— Вы говорите: язва, — заговорил он, — да вы понимаете ли, что он такое?

— Я вижу, что есть, а не то, что бы вам, может быть, хотелось видеть.

— Да, это спившийся, негодный, грязный немец, неправда ли? — отвечал художник, указывая в дверь на Алберта, который в это время, дрожа всем телом и тая от наслаждения, играл какой-то мотив. — Нет. Это не пьяный немец, а это падший гений стоит перед вами, падший не за себя, а за нас, за49 весь мир Божий. Зачеркнуто надписанное над: мир Божий — род человеческой.

А он сгорел весь, как соломенка, за то он велик.

— Да чем же велик? — сказал спокойно Аленин, как бы не замечая горячности своего собеседника. — Какую же он пользу сделал обществу этим огнем, как вы выражаетесь?

— Пользу обществу? Вот они, ваши50 фразы.

— Ну уж это я не знаю, что тут хорошего в этих пожарах поэтических, особенно ежели они ведут в кабак и в распутной дом, — сказал Аленин, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —

— Нет, неправда! — озлобленно продолжал художник. — Вы сію минуту отдали бы все, что у вас есть, за его огонь; да он не возьмет ни ваших душ, ни денег, ни чинов, ничего в мире не возьмет, чтоб расстаться с ним, хоть на одно мгновенье, потому что из всех нас он один истинно счастлив!

В это время Алберт, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошел в комнату, видимо желая сказать что-то. Заметив разгоряченное лицо и жест художника и замешательство хозяина, он приостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, стал покорно, одобрительно и несколько глупо улыбаться.

— Да, — продолжал художник, горячась более и более, — вы можете приводить его к себе, смотреть на него как на редкость, давать ему деньги, благодетельствовать, одним словом унижать, как хотите, а все таки он был и есть и будет неизмеримо выше всех нас. Мы рабы, а он Царь. Он один свободен и счастливь, потому что один слушает только голос Бога, который постоянно призывает его на служение красоты — одного несомненного блага в мире. Он льстит и унижается перед нами; но это потому, что он неизмеримо выше нас. — Лесть и унижение для него один выход из той путаницы жизни, которой он знать не хочет. Он унижается и льстит, как тот, который говорит: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и где бы он ни черпал его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что он счастлив, он один добр истинно. Он всех одинаково любит, или одинаково презирает — что все равно, а служит только тому, что вложено в него свыше. А мы что? Мы не только других не любим, а кто из нас не дурак, так тот и себя не любит. Я сам себе гадок и ты тоже, и все мы! Кто из нас знает, чтò должно? Никто. А он знает и не сомневается, — говорил художник, горячась все больше и больше.

Алберт не спускал с него глаз и счастливо улыбался.

— Не могу понять, почему тот артист, который воняет, лучше того, который не воняет, — холодно сказал Аленин и отвернулся.

— Не лучше, а достоин любви, высокого сожаления и почтения. Искуссство — высочайшее проявление могущества в человеке. Оно — не игрушка, не средство для денег и репутации, оно дается избранным. Оно поднимает избранника на такую непривычную человеку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. Искуссство есть следствие неестественного напряжения порывов, борьбы. Борьба с Богом, вот что такое искусство — да. Один офицер говорил мне, что нет Севастопольских героев, потому что все герои лежат там на кладбище. И тут, и в искусстве есть на одно одного уцелевшего сотни гибнущих героев, и судьба их та же. — Вот они, эти погибшие герои! отдавшиеся все своему служению. Вот он! Так не клеветать его, не сомневаться в нем, не давать ему милостыню, а любить его и плакать над ним надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку об искусстве напишете и камергером будете, — заключил он, обращаясь снова к Аленину.

— Зачем же личности, — остановил его Делесов, как хозяин дома, незнавший, как замять этот разговор.

— Да, презирайте его, унижайте, — продолжал художник дрожащим от волнения голосом, — вот он оборванный, пьяный, голодный; а из всех нас он лучший, он любим, он любит, он отдался не себе, от этого он и сумашедший. Да.