Но Алберт еще не думал спать в это время, хотя он с девяти часов уже заперся в своей комнате. Он взад вперед ходил по комнате, разговаривая сам с собою, ударяя себя по голове, останавливаясь, разводя руками, и только тогда42 На полях, против места, начинающегося словами: и только тогда кончая: на место его стала написано: Удивляется нелепости его холодной безлюбовной жизни.

Этот человек перестрадал в эти три дня больше, чем во всю свою жизнь. Тот свой внутренний благоустроенный мир, которого не допускал Делесов, был у Алберта и даже этот мир был любезен ему так, как малому числу людей. Теперь же этот мир был разрушен, на место его стала43 На полях, против места, начинающегося словами: и только тогда кончая: на место его стала написано: Удивляется нелепости его холодной безлюбовной жизни. 44 Запятая переделана из вопросительного знака. нем.

За что оскорблять меня, исправлять как дурного? думал он. Чем я дурен? Я никому зла не делал. За что же? Он невольно чувствовал злобу на Делесова и говорил себе: зa что, Бог с ним. Но потом опять приходил ему взгляд общий людской на себя, и он мучался, мучался, усиленно стараясь унизить себя в собственных глазах. И все мысль, что одно вино и с разу перенесет его сейчас опять на тот апогей счастия и величия, на котором он был, заставляла его желать одного, вина и свободы. В эту 3-ю ночь он долго один мучался, ходя в своей комнате. Он плакать хотел, но не мог, тогда как звук [2 неразобр.], но когда все улеглись, он инстинктивно пошел искать вина. Опять буфет заперт, прошел на кухню и там нашел целый графин водки. Он выпил, выпил еще и начал опоминаться. Весь вздор забот понемногу слетал с его души, он вернулся в комнату, лег на постель. Мечты, его любимые мечты о жизни в Италии с девицей Малер ясно пришли ему в голову, он почувствовал себя счастливым. — Сыграй что нибудь, Франц, — сказала ему она, и он, вспомнив, что скрыпка спрятана в чулане, пошел туда и, забыв выдти оттуда, стал играть мотив, вдруг пришедший ему в голову.

В середине ночи, еще во сне, Делесов услыхал над головой музыку. Сначала музыка эта составляла понятное явление сна; но понемногу пробуждаясь, все прочия видения сна исчезли, осталась темная комната, кровать, столик, полусвет окна и над головой страстные звуки какого-то незнакомого ему мотива. Звуки эти доставляли ему такое наслаждение, что довольно долго он только слушал их и не отдавал себе отчета в том, что это такое было. —

Догадавшись наконец, что это был Алберт, он потихоньку встал и крадучись пошел по направлению звуков. Они привели его к двери чулана. Приложив ухо к двери, с замирающим дыханием и дрожа от холода, но не замечая того, Делесов долго стоял и слушал. Это действительно был Алберт; хотя мотив был совершенно новый, Делесов узнал эту нежную и страстную игру, притом слышал тяжелое его дыханье, изредка радостный смех и странные немецкия несвязные восклицания. — Превосходно! Прелестно! Вы гений! Ах Боже мой, я ничего подобного не слыхал! — говорил сам себе Алберт и радостно чуть слышно смеялся......

8

45 На полях, против места, начинающегося со слов: На другой день кончая: взглянул на Делесова. написано: Д приезжает веселый, дает выпить и везет. 46 На полях, против места, начинающегося со слов: На другой день кончая: взглянул на Делесова. написано: Д приезжает веселый, дает выпить и везет. за стакан, в который Делесов наливал ему вино, робко взглядывал на хозяина. Он, казалось, хотел говорить, но не мог. Начавши речь, он вдруг останавливался.

— А я нынче еду в Дон-Жуан, — сказал Делесов, — поедемте право.

Алберт ничего но отвечал, а только исподлобья взглянул на Делесова.

— Право поедемте.

Алберт взял бутылку вина, налил себе полный стакан и вдруг, решительно стукнув по столу, сказал: едемте! Все остальное время до театра он молчал и, как казалось Делесову, насмешливо, изредка поглядывал на него. Перед театром он попросил еще выпить, потому что иначе, говорил он, музыка слишком сильно на него подействует. В карете однако он держал себя смирно; только изредка Делесов замечал, что он вздыхал, пощелкивал языком, производил губами звук человека, сбирающагося говорить, но не произнес ни одного слова. Входя в театр, он видимо так заробел (несмотря на то, что по стараниям Захара он был весьма прилично одет в барское платье), он так заробел, что Делесов должен был почти за руку ввести его. Это состояние болезненного испуга продолжалось до того времени, пока не заиграли увертюру. Тут он весь переродился, лицо его сделалось все внимание и радость. Он подпрыгивал на своем стуле, улыбался, слезы текли по его щекам, и никого для него не существовало. В антракт снова на него находила робость, он испуганно оглядывался, опускал глаза и не выходил никуда с тем, чтобы не встретить кого-нибудь знакомых. Во втором и следующем акте было тоже, Алберт бледный сидел подле Делесова и плакал и таял от счастия. И страдания и радость так и отпечатывались на его лице. К концу последнего акта он так ослабел, что насилу мог сидеть на стуле и только болезненно улыбался. Делесов несколько раз должен был подталкивать за руку, чтобы вывести из партера, когда все кончилось. —

Садясь в карету, Делесов пропустил вперед Алберта, но Алберт, как бы из учтивости, отказывался. Делесов вспрыгнул в карету и дал место; вдруг Алберт исчез куда-то. Он выглянул в дверцу: черная худая фигура Алберта рысью бежала по подъезду и скрылась за углом театра. — Алберт, Алберт! — закричал он, но Алберт не оглядываясь бежал уж по темному переулку.

— Нет, он решительно сумашедший! — подумал Делесов.

Несмотря на все розыски, Алберт нигде не нашелся. Захар пожалел очень о Немце и о своем пальто, и Делесов, возвратившись к своей прежней жизни, несколько дней чувствовал какую-то пустоту и недовольство; но скоро впечатление Алберта совершенно исчезло, и осталось холодное воспоминание.

9.

Прошло более месяца; наступали красные весенние дни, на улицах снег счищали, в полдень было ясно, не холодно и весело. —

Делесов выхлопотал себе пашпорт за границу и с первым пароходом сбирался ехать. В один из таких красных, но еще холодных весенних дней он в 12-том часу утра вышел на улицу. Дела его устроились хорошо, денег было достаточно, желудок в исправности, апетит хороший, солнце светило ярко, платье, сапоги и чистая рубашка ловко, легко, приятно сидели на теле, все хорошия воспоминания и счастливые планы сами собой лезли в голову. — Он испытывал холодное самодовольство человека, удобно и изящно устроившего свою жизнь. — Он сбирался сделать несколько прощальных визитов, выбрал получше извощика и поехал. И в санях было славно, высоко и покойно сидеть, народ все попадался такой красивой и веселой, знакомые кланялись особенно приветливо и радостно.

— Право, отлично можно жить, — подумал он, — только бы не делать глупостей.

Выезжая из Гороховой, на правом тротуаре он заметил совсем не веселую и не красивую фигуру, которая показалась ему знакома. Худая фигура с согнутой спиной в одном каричневом пальто и измятой шляпе шла впереди его.

— Неужели это Алберт? Он, он! действительно это он.

Алберт, засунув руки в штаны под пальто, надвинув вылезлую с широкими полями шляпу на нечесанные засоренные волосы, на согнутых ногах, торопливо и робко оглядываясь, шибко пробирался около самой стенки.

Делесов соскочил с саней и побежал вслед за ним. Тут только он заметил, что два мальчишки, что-то говоря ему, бежали за Албертом, и что на противоположной стороне улицы извощики смеялись, глядя на убегающего и оглядывающагося Немца. Еще не успел Делесов догнать его, как вдруг Алберт ускорил шаги и, отчаянно оглянувшись, повернул и скрылся в отворенные ворота. Делесову невольно вспомнилась травленая собака.

— Вот так нарядный Немец, — проговорил один извощик, возвращаясь к своим саням. —

— Принц! Принц! купи пряников! — кричали мальчишки, остановившись у ворот. Делесов тоже остановился и, вероятно, не увидал бы больше Алберта, ежели бы на середине двора не остановила его кухарка. Алберт благодарно пожимал за локоть улыбавшуюся кухарку и что-то живо бормотал ей.

— Здорово, Алберт! — сказал дворник, несший дрова на лестницу и остановившийся на минуту: — что давно ночевать не приходил?

Алберт улыбнулся и дружелюбно закивал головой и дворнику.

Делесов незамеченный подошел к нему сзади.

— Здраствуйте, Господин Алберт, — сказал он по-немецки.

Алберт оглянулся с радостной и покорной улыбкой на лице, но увидав красивое новое платье и наружность, казавшуюся ему незнакомой, он испугался и, что-то несвязно пробормотав, хотел уйти. Лицо Алберта было еще более болезненно и изнуренно, чем месяц тому назад, он видимо давно ничего не ел и не пил, платье оборванно, движенья слабы. Он вынул из карманов руки, они были сизо-красны — и обеими приподнял шляпу, с недоумением и робостью вглядываясь в лицо Делесова.

— Я тут к знакомым обедать иду, это ничего, — сказал он по-немецки.

— Вы меня не узнали, а помните, с месяц тому назад вы пробыли у меня три дня. Как я рад, что встретил вас опять, — говорил Делесов. и думал сам с собой: не позвать ли его обедать? Нет, решительно невозможно, он так грязен! — Что вы никогда не зайдете ко мне? вот бы нынче вечером.

Алберт решительно не узнавал его.

— Я обедать сюда иду. А вы где живете?

Делесов назвал ему свою квартиру и снова напомнил себя.

— Ах да! — засмеялся Алберт, — помню, помню. А что Захар здоров? а скрипка есть у вас и выпить будет? я хотел бы.

— Все будет, только приходите нынче вечером, и выпьем, и повеселимся, не забудьте. —

— Хорошо, хорошо, я вам буду играть, а то у меня скрыпки нет, ничего нет, платья нет, квартиры нет, скверная жизнь! Скверная жизнь, — повторил он несколько раз и пошел в глубину двора.

Он прошел несколько шагов и оглянувшись снова повторил: скрыпки нет, ничего нет. Скверная жизнь, скверная жизнь!

Делесов проводил его глазами до черных закопченных дверей, в которых он скрылся, продолжая повторять: скверная жизнь! скверная жизнь!

— Надо было ему дать что-нибудь, — сказал он сам себе.

— Ну все равно, вечером дам.

В 7 часов в этот день Делесов был дома, ожидая музыканта и гостей, которых он пригласил нынче вечером посмотреть и послушать удивительное гениальное и погибшее существо. — В числе гостей был и сын министра, участвовавший в первом вечере у Анны Ивановны, и известный знаток музыки Аленин, который на приглашение Делесова заметил, что странно бы было, чтобы был в Петербурге талант, которого бы он не знал, модный пьянист француз и старый приятель Делесова, бездарный художник Бирюзовской, чудак, умная пылкая голова, энтузиаст и большой спорщик.

Захар был послан за ужином. — Делесов один сидел дома, когда у двери раздался слабый звонок. Действительно это был Алберт, как предполагал Делесов; но в таком виде, что не было надежды услыхать его игру нынче вечером. Он был растрепан, испачкан, глаза были совершенно мутны, и когда Делесов отворил дверь, он уже успел заснуть, облокотившись на притолку. Стук отворяемых дверей разбудил его, он шатаясь, бормоча что-то, ввалился в гостиную, упал на диван и заснул.

— Вот-те и музыкальный вечер, — подумал Делесов.

10.

Часа через два стали приезжать гости, Алберт все спал.

— Ну, что ваше необыкновенное создание? — сказал сын министра, входя в комнату с французом Пишо.

— Несчастье! ужасно пьян и спит, — отвечал Делесов.

— Ничего, отпоим его содовой водой.

— Славное лицо! — сказал Француз, сверху глядя на спящего немца.

Приехал и Аленин, известный знаток и петербургской авторитет в музыке.

— Так это-то гениальное существо, — сказал он, — посмотрим.

Художник долго серьезно посмотрел на Алберта и, ничего не сказав, с недовольным видом отошел от него.

Пишо сел за фортепьяно и изящно и просто сыграл несколько ноктюрнов Chopin, остальные господа разговаривали между собой о вседневных вопросах. — Алберт изредка поворачивался и на мгновение открывал глаза. Несколько раз пробовали будить его, но он не выказывал ни малейшего признака жизни.

— А ведь он не спит, — шопотом сказал сын министра, уловив беглый взгляд, который Алберт, открыв глаза, бросил на них. — Он должен быть плут, — прибавил он.

— Этого я не знаю, — рассудительно заметил Аленин, — только по опытности моей с такого рода господами скажу вам, что часто под видом страстного артиста скрываются величайшие мерзавцы.

Разговор снова отошел от Алберта, и прошло с полчаса. Вдруг Алберт потянулся, все оглянулись на него. Алберт, открыв глаза, смотрел вверх, и на лице его сияла счастливая самодовольная улыбка человека, находящагося в совершенном согласии со всем светом и с своей совестью. Увидав новые лица, он привстал и поклонился. Хозяин дома познакомил его со всеми и предложил содовой воды. Алберт выпил, но не мог еще твердо стоять на ногах.

— Не хотите ли поесть чего-нибудь?

Он задумался.

— Ах да. Я бы съел кусочек чего-нибудь. Я давно ничего не ел; а потом будем музицировать.

Аленин подошел к музыканту и, устремив на него строгой холодный взгляд, стал его спрашивать.

— Что, вы имеете какую-нибудь службу? — спросил он.

— Нет, ни... нет, — испуганно отвечал Алберт.

— А вы были, кажется, прежде в театре, мне говорил Делесов.

— Да... нет... теперь не хожу.

— Я был вчера в Травьате, — сказал Аленин, обращаясь более к Делесову, чем к Алберту, — Бозио была очень хороша; а нынче уж для вас Вильгельма Теля пропустил.

— О, Вильгельм Тель! Божественный Россини! — с энтузиазмом воскликнул Алберт.

— Вы любите Россини?

— О, Россини! один живущий теперь гений! — закричал он, размахивая руками.

— Вы Берио слыхали когда-нибудь? — продолжал как ученика допрашивать его Аленин.

— Я учился и жил у него 3 года. Это царь искусства.

— А N. N. знаете? — спросил Аленин, назвав скрыпача средней руки: — как вы его находите?

— Большой, большой артист и человек прекрасный.

— А вы верно знаете нашу 1-ю скрипку, — он назвал того самого музыканта, который на музыкальном вечере рассказывал Делесову историю Алберта.

— Какже не знать, отличный талант, чистая нежная игра, мы часто прежде играли вместе. О, много, много есть больших талантов. У всех есть прекрасное. Другие не отдают справедливости; какже это можно, каждый что-нибудь да новое положил в свое искусство.

— Отчего, — продолжал Аленин, — у вас такой славный талант, как говорят, а вы нигде не служите?

Алберт испуганно оглянулся на всю публику, смотревшую на него в это время.

— Я — я... не могу, — забормотал он и вдруг, как будто оживши, сделал усилие над собой и привстал, ухватившись обеими руками за притолку. — Давайте музицировать, — сказал он и свойственным ему пошлым костлявым движением руки откинув волосы, отошел на другой угол комнаты, где была скрипка.

— Не хотите ли поесть прежде? — спросил Делесов.

— Нет, нет, прежде играть, играть, — восторженно говорить Алберт, — только выпить бы чего-нибудь.

— Я по одному тому, как он берется за скрипку, вижу, что это не большой артист, — сказал Аленин.

— Уж этого я не знаю, — сказал сын министра, — только что он вонюч и грязен, это положительно.

— Как он слаб, насилу держится, — сказал кто-то.

— Можно ли упасть до такой степени, — сказал Француз, отходя от фортепьяно, к которому с скрыпкой подошел Алберт.

— Давайте! кто будет акомпанировать? — спросил Алберт.

Несмотря на то, что Пишо видимо не хотел играть вместе с Албертом и тем становиться с ним на одну доску, хозяин дома и гости упросили его сесть зa фортепьяно. Француз неохотно исполнил их просьбу.

— Carnaval de Venise,47 [Венецианский карнавал,] 48 [Ля-мажор.]

— Ну кончено! — сказал Аленин. — Carnaval de Venise, эту пошлость, значит, что дрянь. Да и играет плохо, — прибавил он, послушав внимательно несколько времени.

— Ведь он способен по пустякам восторгаться; я его давно знаю, — заметил сын министра, подмигивая на Делесова.

Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошего в игре Алберта. — Пишо между тем, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивал с видом иронического одобрения. Только художник, жадно вглядывавшийся в все более и более оживляющееся лицо Алберта, и Захар, высовывавший из-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывал глаза и улыбался, находил время оглядываться на хозяина с шутливым одобрением. Остальные гости под влиянием Аленина, начавшего слушать с предубеждением, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетического чувства сын министра покачивал головой с выражением, говорившим: не то, не то, и иронически поглядывал на Делесова.

Однако Алберт был недоволен своей игрой.

— Нет, я не могу нынче играть, — сказал он, кладя скрипку.

Делесов повел его в другую комнату и предложил поесть.

— Я голоден, — сказал Алберт, — от этого не могу играть. Можно этого съесть? — спрашивал он с детским выражением указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, с жадностью ел то то, то другое. Пишо в это время, сидя за фортепьяно, играл одну из мазурок Chopin.

— Ах, прелестно! прелестно! — закричал Алберт и, не проглотив куска, побежал слушать. — Прелестно, прелестно! — твердил он, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Он взял скрипку и стал акомпанировать. —

Аленин между тем подозвал к себе Делесова. —

— Ну, батюшка, хорош ваш гений. Этаких гениев как собак. Гадкий фарсёр, ни знания, ни таланта, ничего!

— Да я сейчас заметил, что он шут, — сказал сын министра.

Делесову было совестно; но он не мог не согласиться с таким авторитетом, как Аленин.

— Ну, все таки талант? — сказал он.

— Никакого! Еще может быть, что он бы мог играть путно 2-ю скрипку в квартетах, ежели бы был порядочный человек и занимался бы; а теперь он и этого не может. Ведь я не мало возился с артистами. Их есть целая порода, нечесанных, как я называю. Эти господа воображают, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавил он.

Все засмеялись. —

Делесову было совестно, но он признавал совершенно свою ошибку.

— А он меня совсем надул, — сказал он. — Правда, правда ваша.

Пишо в это время, совершенно забыв свою гордость модного пьяниста, принес на фортепьяно бутылку вина и вдвоем с Албертом пил, говорил и играл, не обращая никакого внимания. Художник блестящими глазами, не отрываясь, смотрел на Алберта и восхищался.

11.

— И страшно, и больно смотреть на него, — сказал он, подходя к группе, в которой говорил Аленин. —

— А ты все считаешь его за гения, — сказал Делесов, — спроси-ка у Михаил Андреича.

Художник злобно вопросительно посмотрел на Аленина.

— Чтож, у каждого может быть свое мнение, — отвечал Аленин, — мое мнение, и мнение основанное на маленькой опытности, следующее: таких господ надо в исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —

— Отчего ж вы так на него изволите гневаться? — язвительно спросил художник.

— А от того, что эти-то господа язва для серьезного искусства. —

Художник вдруг разгорячился.

— Вы говорите: язва, — заговорил он, — да вы понимаете ли, что он такое?

— Я вижу, что есть, а не то, что бы вам, может быть, хотелось видеть.

— Да, это спившийся, негодный, грязный немец, неправда ли? — отвечал художник, указывая в дверь на Алберта, который в это время, дрожа всем телом и тая от наслаждения, играл какой-то мотив. — Нет. Это не пьяный немец, а это падший гений стоит перед вами, падший не за себя, а за нас, за49 весь мир Божий. Зачеркнуто надписанное над: мир Божий — род человеческой.

А он сгорел весь, как соломенка, за то он велик.

— Да чем же велик? — сказал спокойно Аленин, как бы не замечая горячности своего собеседника. — Какую же он пользу сделал обществу этим огнем, как вы выражаетесь?

— Пользу обществу? Вот они, ваши50 фразы.

— Ну уж это я не знаю, что тут хорошего в этих пожарах поэтических, особенно ежели они ведут в кабак и в распутной дом, — сказал Аленин, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —

— Нет, неправда! — озлобленно продолжал художник. — Вы сію минуту отдали бы все, что у вас есть, за его огонь; да он не возьмет ни ваших душ, ни денег, ни чинов, ничего в мире не возьмет, чтоб расстаться с ним, хоть на одно мгновенье, потому что из всех нас он один истинно счастлив!

В это время Алберт, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошел в комнату, видимо желая сказать что-то. Заметив разгоряченное лицо и жест художника и замешательство хозяина, он приостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, стал покорно, одобрительно и несколько глупо улыбаться.

— Да, — продолжал художник, горячась более и более, — вы можете приводить его к себе, смотреть на него как на редкость, давать ему деньги, благодетельствовать, одним словом унижать, как хотите, а все таки он был и есть и будет неизмеримо выше всех нас. Мы рабы, а он Царь. Он один свободен и счастливь, потому что один слушает только голос Бога, который постоянно призывает его на служение красоты — одного несомненного блага в мире. Он льстит и унижается перед нами; но это потому, что он неизмеримо выше нас. — Лесть и унижение для него один выход из той путаницы жизни, которой он знать не хочет. Он унижается и льстит, как тот, который говорит: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и где бы он ни черпал его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что он счастлив, он один добр истинно. Он всех одинаково любит, или одинаково презирает — что все равно, а служит только тому, что вложено в него свыше. А мы что? Мы не только других не любим, а кто из нас не дурак, так тот и себя не любит. Я сам себе гадок и ты тоже, и все мы! Кто из нас знает, чтò должно? Никто. А он знает и не сомневается, — говорил художник, горячась все больше и больше.

Алберт не спускал с него глаз и счастливо улыбался.

— Не могу понять, почему тот артист, который воняет, лучше того, который не воняет, — холодно сказал Аленин и отвернулся.

— Не лучше, а достоин любви, высокого сожаления и почтения. Искуссство — высочайшее проявление могущества в человеке. Оно — не игрушка, не средство для денег и репутации, оно дается избранным. Оно поднимает избранника на такую непривычную человеку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. Искуссство есть следствие неестественного напряжения порывов, борьбы. Борьба с Богом, вот что такое искусство — да. Один офицер говорил мне, что нет Севастопольских героев, потому что все герои лежат там на кладбище. И тут, и в искусстве есть на одно одного уцелевшего сотни гибнущих героев, и судьба их та же. — Вот они, эти погибшие герои! отдавшиеся все своему служению. Вот он! Так не клеветать его, не сомневаться в нем, не давать ему милостыню, а любить его и плакать над ним надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку об искусстве напишете и камергером будете, — заключил он, обращаясь снова к Аленину.

— Зачем же личности, — остановил его Делесов, как хозяин дома, незнавший, как замять этот разговор.

— Да, презирайте его, унижайте, — продолжал художник дрожащим от волнения голосом, — вот он оборванный, пьяный, голодный; а из всех нас он лучший, он любим, он любит, он отдался не себе, от этого он и сумашедший. Да.

Алберт с невыразимым блаженством слушал художника, хотя совсем не понимал его речь. Слезы вдруг хлынули в глаза художнику, он подавил рыданье и отвернулся.

— Вы славный человек! — сказал вдруг Алберт и неожиданно поцеловал художника в щеку.

— Убирайтесь! Я видеть его не могу, — проговорил художник и торопливо вышел в другую комнату.

12.

Между гостями произошло смятение. Почтенный гость Аленин был обижен и старался скрыть это. Хозяин дома не знал, что делать. — В первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро он вспомнил свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова с его запальчивостью, подсел к почтенному гостю и повел разговор о общих знакомых; но Аленин не слушал его и, не дождавшись ужина, взял шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, он весьма холодно пожал ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включил в один поклон Алберта и Нехлюдова и вышел. Остальные гости, посидев немного, тоже скоро разъехались. Алберт, надев свою альмавиву, поплелся за ними. Делесов и не подумал его удерживать, так его занимала и мучала неприятность Нехлюдова с Алениным, происшедшая у него в доме.

Оставшись один, он долго ходил по комнате, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелких соображений, по которым это дело было ему крайне неприятно. И знакомства Аленина, и толки, и положение в свете, притом он седой, имеет такую известность, сделал мне особую честь, исключение, приехав ко мне, и вдруг такая история. Да просто нехорошо! Впрочем Нехлюдов хорошо говорил, думал он. Да зачем же грубо-то, вот что. Все эти господа такие. И снова он повторял в памяти спор Аленина с Нехлюдовым и воображал, как бы это вовсе не могло случиться и как бы он мог противодействовать этому, сказав то-то и то-то и получив в ответ то-то и то-то. — Потом он стал думать о том, как замять это дело, и после долгих соображений решил завтра ехать к одной даме, которая очень дружна с Алениным, а потом несколько раз сряду быть на его музыкальном вечере. —

— Где-то наш Немец ночевать будет? — сказал Захар, раздевая барина: — даже жаль стало, как все господа сели по каретам, а он по морозцу в своей епанче пешечком поплелся.

— А холодно на дворе? — спросил Делесов. Ему завтра надо было много ездить.

— Страшный мороз, Дмитрий Иваныч. — Скоро еще дров купить надо....

Алберт в это время, спрятав голову в плечи, бежал по направлению к Анне Ивановне, где он надеялся переночевать нынче.

— Очень, очень хорошо говорил, — рассуждал он сам с собою. — Обо мне говорил, я понял, сейчас понял. — Горячий молодой человек и аристократ, это видно. Я, когда мы выходили, поцеловал его. Он очень, очень мне понравился. Да и хозяин славный, славный, угостил, так что даже совсем не холодно. Хорошо, что он меня не удерживал. Я уж не могу, только ему неприятно бы было, — рассуждал он, все ускоряя и ускоряя шаг и засунув руки в карманы, локтями закутывая свой плащ. — Теперь Анна Ивановна, верно есть гости, опять я поиграю им, танцовать будем, будем веселиться!....

Съ такими мыслями онъ добѣжалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, нѣсколько саней стояло около нея, и изъ сѣней падалъ свѣтъ на снѣгъ двора. — Такъ и есть, еще есть гости, — подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за рѣшетки.

— А — это вы, Алберт!

— Я, моя прелестница, — отвечал он, улыбаясь.

— Колосов тут, идите! — отвечала Анна Ивановна, с озабоченным видом оглядываясь назад и не отвечая на улыбку Алберта. Колосов был известный петербургской богач. Алберт понял, что нельзя, пожал плечами и еще раз улыбнулся.

— Ну до другого раза, — сказал он, — прощайте.

— Жалко, что нельзя пустить, он не любит посторонних, — сказала Анна Ивановна, — где же вы переночуете?

51 На полях, против места, начинающегося со слов: О, у меня мест много, кончая: проскользнул в калитку. написано: через мост, ночь!

— Куда? — представилось ему. — Э! все равно, только бы спать поскорее, к дворнику на Гороховую. Марш, — и он побежал туда.

Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавкѣ у воротъ. — Албертъ постоялъ, радуясь, посмотрѣлъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не рѣшившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темнотѣ, какъ домашній человѣкъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостенѣлыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себѣ: — Теперь славно! Спать! — Но какъ и у всѣхъ, прежде чѣмъ заснуть, въ головѣ его стали появляться воспоминанія о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какіе отрывки жизни, перебивающіе однѣ другія. —

— Ого-го! Как он поклонился, — думал он об Аленине, — строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думают, что я не замечаю; нет, я все замечаю. Что ежели бы мне когда-нибудь встретиться с каким нибудь принцом инкогнито, я бы узнал его, я бы умел с ним обойтись, я бы ему так сказал: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьем за их здоровье. А потом еще и еще и играл бы ему. А он бы сказал: люблю артистов, вот вам 2 милиона с половиной. О, как бы я умел поступить с ними. Меньше я не взял бы. Я бы купил виллу в Италии. — Тут ему представилась декорация петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. — Луна бы была и море. Я сижу на берегу с Еленой Миллер, и дети тут бегают. Нет, не надо детей? Зачем дети матери? У всех нас один отец — Бог. Ну, и сидел бы я с ней, держал бы ее зa руку и целовал и потом запел бы. — Тут в голове его запела серенада Дон-Жуана. — Она бы упала мне на грудь и заплакала. Но вдруг страшный акорд и две расходящияся хроматическия гаммы, впадающия в еще более страшный акорд. Буря, бегут в красных плащах вооруженные люди отнять ее. Нет! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдет, и поет мягкая, легкая, веселая мелодия, ее подхватывают хором девицы в беленьких юбочках с голубыми лентами и большими косами, а мы ходим, и мелодия все поет и поет, расходится шире и шире. — В сарае слышался звук катящихся экипажей, и из этого звука в голове его составлялись мелодии одна прелестнее другой, которые пели то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестр. Мелодия принимала все более и более строгой характер и перешла наконец в мужской стройный и медленный надгробный хор.

— Смерть! — подумал он: — идет, подвигается тихими, мерными шагами и все, все бледнеет, все радости исчезают и в замен мелких многих радостей открывается что-то одно целое, блестящее и громадное.

— Туда, туда. Скорее надо. Сколько тут нужно помнить, делать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтож, хоть я и счастлив? Меня любят, я люблю, никто мне не вредит, я никому не врежу, но туда, туда. Нет и не может быть здесь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нет этого счастия ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разве не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этом свете, не то, совсем не то, что надо. Вот там, в Италии, на берегу моря, где апельсины и где она моя и я наслаждаюсь ею. Будет это время, даже оно теперь начинает быть, я чувствую. Идет, идет что-то, уж близко. Смерть, может быть... тем лучше. Иди! Вот она! — Больше он ничего не думал и не чувствовал. Это была не смерть, а сладкой спокойный сон, который дал ему на время лучшее благо мира — полное забвенье.52 уничтожение сознанья.

Гр. Л. Н. Толстой.

5 Октября

Ясная Поляна.