить себя в том отношении, что я не чувствую против него злобы, а напротив — высокое уважение за его человеколюбивый характер, я встал на палец выше от этого примирения. —

«Нет», — сказал я — «род Бурбонов ни в каком случае нельзя назвать жестоким родом: они могут быть обманываемы, как и все; но есть какая то нежность в их крови». Убедившись в этом, я почувствовал особенного рода теплоту на моей щеке, приятнее и нежнее, чем то могла произвести бутылка бургонского, которую я выпил и которая стоила по крайней мере два ливра. «Боже всемогущий!» сказал я, оттолкнув в сторону мой чемодан: «что же такого есть в благах сего мира, что разжигает наши умы и заставляет столько добросердечных братьев ссориться между собою так жестоко, как мы это делаем?»

Когда человек в мире с другими людьми, самый тяжелый металл кажется легче пера в его руке! Он вынимает свой кошелек, держит его открытым и не завязанным, как будто ищет предмета, с которым бы разделить его. Сделав это, я почувствовал расширение каждой жилы в моем теле — артерии все бились так приятно — в одно время, и все силы, которые поддерживают нашу жизнь, исполняли свою обязанность так незаметно, что самая начитанная précieuse174 174 [жеманница]

«Я убѣжденъ», сказалъ я самъ себѣ: «я опровергнулъ бы ея credo».175 175 [веру.]

«Теперь, будь я король Франции», воскликнул я: «какая удобная минута для сироты просить у меня чемодан своего батюшки!»

Не успел я произнести этих слов, как бедный монах ордена св. Франциска взошел в комнату просить что нибудь для своего монастыря. —

Никто не хочет, чтобы его добродетели были игрою случая — Sed non quoad hanc — как бы то ни было —; но так как нет правильного рассуждения о приливах и отливах хорошего и дурного расположения нашего духа, можно предположить, что они зависят от тех же самых причин, как и приливы и отливы моря — право нам не обидно бы было допустить это; по крайней мере что до меня касается, я уверен, я бы был более доволен, ежели бы про меня сказали, что я имел дело с луною, в котором не было ни стыда ни греха, чем говорили бы про мой собственный свободный поступок, в котором было бы то и другое. —

Но как бы то ни было, только что я взглянул на него я почувствовал, что мне предопределено не дать ему ни копейки; сообразно с этим, я положил кошелек в карман — застегнулся, оперся более на центр своей тяжести и важно подошел к нему: я боюсь вспомнить, но мне кажется, было что то отталкивающего в моем взгляде: его лицо еще теперь перед моими глазами, я думаю, в нем было что то заслуживающее лучшего. —

Монаху, сколько я мог судить по его плешивой голове и редким седым волосам на висках, было около семидесяти; но судя по глазам и тому роду огня, который был в них, и который, казалось, был умерен более учтивостью, чем годами, ему было не более шестидесяти. Истина была между обоими предположениями. Ему верно было шестьдесят пять. —

Вообще его вид и поза, не смотря на то, что морщины покрыли его лицо, как казалось, прежде времени, подтверждали это предположение.

Это была одна из тех голов, которые так часто писал Гвидо — нежная, бледная, проницательная — без обыкновенного такого рода людям выражения грубого и самодовольного невежества; он не смотрел в землю; напротив, взор его был устремлен вперед и, казалось, он смотрел на что то, находящееся вне этого мира. Каким образом бросило Небо эту голову на плечи монаху его ордена, знает лишь оно само; но она лучше бы пристала брамину, и ежели бы я встретил ее в долинах Индостана, я бы почтил ее. —

Остальной вид его наружности может быть передан в нескольких чертах. Легко можно было обозначить его; потому что в нем не было ничего ни привлекательного, ни другого, исключая того, что выражение делало таким: он был худ, щедушен, ростом немного выше обыкновенного; фигура его не теряла общего выражения достоинства от складки впереди; но это было положение просителя; как теперь представляется он моему воображению, он этим более выигрывал, чем проигрывал. —

Сделав в комнате три шага, он остановился и положил левую руку на грудь (в правой он держал большой белый посох, с которым он странствовал). Когда я вплоть; подошел к нему, он ввел себя маленьким рассказом о нуждах своего монастыря и бедности своего ордена, — он сделал это так просто, так мило и такая скромность видна была в его лице и взглядах, что надо было мне быть заколдовану, чтобы не быть тронуту этим. —

Нет, была лучше причина: мне было предопределено не дать ему ни копейки. —

«Да, это правда», сказал я, отвечая на его поднятие глаз кверху, которым он заключил свою просьбу. — «Да, это правда, помогай Бог тем, которые не имеют другой помощи, как милосердие людей; но я боюсь, что милосердие далеко недостаточно для стольких беспрестанных и больших требований, которыми утруждают его». Когда я произнес слова: «больших требований», взгляд его упал на рукав своей рясы — я почувствовал всю силу этого довода. — «Я признаю это», сказал я — «грубое платье, и то одно в три года, скудная пища — вещь не важная; но дело в том — жалко, что и это добывается вашим орденом с такими малыми усилиями, пользуясь частью, составляющей собственность хромых, слепых, старых и убогих. Узник, который ложится на жалкую постель свою, ежедневно считая и пересчитывая дни своего несчастия, изнывает по этой же части, которую вы отнимаете у него. Ежели бы вы были ордена de la merci, вместо того чтобы быть ордена св. Франциска, как я ни беден, — продолжал я, указывая на свой чемодан, «с радостью был бы он открыт вам: для выкупа несчастных». Монах поклонился мне. — «Но перед всеми другими», заключил я, «несчастные нашего отечества имеют преимущество; и я оставил тысячи, таковых на нашем берегу». Монах сделал движение головой, которое ясно выражало его сердечную мысль: «без сомнения не в одном нашем монастыре есть бедность, ее довольно во всех углах этого света». — «Но мы различаем», сказал я, положив руку на рукав его рясы в ответ на его возражение: «мы. различаем, добрый отец, тех, которые едят хлеб своих трудов, и тех, которые едят хлеб, приобретенный трудами других, имея совсем особый план жизни: жить в бездействии и невежестве из любви к Богу».

Бѣдный Францисканецъ не сдѣлалъ никакого возраженія; краска одну минуту покрыла его лицо, но не осталась. Казалось, натура совершенно уничтожила въ немъ начало непріязненности. Онъ мнѣ не показалъ ея. Но выпустивъ изъ руки посохъ, который упалъ на его плечо, и прижавъ съ выраженіемъ покорности обѣ руки къ груди, онъ удалился. —

У меня что то защемило в сердце в ту самую минуту, как он затворил за собою дверь. Пфа! сказал я три раза сряду, стараясь принять вид беззаботности; но я не мог этого сделать; каждый неприятный слог, произнесенный мною, представлялся опять моему воображению.

Теперь я рассуждал, что я не имел никакого права на бедного Францисканца; я мог отказать ему, но один отказ должен был быть достаточно неприятен без прибавления неучтивого разговора. Я воображал себе его седые волосы, приятное лицо его, казалось, было опять передо мною и учтиво спрашивало меня: какую сделал я вам обиду? и за что вы со мною так обошлись?» Я двадцать ливров дал бы за адвоката. — «Я очень дурно поступил», сказал я сам себе, «но я только что начинаю свое путешествие — впродолжении его я постараюсь выучиться хорошему обхождению». —

Состояние человека, недовольного самим собой, имеет выгоду в том отношении, что ставит в наилучшую настроенность духа для совершения покупки; и так как теперь нельзя путешествовать через Францию и Италию, не имея своего экипажа, а природа всегда побуждает к избранию удобнейшего средства, я вышел на каретный двор, что бы нанять или купить что нибудь в этом роде для моего употребления: старая désobligeante в самом дальнем углу двора с первого взгляда привлекла мое внимание; я тотчас же взошел в нее и найдя ее совершенно удовлетворительной, я велел сторожу послать ко мне Mons. Dessein, хозяина отеля. Но Mons. Dessein был у вечерни. И чтобы не сойдтись лицом к лицу с Францисканцем, которого я видел на другом конце двора в разговоре с какою то барыней, которая только что приехала в гостинницу, я задернул тафтяную стору между нами и, решившись писать мое путешествие, вынул перо и чернильницу и стал писать предисловие в désobligeante.

Предисловие в désobligeante.

Должно быть, уже было замечено многими перипатетическими философами, что природа своей неоспоримою властью положила известные пределы, которыми ограничила меру; непріятностейдля человѣка. — Она исполнила это удобнѣйшимъ и покойнѣйшимъ образомъ, положивъ ему между многими другими неотстранимыми обязанностями — работать для своего удобства и переносить страданія — дома. Тамъ только она снабдила его всѣми нужными предметами, для того чтобы дѣлить радость и умѣть легче переносить часть той тяжести, которая всегда и вездѣ была слишкомъ тяжела для одной пары человѣческихъ плечъ. Правда, мы одарены нѣкоторою, несовершенною способностью иногда распространять свою радость изъ ея границъ, но свѣтъ такъ устроенъ, что отъ неспособности изъясняться на другомъ языкѣ, отъ недостатка связей и знакомствъ и отъ различія воспитанія, обычаевъ и привычекъ, мы столько встрѣчаемъ препятствій въ сообщеніи нашихъ впечатлѣній внѣ нашей сферы, что даже эти препятствія часто равняются совершенной невозможности. — Изъ этаго слѣдуетъ, что перевѣсъ сантиментальной торговли всегда противъ выѣхавшаго изъ отечества искателя приключеній: онъ долженъ покупать то, что ему почти совсѣмъ не нужно, за ту цѣну, за которую предлагаютъ; при обмѣнѣ разговоровъ онъ долженъ отдавать свой за первой попавшійся; и то его разговоръ никогда не возьмутъ за свой безъ большаго для него убытка, безпрестанно нужно ему мѣнять кореспондентовъ и искать болѣе вѣрныхъ. Не нужно много проницательности, чтобы угадать его участь. — Это разсужденіе прямо и естественно приводитъ меня къ моему предмету, и (ежели колебаніе этой désobligeante позволитъ мнѣ) къ изложенію началъ и основныхъ причинъ путешествій. —

Люди праздные покидают свою родную сторону и отправляются путешествовать, под каким бы то ни было предлогом или предлогами, всегда по одной из этих главных причин: убогость тела, расстройство рассудка, неизбежная необходимость. —

Первые два разряда включают в себя всех путешествующих по суше и по морю, и трудящихся из гордости, любопытства, тщеславия или сплина, с бесконечными подразделениями и сочетаниями. — Третий класс включает в себя все легионы странствующих мучеников; в особенности к этому разряду принадлежат: путешественники, отправляющиеся по преимуществу духовенства,176 176 «Benefit of the clergy» означает исключительное право, существовавшее еще в прошлом в ѣ к ѣ, духовенства быть судимым только своими духовными, а не м ѣ стными судами.

Есть еще четвертый класс путешественников, но число их так незначительно, что они не стоили бы особого отдела,; ежели бы не требовалось соблюдать величайшую точность и ясность в сочинении такого рода для избежания запутанности в характерах. — Люди, про которых я хочу говорить, суть те, которые по разным причинам и под разными предлогами переезжают моря и проживают в иностранных землях, с целью сбить копейку; но так как они могли бы избавить и себя и других от большой части ненужных хлопот, собирая деньги дома, и так как причины, заставляющия их путешествовать, гораздо разнороднее причин других путешественников — я обозначу этих господ под общим названием — простых путешественников. Итак весь круг путешественников может быть приведен к следующим главам:

Потом следуют путешественники по необходимости:

И наконец, ежели позволите:

я подразумеваю самого себя, который то же путешествовал, и про которого я сей час уведомлю, столько же по необходимости и по желанию путешествовать, как каждый из какого бы то ни было разряда. Я в полном убеждении, что мои путешествия будут совершенно отличного рода от путешествий моих предшественников, и потому я мог бы требовать совершенно особое местечко для себя одного; но это было бы завладением правами тщеславного путешественника; желая обратить на себя особое внимание, я это сделаю только тогда, когда буду иметь на это другие права кроме оригинальности моего экипажа. Для моего читателя достаточно (ежели он был путешественником) очень мало изучения и размышления, чтобы найти себе приличное место и положение в моем каталоге — это будет шаг к познанию самого себя; и хотя в настоящее время в нем может быть большая перемена; но он не мог не удержать оттенка или сходства с тем, что он приобрел и чем напитался в своих путешествиях. —

Тот, который первый вздумал пересадить бургундскую лозу на мыс Доброй Надежды (заметьте, это был Голландец), и не мечтал о том, чтобы пить на мысе тоже самое вино, которое производила таже самая лоза на французских; горах — он был слишком флегматичен для этого; но верно он не мог не надеяться пить по крайней мере какой нибудь род винной жидкости; но хорошей ли, дурной или посредственной, он понимал очень хорошо, что это не зависит от его выбора, но что-то, что называют судьба, должно было решить его успех; однако он надеялся на лучшее: в этой надежде и в неумеренной уверенности на силу своей головы и глубину своего благоразумия, Mein Her177 177 [Не вполне выдержанная голландская форма, означающая милостивый государь; надо: min her.]

Можно приобресть сведения о науках и открытиях, путешествуя по суше и по морю с этою целью; но приобресть действительно полезные познания — чисто случай. И ежели даже искатель приключений, положим, успеет в этом, всетаки приобретенный запас надо употреблять с осторожностью и умеренностью, чтобы обратить его в свою пользу. Но так как судьба редко способствует как приобретениям, так и приложению их, то я того мнения, что человек ежели может взять на себя жить довольным, не отыскивая заграницею сведений и познаний, особенно ежели он живет в Государстве, которое не бедно ими, поступил бы весьма благоразумно. Сколько раз болело у меня сердце, следя за бесчисленным множеством шагов, которые делает любопытной путешественник, отыскивая виды и открытия такие, которые, как говорит справедливо Санхо Пансо Донкихоту, прекрасно мог бы видеть и дома. Теперь такое просвещенное время, что нет ни одного угла в Европе, куда бы не доставали лучи просвещения и где бы не обменивались они.

Просвещение во всех отраслях можно сравнить с музыкой во всех Итальянских улицах — им можно пользоваться бесплатно. — «Нет Государства под луною», — и Бог мне судья (потому что рано или поздно я дам ответ Ему за эти слова), что я говорю это не из тщеславия, — нет Государства под луною, изобилующего таким разнообразием познаний, и в котором бы так ценили науки и дорожили ими страны, где бы можно было их легче приобрести, где бы искусства так поощрялись и так скоро доходили до совершенства, народа, которому природа так мало способствовала бы в этом и наконец рассудок которого находил бы более пищи в разнообразии характеров.

— Куда же вы идете, мои любезные соотечественники?». —

— «Мы только смотрим на эту карету», отвечали они.

«Вашъ покорнѣйшій слуга», сказалъ я, выскочивъ изъ нея, и приподнявъ мою шляпу. — «Мы удивлялись», сказалъ одинъ изъ нихъ, который, какъ я нашелъ, былъ любопытный путешественникъ, «что производило колебаніе этой кареты?» — «Оно, отвѣчалъ я холодно, — происходило отъ безпокойства человѣка, пишущаго предисловіе». — «Я никогда не слыхивалъ», сказалъ другой, который былъ просто путешественникъ: «о предисловия, писанномъ въ désobligeante». — «Да, — сказалъ я, — оно лучше бы вышло въ vis à vis».178 178 [экипаж для двоих.]

Но так как Англичанин путешествует не для того, чтобы видеть Англичан, я удалился в свою комнату. —

Я заметил, что что то затемняло коридор более, чем то могла произвести моя особа, подходя к своей комнате; это действительно был Mons. Dessein, хозяин отеля; он только что пришел от вечерни, и с шляпой под мышкой следовал за мною, напоминая мне, что я его требовал. — Писанное предисловие в désobligeante совершенно разочаровало меня от нее; и Mons. Dessein, говоря про нее, пожал плечами так, что ясно было: этот экипаж ни в каком случае не мог мне годиться; я тотчас вообразил, что он принадлежит какому нибудь невинному путешественнику, который, возвратившись домой, положился на честь Mons. Dessein, поручив ему взять за него что можно. — Четыре месяца эта карета стояла уже в углу двора Mons. Dessein, сделав круг Европы. — Выехав с того же места и сильно пострадав на горе Цениса, она ничего не выиграла в этих приключениях, и тем менее выиграла стоянием стольких месяцев в жалком положении в углу каретного двора Mons. Dessein. —

Но что много про это говорить; однако можно сказать несколько слов — когда несколько слов могут облегчить тяжесть горя, я ненавижу человека, который скуп на них. —

«Будь я теперь хозяиномъ этого отеля», сказалъ я, положивъ указательный палецъ на грудь Mons. Dessein: «я бы всячески старался сбыть эту désobligeante — она безпрестанно дѣлаетъ вамъ упреки, когда вы проходите мимо ея». — «Mon Dieu!»179 179 [Боже мой!]

«Исключая того [сказал я], — который людей с известным направлением заставляет дорожить своими ощущениями», и я уверен, что человек, который чувствует за других также, как и за себя, — как вы ни скрывайте, всякая дождливая ночь должна производить на вас тягостное впечатление — вы страдаете, Mons. Dessein, не менее самой кареты». —

Я заметил, что когда в комплименте есть столько же кислого, сколько и сладкого, англичанин приходить в затруднение, принять ли или нет его: француз же никогда. Mons. Dessein поклонился мне. —

— C’est bien vrai,180 180 [Это совершенно верно,]

Наш свет должен быть очень задорный свет, когда покупщик (даже жалкой кареты) не может выдти с продавцем оной кончить дело между собою на улицу, чтобы мгновенно не впасть в тоже самое расположение духа и не смотреть на него такими же глазами, как будто идет с ним в Hyde Park — драться на дуэле. — Что до меня касается, то так как я плохой боец и чувствовал, что не могу быть соперником Mons. Dessein, я чувствовал в душе своей те же милые порывы, которые бывают при этом обстоятельстве. Я насквозь хотел рассмотреть Mons. Dessein; смотрел на него, когда он шел, в профиль, потом en face, мне казалось, что он то Жид, то Турок, мне не нравился его парик, я вызывал проклятия на его голову, посылал его к чорту. —

И все это запало мне в сердце за жалкой начет трех или четырех Louis d’or,181 181 [Луидор — золотая монета.]

«Избави Бог», сказала она, подняв руку к своему лбу; потому что я, повернувшись, очутился лицо с лицом с барыней, которую я видел в разговоре с монахом — она шла за нами, так что мы ее не заметили. —

«Разумеется, избави Бог», сказал я, предлагая ей свою руку; на ней были надеты перчатки, открытые на больших; и указательных пальцах, она приняла мое нредложение и я повел ее к двери каретного сарая. —

Mons. Dessein пятьдесят раз послал ключ к чорту, прежде чем заметил, что тот, с которым он пришел, не был настоящий; мы, также как и он, с нетерпением ожидали, чтобы он отпер; и так были внимательны ко всем препятствиям, что я продолжал держать ее руку, сам не замечая этого, так что Mons. Dessein оставил нас вместе — ее рука в моей и [с] лицами обращенными к дверям каретного сарая, — сказав, что он вернется через пять минут. — Разговор пятиминутной в таком положении стоит много других разговоров; ежели бы лица наши были обращены на улицу, в этом последнем случае разговор зависел бы от наружных предметов и обстоятельств; но с взорами, устремленными на одну неподвижную точку, разговор зависел от нас самих. — Минутное молчание после того, как Mons. Dessein оставил нас, могло быть пагубно для этого положения — она бы непременно отвернулась; итак я сейчас же начал разговор. —

Какие были искушения (так как я пишу не для того чтобы извинять слабости моего сердца) в этом путешествии, будет описано с тою же простотою, с какою я их чувствовал. —

Дверь каретнаго сарая.
Кале.

Когда я сказал читателю, что я не вышел из désobligeante, потому что видел монаха в разговоре с барыней, только что приехавшей в гостинницу, я сказал правду — но не всю правду; потому что я был удержан от этого столько же и лицом самой барыни. Подозрение пробежало в моей голове; и я сказал [себе]: он рассказывал ей, что случилось; что то во мне говорило это, я желал, чтобы монах был в своем монастыре. —

Когда сердце летит вперед рассуждения, оно спасает рассудок от целого мира страданий. Я был убежден, что она из лучшего разряда существ, и больше о ней не думал и писал свое предисловие. —

Это впечатлѣніе возвратилось опять послѣ встрѣчи моей съ ней на улицѣ; сдержанная свобода въ обращеніи, съ которой она подала мнѣ руку, показывала въ ней, какъ я полагалъ, хорошее воспитаніе и здравый смыслъ; и когда я велъ ее, я чувствовалъ какую то пріятную нѣжность около ея, которая успокоила мою душу. —

Боже милостивой! ежели бы мог человек провести такое создание вокруг света!

Я еще не видалъ ея лица, но этаго и нужно не было, потому что прежде, чѣмъ мы подошли къ двери каретнаго сарая, воображеніе; окончательно нарисовало мнѣ ея голову, и забавлялось представлять мнѣ ее какъ богиню, которую я самъ вытащилъ изъ Тибра. Ахъ ты, соблазненная и соблазнительная плутовка, хотя семь разъ въ день обманываешь насъ своими образами и картинами, но ты дѣлаешь это такъ прелестно и покрываешь свои картины такими плѣнительными красками, что стыдно ссориться съ тобою. —

Когда мы подошли к двери каретного сарая, она отняла руку от лба и я мог видеть оригинал: по лицу ей было около двадцати шести; она была брюнетка с белым и прозрачным цветом лица, одета была просто, без румян и пудры; она не была, критически разбирая, прекрасна, но в ней было что то, что в состоянии ума, в котором я находился, привязывало меня к ней более — она была интересна. Я воображал, что она во взгляде носит вдовствующее выражение и что она находится в том положении, когда прошли уже два пароксизма горести и она начинает мириться с своей потерей; но тысячи другого рода несчастий могли провести те же черты; я желал знать, как это было, и готов был спросить, ежели бы bon ton182 182 [хороший тон]

Дверь каретнаго сарая.
Кале.

Belle dame,183 183 [Прекрасная дама,]

— И ваше замечание показывает, Monsieur, в какое затруднение привело вас это приключение. Какое бы ни было положение, ничего нет неуместнее, как рассматривать обстоятельства, которые сделали его таким; вы благодарили судьбу и делали прекрасно — сердце само знало это и было довольно; и только Англицкой философ может анализировать; такое положение и запутаться в рассуждениях о нем». Сказав это, она высвободила руку с таким взглядом, который казался мне достаточными» коментарием к тексту. —

Я дамъ дурное понятіе о своей слабости, сказавъ, что сердце мое при этомъ страдало болѣе, чѣмъ при случаяхъ, дѣйствительно заслуживающихъ этого. — Я былъ сильно оскорбленъ потерею ея руки и то, какимъ образомъ это случилось, не облегчало рану. —

О, никогда в жизни я не чувствовал больше страданий от сознания своего унижения! Но торжество истинно женского сердца после такого рода неудач бывает не продолжительно. — Через пять секунд она положила свою руку на рукав моего фрака, как будто желая продолжать свой ответ, и, Бог знает, каким образом, но я стал опять в прежнее положение. —

Ей нечего было прибавлять.

Я началъ пріискивать другаго рода разговоръ, судя по тому, который я съ ней имѣлъ, что я обманулся въ ея характерѣ, но, повернувшись лицомъ ко мнѣ, выраженіе, которое одушевляло ея ответ, уже исчезло. Мускулы лица опустились и я нашел выражение того же бесприютного горя, которое и прежде заинтересовало меня. — Как грустно видеть такое нежное существо добычею печали! Я от души соболезновал ей. Может быть, это покажется довольно смешным жесткому сердцу, но я бы принял ее в свои объятия и, не краснея крепко, прижал бы к сердцу, хотя это было на улице. —

Биение пульса в моих пальцах уведомило ее о том, что во мне происходило; она посмотрела в землю, и несколько минут мы молчали. —

Боюсь вспомнить, но, кажется, я дѣлалъ легкія усилія, чтобы сжать крѣпче ея руку, потому что по тонкому ощущенію я замѣтилъ въ ладони своей руки не то чтобы стремленіе вырвать свою руку, но какъ будто ей это приходило на мысль. И я вѣрно потерялъ бы ее въ другой разъ, ежели бы, болѣе инстинктъ чѣмъ разсудокъ, не указалъ мнѣ на послѣднее средство въ такого рода опасностяхъ — держать ее такъ легко и свободно, какъ будто я готовъ былъ выпустить всякую минуту и по собственному побужденію; итакъ она оставила ее до тѣхъ поръ, пока Mons. Dessein воротился съ ключемъ; и въ то же время я сталъ разсуждать, какимъ образомъ преодолѣть дурное обо мнѣ мнѣніе, которое могъ возбудить въ ней разсказъ монаха, ежели онъ передалъ ей все. —

Когда эта мысль пробежалэ в моей голове, бедный старик монах быль от меня шагах в шести и шел по направлению; к нам, как видно было, с нерешительностыо, подойти ли к нам или нет?

Подойдя къ намъ съ видомъ добродушной откровенности, онъ остановился и подалъ мнѣ открытую роговую табакерку, которая была въ его рукѣ. — «Попробуйте моего», сказалъ я, вынимая свою и подавая ему (у меня была маленькая черепаховая). «Превосходный табакъ», сказалъ монахъ. — Сдѣлайте мнѣ одолженіе,— отвѣчалъ я: «примите эту табакерку съ табакомъ и, когда будете нюхать изъ нея, вспоминайте иногда, что это былъ знакъ примиренія человѣка, который поступилъ дурно съ вами, но не по влеченію сердца».

Бедный монах покраснел, побагровел. — «Mon Dieu», сказал он соединив руки: «вы со мною никогда дурно не поступали».

— Я тоже так думаю, сказала барыня. Теперь был мой черед покраснеть, но что заставило меня краснеть, пусть разберут те, которые любят анализировать.

«Извините меня, сударыня», отвечал я: «я обошелся с ним очень дурно; и без всякой причины». — «Это не может быть», сказала барыня. — «Боже мой!» вскричал монах с жаром подтверждения, которого я не подозревал в нем: «я был виноват своими неуместным усердием». Барыня опровергала это, а я подтверждал, что невозможно, чтобы такой правильный ум как его, мог оскорбить кого бы то ни было. Я до тех пор, пока не почувствовал, не подозревал, чтобы спор мог так приятно действовать на нервы и успокаивать их. — Мы молчали, но не испытывали того бессмысленного страдания, которое испытываешь в обществе, ежели в продолжении десяти минут смотрят друг другу в глаза, не говоря ни слова. — Во время этого молчания монах тёр свою табакерку рукавом своей рясы; и как скоро посредством трения она приобрела вид более светлый, сделал мне нисский поклон и сказал, что поздно рассуждать о том, что ввело нас в противоречие: доброта или слабость наших сердец; но, как бы то ни было, он просил, чтобы мы поменялись табакерками; говоря это, одной рукой он подал мне свою, другой взял мою; и, поцеловав ее, с удивительно добрым взглядом, положил ее за пазуху и удалился. —

Я сохраняю эту табакерку, она помогаетъ религіи возвышать мою душу и устремлять желанія ея на лучшее. — Въ самомъ дѣлѣ, я рѣдко выхожу безъ нее; она мнѣ часто и во многихъ случаяхъ напоминала о томъ, кто такъ былъ добръ и умѣренъ, и направляла мою душу къ добру въ трудныхъ случаяхъ жизни. Онъ много встрѣчалъ ихъ, какъ я послѣ узналъ изъ его исторіи; почти до сорока пяти-лѣтняго возраста онъ несъ военную службу, за которую былъ дурно вознагражденъ, и, встрѣтивъ въ то же время неудачи въ нѣжнѣйшей изъ страстей, онъ покинулъ вмѣстѣ мечъ и женщинъ и сдѣлалъ; себе убежище не столько из монастыря, как из самого себя. —

Мне грустно становится, прибавляя, что в последний мой проезд через Кале на вопросы мои о отце Лаврентие, мне ответили, что он умер тому назад около трех месяцев и похоронен не в своем монастыре, а, сообразно с его желанием, на маленьком кладбище, принадлежащем к монастырю, в двух верстах от него. Я имел сильное желание видеть, где его положили, и когда я вынул на его могиле его табакерку и вырвал одну или две крапивы, которые Бог знает зачем тут росли, все это так расчувствовало меня, что я залился слезами; но я нежен как женщина; прошу свет не осмеять, a пожалеть меня. —

Дверь каретнаго сарая.
Кале.

Я все это время не выпускалъ руки барыни; я уже держалъ ее такъ долго, что было бы неприлично выпустить ее, не прижавъ прежде къ губамъ: въ то время, какъ я это сдѣлалъ, краска, которая, казалось, пропала съ ея лица, возвратилась опять. —

Два путешественника, которые говорили со мною на каретном дворе, проходя в эту критическую минуту мимо, вообразили себе, что мы, го крайней мере, муж с женою; и так, остановившись у двери каретного сарая, один из них, который был любопытной путешественник, спросил нас, едем ли мы в Париж следующее утро.

«Я могу только отвечать за себя», сказал я; а барыня отвечала, что она едет в Амиен.

— Мы там обедали вчера, — сказал простой путешественник.

— «Вы проедете через город по дороге в Париж», прибавил другой. — Я готов уже был принести ему всю признательность за наставление, что Амиен по дороге к Парижу, но, вынув маленькую роговую табакерку бедного монаха, чтобы понюхать, я им спокойно поклонился, пожелав хорошего переезда в Дувр. Они нас оставили одних.

— «Что за беда», сказал я сам себе: «ежели я попрошу эту несчастную барыню принять место в моей карете. И какое может воспоследовать от этого несчастие?»

Все подлые страсти и дурные наклонности подняли тревогу, когда я выразил это предложение: — «Это заставит вас иметь третью лошадь», сказала скупость, «значит, из кармана двадцать ливров». — «Вы не знаете, кто она такая», сказала недоверчивость. «И мало ли какие могут из этого дела выдти неприятности», сказала подлость. — «Вы можете быть уверены, Иорик», сказала предусмотрительность:; «скажут, что вы едете с любовницей, с которой нарочно съехались в Кале». — «После этого вам нельзя будет лица на свет показать», сказало лицемерие; «и вы никогда не возвыситесь в церковных степенях», говорило малодушие; «а останетесь навсегда ничтожным пастором», говорила гордость. —

«Это дело учтивости», говорил я; но так как я действую всегда по первому впечатлению и редко слушаю все эти толки, которые только служат к тому, чтобы портить сердце и делать его черствым, я тотчас повернулся к барыне. —

Но она незамѣтно удалилась отъ меня и сдѣлала уже десять или двѣнадцать шаговъ по улицѣ въ то время, какъ разбиралось ея дѣло и какъ я рѣшался; и такъ я пошелъ скоро за нею, чтобы сдѣлать ей предложеніе наилучшимъ образомъ, но, замѣтивъ, что она ходила, приложивъ ладонь къ щекѣ, тихими и коротко-мѣрными шагами задумчивости, опустивъ притомъ глаза внизъ, я предположилъ, что она обдумывала тотъ же самый предметъ. — «Боже, помоги ей», сказалъ я: «вѣрно у ней есть свекровь или какая нибудь тетушка-тартюфъ, или какая нибудь набожная старушка, съ которой она хочетъ посовѣтоваться въ этомъ случаѣ столько же, сколько и со мною»; не желая прерывать этотъ процессъ и полагая, что будетъ учтивѣе приступить къ этому дѣлу съ умѣренностью, чѣмъ съ поспѣшностью, я обернулся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ передъ дверью сарая, въ то время, какъ она ходила, разсуждая съ своей стороны. —

При первом взгляде на эту барыню решив в своем воображении, что она была одно из превосходнейших существ в этом мире, и потом выведя вторую аксиому, столько же неоспоримую, как и первую, что она была вдова и носила на себе отпечаток печали, я не пошел далее, а остановился на том предположении, которое мне нравилось; и ежели бы она пробыла со мною до полночи, я бы остался верен своей системе и продолжал бы смотреть на нее сообразно с этой общей идеей. —

Но только что она отошла шаговъ на двадцать отъ меня, мнѣ почему то стало желательно узнать о ней подробнѣе — я представилъ себѣ долгую разлуку — можетъ случиться, что я больше не увижу ее — сердце старается удержать, что можетъ; и я искалъ средства найдти ее, ежели бы потерялъ. Однимъ словомъ, я желалъ узнать: ея имя, фамилію и положеніе въ свѣтѣ; и такъ какъ я зналъ, куда она ѣдетъ, я желалъ знать, откуда она; но не было средствъ дойдти до этихъ свѣдѣній; тысяча мелкихъ деликатностей препятствовали этому. Я составлялъ; двадцать различных планов, но не было возможно спросить у нее прямо — этого нельзя было сделать. —

Маленькой Французской довольно благовидный капитан, который припрыгивая шел по улице, доказал мне, что сделать это было очень легко. Находясь между нами именно в то время, как барыня возвращалась назад к двери сарая, он отрекомендовался мне и прежде чем даже это хорошенько сделал, попросил меня, чтобы я сделал ему честь представить его этой барыне.

«Я сам еще не был представлен».

Тотчасъ же, повернувшись также ловко къ ней, онъ спросилъ у нея, не изъ Парижа ли она ѣдетъ?

«Нет, но я еду по этой дороге», отвечала она.

«Vous n’êtes pas de Londres?»184 184 [Вы не из Лондона?]

Она отвечала, что нет.

«Стало быть, вы едете из Фландрии. Apparement vous êtes Flamande»,185 185 [Очевидно, вы фламандка,] 186 186 [Может быть из Лилля?]

«И не из Арраса? И не из Камбри? И не из Гента? И не из Брюсселя?» Она отвечала, что она была из Брюсселя. — Он сказал, что в последню последнюю войну он имел честь быть при бомбардировке этого города и что этот город прекрасно расположен pour cela,187 187 [для этого.] 188 188 [А госпожа замужем?]

Ежели бы я семь лет учился искусству светского обращения, я бы никогда так не умел поступить. —

Когда маленькой французской капитан оставил нас, Mons. Dessein воротился с ключем и ввел нас в свой каретный магазин. —

Первый предмет, который бросился мне в глаза, когда Mons. Dessein отворил дверь сарая, была другая старая désobligeante; и хотя она была как две капли воды похожа; на ту, которая мнѣ такъ понравилась на каретномъ дворѣ часъ тому назадъ, видъ ея теперь возбудилъ во мнѣ непріятное впечатлѣніе, и я думалъ: какой долженъ былъ быть грубый и необщежительный человѣкъ тотъ, который первый придумалъ состроить такую машину; я нисколько не лучше думалъ и о тѣхъ, которые рѣшались употреблять ее. —

Я заметил, что барыне она нравилась также мало, как и мне, итак Mons. Dessein повел нас к паре других карет, которые стояли около; он рассказывал нам, рекомендуя их, что они были заказаны лордами А. и В. для grand tour,189 189 [большого путешествия,]

«C’est bien comique, это очень смешно», сказала, улыбаясь, барыня от замечания, что во второй раз по самому простому случаю мы были оставлены вместе. — C’est bien comique, сказала она. — «Больше ничего не нужно», сказал я: «чтобы сделать это положение совершенно смешным, как обычай волокитства Французов — говорить о любви в первую минуту и предлагать свою особу во вторую». — C’est leur fort190 190 [В этом они сильны]

— «По крайней мере так предполагаюсь; но каким образом это мнение утвердилось, я не понимаю; однако они приобрели репутацию народа, понимающего лучше любовь и любящего больше всех других народов. Что до меня касается, то я полагаю Французов не ловкими в этом деле и худшими стрелками, которые когда либо испытывали терпение Купидона. Как можно поверить, что они умеют любить? Скорее я поверю, что можно сделать приличное платье из оставшихся лоскутов. Вдруг, с первого взгляда, открывался в любви и предлагая свои услуги и свою особу, они тем самым отдаются на рассмотрение еще не разгоряченному уму». —

Барыня слушала меня, как будто ожидая чего то еще. —

«Обратите вниманіе, сударыня», сказалъ я ей, положивъ свою руку на ея: «Люди, важные ненавидятъ любовь за ея имя; самолюбивые люди ненавидятъ любовь потому, что любятъ сами себя больше всего на свѣтѣ; лицемѣры какъ будто предпочитаютъ любви земной любовь къ Богу. Но, по правдѣ сказать, мы всѣ отъ стара до мала больше напуганы, чѣмъ оскорблены этой страстью. Какъ бы человѣкъ ни былъ бѣденъ познаніями въ этой отрасли обращенія, всетаки съ устъ его сорвется слово любви только послѣ часу или двухъ молчанія, впродолженіи котораго молчаніе это сдѣлалось для него мученіемъ. Послѣдовательность легкихъ и спокойныхъ внимательностей, такъ направленныхъ, чтобы они не встревожили, не такъ неопредѣлениыхъ, чтобы они не были поняты, съ нѣжнымъ взглядомъ, время отъ времени и рѣдко, или никогда не говоря о этомъ предметѣ, оставятъ вашей любовницѣ свободу дѣйствовать сообразно съ природными влеченіями; и природа сама настроитъ ее душу».

— «Итак, я торжественно объявляю», сказала покраснев барыня: «что вы все это время не переставали волочиться за мною». —

Mons. Dessein возвратился, выпустивъ насъ изъ кареты и объявилъ [дамѣ], что Графъ Л., ея братъ, только что пріѣхалъ въ гостинницу. Хотя я былъ безконечно доброжелателенъ къ этой [дамѣ], но не могу сказать, чтобы случаю этому порадовалось мое сердце, и я не могъ удержаться, чтобы не сказать ей этаго; «потому что это обстоятельство пагубно, сударыня», сказалъ я: «одному предложенію, которое я намѣренъ былъ вамъ сдѣлать». — «Совсѣмъ не нужно разсказывать мнѣ, какое было это предложеніе», сказала она, положивъ одну руку въ мою и прерывая меня: «Когда мужчина имѣетъ въ виду сдѣлать какое нибудь любезное предложеніе женщинѣ, рѣдко бываетъ, чтобы женщина нѣсколько минутъ прежде не имѣла предчувствія о немъ». —

— «Природа вооружила женщину этимъ предчувствіемъ», сказалъ я: «какъ средствомъ предохранительнымъ». — «Но я думаю», сказала она, посмотрѣвъ мнѣ въ лицо: «мнѣ нельзя было ожидать ничего дурнаго и, сказать вамъ правду, я рѣшилась принять ваше предложеніе. Ежели бы это было (она остановилась одну минуту), я полагаю, ваше расположеніе заставило бы меня разсказать вамъ исторію о себѣ, которая возбудила бы лишь одно опасное чувство въ васъ во время путешествія — состраданіе». — Сказавъ это, она позволила мнѣ. поцѣловать ея руку два раза и съ взглядомъ, въ которомъ выражалось столько чувствительности, сколько и нѣжности, она вышла изъ кареты, и сказала adieu. —

Я никогда в жизни не кончал так скоро двенадцати: гвинейного торга; время казалось мне тяжело после разлуки с барыней, и каждая минута казалась мне за две; это продолжалось до тех пор, пока я не привел себя в движение — я заказал сейчас же почтовых лошадей и пошел в отель. —

«Боже!» сказал я, услыхав, как городские часы били четыре, [и] вспоминая, что я был только немного больше часу в Кале. «Целый том приключений может вывести из этого маленького времени жизни человек, сердце которого сочувствуете каждой вещи, и который имеет глаза, чтобы видеть те вещи, которые судьба беспрестанно расставляет на его пути, и который не пропускаете к тому случаев. Пишу ли я с пользою — или то сделает лучше другой — что за дело — это опыте над человеческой природой; я работаю для себя, и довольно: удовольствие, которое я чувствую при этом, возбуждаете мои способности, лучшую часть моей крови, и усыпляете большую худшую часть. Я жалею о том человеке, который, путешествуя от Дана до Бершебы, может восклицать: все пусто! — и действительно оно так. Весь свет таков для того, который не обрабатывает плоды, которые он представляете». — «Я объявляю», сказал я, нежно соединив руки: «что я в пустыне нашел бы предметы, которые вызвали бы мою чувствительность; ежели бы я не нашел лучше, я бы устремил ее на какую нибудь нежную мирту, отыскал бы грустный кипрус, чтобы соединиться с ним — я бы благословлял их тень и нежно благодарил бы их за их покровительство — я бы вырезал свое имя на них; и клялся бы, что они — любезнейшия деревья всей пустыни; я вместе с ними грустил бы, когда они теряли бы свою зелень, и когда они станут радоваться, я буду радоваться вместе с ними. Ученый Смельфунгус191 191 Смельфунгус: Smollet, автор Истории Англии и н ѣ скольких п ѣ сен. Во время своего путешествия его здоровие находилось в таком дурном положении, что ничто не могло доставлять ему удовольствия. — потому; что, проезжая через Флоренцию, я слышал, что он напал на эту Богиню и обошелся с нею, как с самою непотребною женщиною, без малейшей к тому причины. — Я опять нечаянно встретил Смельфунгуса около Турина, когда он возвращался из своих дальних странствований. У него была целая куча печальных приключений, которые он рассказывал; он в них говорил о приключениях на море и на суше — о канибалах, которые друг друга съедают — антропофагах 192 192 Часть р ѣ чи Отелло к сенату, в одной из трагедий Шекспира.

«Я объявлю это всему свету», вскричал Смельфунгус. — «Лучше бы вам объявить это своему доктору», сказал я. — Мундунгус193 193 Изв ѣ стный в то время хирург Шарп, предпринявший свое путе шествие в весьма преклонных л ѣ тах.

Но мир им, ежели они его достойны. Само небо, ежели бы можно было проникнуть в него, не доставило бы им предметов утешения. — Каждый добрый дух прилетал бы на крыльях любви радоваться их приезду, души Смельфунгуса и Мондунгуса ничего бы не слыхали, кроме свежих гимнов. радости, свежих и восхитительных песен любви, и свежих хвалений общего блаженства. Я душевно жалею о этих людях: они не имеют способности наслаждаться; и ежели лучшая доля блаженства на небе досталась бы Смельфунгусу и Мондунгусу, они бы были так далеки от счастья, что продолжали бы и там жаловаться и роптать в продолжении целой вечности. —

Раз чемодан мой отвязался сзади кареты и упал, другой раз я в дождик принужден был вылезать и по колено в грязи помогать ямщику привязывать его; и все я не мог догадаться, чего у меня не доставало. — Но когда я приехал. в Монтрёль, и хозяин гостинницы спросил у меня, не нужно ли мне слугу, только тогда я догадался, что именно его-то мне и не доставало. —

«Слугу? Это я сделаю», сказал я.

«Потому что, Monsieur», сказал хозяин, «здесь есть один; расторопный и молодой малый, который бы гордился честью быть в услужении у англичанина».

«Почему у англичанина скорее, чем у другого?»

«Потому что они очень великодушны», сказал хозяин.

«Вернее смерти, что это мне будет стоить лишний livre195 195 [Ливр — старое название франка.]

«Но они имеют средства быть такими», прибавил он.

«На это еще нужно накинуть livre», подумал я.

— Только прошлую ночь, сказал хозяин: un mylord Anglais présentait un écu à la fille de chambre.

— Tant pis pour Mademoiselle Jeanneton,196 196 [английский лорд подарил горничной три франка. Тем хуже для Жанеты,]

Так как Jeanneton была хозяйская дочка и хозяин полагал, что я недавно во Франции, то он позволил себе вольность объяснить мне, что мне не надо было сказать: tant pis, a tant mieux. «Tant mieux, toujours, Monsieur»,197 197 [тем хуже, тем лучше. Тем лучше, всегда, господин,] 198 198 [Простите,]

Я не могу найти более удобного случая, чтобы заметить раз навсегда, что так как: tant pis и tant mieux суть две из главных пружин французского разговора, то не худо бы было каждому иностранцу, прежде чем ехать в Париж, привыкнуть правильно употреблять их. —

Один бойкой французской Маркиз, за обедом у английского посланника, спросил у Mister Hume199 199 Имя историка Hume, поэта Ноте.

«Это Hume — историк» сказал кто-то. «Tant mieux», сказал Маркиз. Так [как] Mister Hume человек с очень добрым сердцем, то он поблагодарил как за то, так и за другое. —

Хозяин, растолковав мне это дело, позвал La Fleur’a — так звали молодого человека, про которого он мне говорил, и сказал мне вперед, что про его таланты он ничего сказать не может: «Monsieur», прибавил он: «сам увидит, для чего можно будет употребить его». — Что же касается до верности La Fleur, то он отвечал всем на свете. —

Хозяин это сказал так убедительно, что я тотчас же приступил к делу; и La Fleur, которой стоял, дожидаясь за дверью в беспокойном ожидании, которое испытал каждый смертный в своей жизни, взоше взошел .

Я имею способность получить пристрастие с первого взгляда на человека; особенно же, когда какой нибудь бедняга приходит предлагать свои услуги такому бедняге, как я сам; так как я знаю эту слабость, то я в таком случае всегда стараюсь рассуждением умерять это пристрастие — более или менее смотря по тому расположению духа, в котором я нахожусь, я должен прибавить, что это зависит также от полу лица, с которым я имею дело.200 200 В подлинник ѣ непереводимая игра слов в выражении «according to the mood I am». — «Mood», значит расположение духа и способ употребления изм ѣ нений глагола. —

Когда La Fleur взошел в комнату, несмотря на рассуждение, которое я сделал, его простодушное лицо и взгляд тотчас же расположили меня в его пользу; итак я нанял его прежде, а потом стал спрашивать, что он умеет делать. «Но я открою его таланты, когда они мне понадобятся — не надо. Француз способен на все», сказал я. — Но бедный La Fleur ничего не умел делать, исключая как бить барабан и сыграть марш или два на флейте. — Однако я решился употребить его таланты, и могу сказать, что никогда мое благоразумие так горько не смеялось над моей слабостью. —

La Fleur начал жить рано и также доблестно, как и все французы — он служил несколько лет. Наконец, удовлетворив этому чувству и найдя, что кроме чести бить барабан, которой он вполне достигнул, не мог выиграть ничего больше, и не имея надежды прославиться, он удалился à ses terres201 201 [на свою родину] 202 202 [как угодно было богу]

«Итак», сказало благоразумие: «вы наняли барабанщика, что чтобы сопутствовать вам в вашем путешествии через Францию и Италию». «Фа!» сказал я: «а разве половина людей нашего среднего сословия не делали того же круга, имея глупцов и крикунов компанионами и еще сверх того принуждены были платить за это удовольствие?»203 203 В подлинник ѣ экивока, которую передать нельзя. — Hum-drum значить глупец и громкий барабан, piper флейщик и крикун. Бить барабан и играть на флейт ѣ были два искусства La Fleur'a.

Недурно, когда человек может выпутаться из такого неприятного положения экивокой. — «Но вы и еще что нибудь умеете делать, La Fleur?» спросил я. — О qu’oui!204 204 [О, да!]

«Ну вы можете убрать и причесать немного парик, La Fleur?» — Он имел к этому ревностное желание. «Этого довольно для Бога», сказал я, прерывая его: «довольно будет; и для меня». — Когда мне принесли ужин и с одной стороны моего стула лежала резвая эпаньолка, а с другой стороны стоял Французский слуга с самым веселым выражением лица, я был от всей души доволен своим владением, и ежели бы Монархи знали, чего они желают, они бы были также довольны, как и я. —

Так как La Fleur сделал со мною весь круг через Францию и Италию и часто будет на сцене, то я, чтобы ближе познакомить читателя с его личностью, скажу, что я никогда не имел случая раскаиваться в необдуманных влечениях, которые располагают мною, и еще менее в отношении этого малого. — Он был верен, привязан, простодушен и во всем шел по следам филоссофов. — И несмотря на его таланты — очень достойные сами по себе — но которые не могли быть для меня полезны, я всечасно был вознаграждаем постоянной веселостью его характера, — а это вознаграждает все недостатки. — Во всех трудностях и несчастиях моей жизни я находил опоры во взглядах La Fleur’a. — La Fleur был исключением из общего правила, потому что, несмотря ни на голод, жажду, холод, наготу, недостатки, несмотря ни на какие удары судьбы, не было никакого признака неудовольствия на его лице — он вечно был одинаков; ежели я принадлежу к числу филоссофов — что часто мне старается внушить лукавый — то, рассуждая о том, сколько раз я был обязан практической филоссофии этого бедного малого, я уже не так горжусь своей. Вместе с этим La Fleur был немного хват — но с первого взгляда казался более хватом от природы, чем от образования, и на третий день после нашего приезда он уже вовсе перестал быть хватом. —

На следующее утро, для вступления La Fleur’a в свою должность, я вручил ему ключь от моего чемодана с реестром полдюжины рубашек и пары черных шелковых панталон, — и приказал ему привязать все это на чемодан, приготовить лошадей и попросить ко мне хозяина с счетом. —

C’est un garçon de bonne fortune,205 205 [Счастливый волокита,] отпущение грехов из Рима. —

«Все в городе его любят», сказал хозяин: «и нет ни одного уголка в Монтрёле, в котором бы об нем не пожалели; у него только одна есть слабость, продолжал он: «он вечно влюблен».

— «Я напротив этому очень рад», сказал я: «это избавить меня от труда класть себе на ночь панталоны под головá».206 206 Обыкновение путешественников для изб ѣ жания воровства. 207 доставляет мн ѣ удовольствие.

Говоря это, я осуждаю только страсть, но не себя.

Город Абдера, несмотря на то, что в нем жил Демокрит и употреблял все силы иронии для исправления жителей его, был самый порочный и развратный город во всей Фракии. — Сколько было там отравлений, заговоров, убийств, пасквилей, буйств каждый день; — ночью было еще хуже. —

В то время как дела были в худшем положении, случилось так, что в Абдере было дано представление Андромеды Эврипида, но из всех мест, которые восхитили публику, сильнее всех подействовала на воображения речь Персеуса, в которой поэт описал нежные черты природы: «О Купидон! Царь Богов и людей и т. д.». —

На другой день все жители Абдеры говорил говорили чистыми ямбами и только и было разговора, что про патетическое воззвание Персеуса: «О Купидон! Царь богов и людей!» В каждой улице, в каждом доме: «О Купидон, Купидон», в устах каждого бессознательно вырывающиеся нежные звуки были только: «Купидон! Купидон! Царь людей и богов». Огонь взялся — и весь город, как сердце одного человека, открылся для любви. —

Ни один аптекарь не мог более продавать яду, ни [у] одного оружейника не доставало духу сделать смертоносный инструмент. — Дружба и Добродетель встречались и целовали; друг друга на улице, золотой век возвратился и продолжался в Абдере. — Каждый Абдеритянин, взяв свою соломенную трубку, и каждая Абдеритянка, оставив свое пурпуровое тканье, вышли на двор и скромно сидели, слушая пение. — В отрывке сказано, что сделать это мог только Бог, власть которого простирается от неба до земли и пучии морских. —

Когда все готово и каждая статья обсужена и заплочена в гостиннице, вам остается окончить еще одно дело, которое может пока показаться несколько неприятным; прежде чем вы сядете в карету, вы должны прежде этого разделаться с сыновьями и дочерьми бедности, которые окружают вас. Не надо говорить: «убирайтесь к чорту». Это очень неприятное путешествие для несчастных, которые кроме этого перенесли много страданий. — Я полагаю гораздо лучшим взять несколько копеек в руку и советовал бы поступить так всякому путешественнику. Зачем стараться определять причины, по которым даешь им — это все будет определено в другом месте. —

Что до меня касается, то, я полагаю, нет человека, который бы меньше давал, чем я, это оттого, что я знаю мало людей, которые бы имели для этого меньше средств; но так как это было первое проявление моего милосердия во Франции, то я и обратил на него наибольшее внимание. —

«Чего еще желать! у меня только и есть, что восемь копеек», сказал я, показывая их рукою: «и ровно столько же здесь есть бедных мущин и женщин, которым можно дать их». —

Бедный оборванный нищий, почти без рубашки на теле, вышел шага на два из круга208 208 Под словом circle в подлинник ѣ разум ѣ ются придворные. 209 209 В подлинник ѣ смысл обратный: уступил свое м ѣ сто. 210 210 [Место женщинам.]

— О Великий Боже! воскликнул я — для чего повелел ты, чтобы нищета и учтивость, которые обыкновенно так противоположны одна другой у других народов, соединялись бы вместе у Французов? —

Я подал этому бедняку лишнюю копейку за его учтивость. — Маленькой живой карла, который стоял в кругу напротив меня, положив под мышку что-то, бывшее прежде шляпой, достал табакерку из кармана и великодушно предлагал понюхать всем стоявшим около него: это было предложение; довольно значительное; потому многие отказывались от него; но маленькой бедняга с добродушным поклоном просил их: Prenez-en, prenez211 211 [Берите, берите]

— Твоя сострадательная табакерка скоро опустеет, — подумал я и, положив две копейки в нее, взял щепоточку табаку, чтобы придать им цену. Он почувствовал цену второго одолжения более, чем первого — я доставил ему честь этим, первым же только милостыню; и он поклонился мне почти до земли. —

«Вот!» сказал я старому солдату, потерявшему руку на службе — вот и тебе две копейки — Vive le roi!212 212 [Да здравствует король!]

Итак у меня оставалось только две копейки, я дал одну pour l’amour de Dieu,213 213 [Ради бога,] 214 214 [Дорогой, милосердный господин.] 215 215 [Милорд английский.] стыдливого нищаго, который теперь уже не мог получить от меня ни одной копейки, и который, я полагаю, скорее решился бы погибнуть, чем попросить ее у меня; он стоял около кареты, немного вне круга, и отирал слезу, показавшуюся на его лице — лице, выражавшем, что он видал и лучшие дни.

«Милосердный Боже!» сказал я: «и у меня не осталось ни одной копейки, чтобы дать ему. «Но у вас их есть тысячи!» вскричали вдруг все силы природы, зашевелившись внутри меня; итак я дал ему — но сколько? — теперь мне совестно сказать: как много! а тогда мне было совестно подумать: как мало! Ежели читатель может составить себе понятие о моем расположении, он может заключить с верностью о сумме, которую я дал — между одним ливром и двумя. — Я ничего не мог больше дать другим, [кроме] — «Dieu vous bénisse.

Et le bon Dieu vous bénisse encore!216 216 [Благослови вас бог. — И вас бог да благословит!] Стыдливой нищий ничего не мог сказать; он достал маленькой платок и утирал лицо, в то время как я поворотился. И я подумал, что он благодарить меня лучше всех. —

Окончив эти делишки, я взошел в карету в таком приятном расположении, как никогда в жизни; а Лафлёр, положив огромный ботфорт с одной стороны маленького bidet, а другой ботфорт с другой (потому что я не видал его ног), скакал передо мной и был счастлив и перпендикулярен как принц. —

Но что счастье! что величие в здешнем мире печалей? Но проехали мы одного lieu,218 218 [лье — старая франц. мера длины, около 4 верст.]

Лафлёр перенёс эту неудачу, как следует Французу и Християнину, он сказал ни более ни менее, как «diable!»

Он слез, потом опять сел верхом и принялся колотить бедную лошадку так, как в старину он бивал свой барабан.

Bidet носился с одной стороны дороги на другую, то назад, то вправо, то влево, только не к ослу. — Лафлёр настаивал, и наконец bidet сшиб его. —

«Что это сделалось с твоим bidet?» сказал я Лафлёру. — «Monsieur», сказал он: «c’est le cheval le plus opiniâtre du monde».219 219 [эта лошадь — упрямейшее создание.]

«Уж ежели она норовиста, то пойдет только туда, куда захочет», отвечал я. —

Когда Лафлёр выпустил bidet и хлестнул его хорошенько кнутом сзади, он повернулся назад и поскакал по дороге в Монтрёль. Peste!220 220 [чума!]

Не mal à propos221 221 [некстати.]

Diable, как первая, положительная степень, употребляется обыкновенно при самых простых душевных ощущениях, в которых незначительные вещи расстраивают ваши надежды; так например, когда в игре в кости два раза выходят теже очки, когда Лафлёр был сбит с лошади; и т. д. — Поэтому тоже, когда супруг узнает о своих рогах, то всегда употребляется — Diable!

Но когда в приключении есть что нибудь раздражающего, как в том, что bidet убежал и оставил Лафлёра в ботфортах одного на дороге, то употребляется вторая степень — Peste!

Чтоже касается третьей.......

Сердце мое наполняется скорбью и состраданием, когда я рассуждаю о том, сколько должен был перенести страданий и горьких мучений такой утонченный народ, для того, чтобы быть принуждену употребить это третье восклицание. — О, силы, дающия красноречие в минуты отчаяния! Какой бы ни был со мной случай, дайте мне приличных слов, чтобы выражать мои чувства, и я не стану удерживать мою природу. — Но так как я не мог получить такого дара во Франции, я решился без восклицаний переносить всякое зло, до тех самых пор, покуда оно меня оставить. —

Лафлёр не сделал такого условия с самим собою — он следил глазами за bidet до тех пор, покуда его не стало видно; и тогда, вы можете себе представить, ежели хотите, каким словом он заключил все дело. —

Так как в ботфортах не было средств догнать испуганной лошади, оставалось только посадить Лафлёра за карету, или в карету. — Я выбрал последнее, и через полчаса мы подъехали к почтовому двору в Нампонте. —

— «И это», говорил он, укладывая остаток корки в свою суму: «и это я отдал бы тебе, ежели бы ты был жив, чтобы поделиться со мною».

По выражению, с которым это было сказано, я думал, что это говорилось к дите, но это говорилось к ослу, и к тому самому, которого труп мы видели на дороге, и который причинил неудачу Лафлёра. — Казалось, что человек этот очень сожалел о нем, и я тотчас же вспомнил сожаления Санхо Пансо о своем осле, но этот человек выражал свою горесть гораздо естественнее. —

Бедняк сидел на каменной скамейке около двери; с одной стороны его лежало седло с осла и уздечка, которую он изредка подымал, потом опять клал и глядя на нее покачивал головой. Потом он опять достал из сумы корку хлеба, подержал ее в руке, как будто хотел есть, положил ее на удила ослиной узды, внимательно посмотрел на маленькое устройство, которое сделал, и вздохнул. —

Простота его горести заинтересовала многих; около него собрался кружок, в котором находился и Лафлёр, в то; время как закладывали лошадей. — Я продолжал сидеть и мне можно было все видеть и слышать через головы других. — Он говорил, что пришел недавно из Испании, а туда пошел с дальнейших берегов Франконии, и что теперь, возвращаясь домой, пройдя уже так много, его осел умер. — Казалось, все желали знать, что могло заставить такого старика предпринять такое дальнее путешествие.

— Небу угодно было, сказал он, благословить его тремя сыновьями, первыми молодцами во всей Германии; но потеряв в одну неделю двух старших от оспы, и когда младший заболел тою же болезнью, он так испугался потерять их всех, что сделал обет, что ежели будет угодно небу оставить ему младшего сына, он пойдет в благодарность к Св. Іого в Испанию. —

Когда рассказщик дошел до этого места, он остановился и отдал долг природе — он заплакал горько. — Он сказал, что так как провидению было угодно принять эти условия, он вышел из своей деревни с бедным животным, которого лишился, и которое было терпеливым товарищем во все время путешествия — ело с ним один хлеб во все время дороги и во всех отношениях было для него другом.

Все окружающие слушали с участием бедняка. Лафлёр предложил ему денег; но он не взял и отвечал, что жалеет не о цене, а о потере осла. —

Он был уверен, что осел любил его, и по этому случаю рассказал длинную историю о том, как при переходе через Пиринеи несчастный случай разлучил их на три дня; и впродолжении этого времени он искал осла столько же, сколько и осел его, и они не пили и не ели, до тех пор покуда опять не встретились.

— «Тебе всетаки должно быть приятно, друг», сказал я ему: «знать, что ты всегда был для него хорошим хозяином».

«Увы!» отвечал он: «я думал так, покуда он был жив, но теперь думаю иначе. Мне кажется, что для него слишком тяжело было носить меня со всеми моими печалями, и что это-то сократило дни несчастного животного.. Я боюсь, что мне придется отвечать за это».

— «Стыд всему свету!» сказал я сам себе: «ежели бы мы любили друг друга так, как этот бедняк любил своего осла, это было бы недурно.