— Разве казнь утверждена? — сказал он.

Крыльцов не слыхал, что ему ответили. Но вслед зa этим загремел замок двери его камеры, дверь завизжала, и они, войдя в камеру, поговорили там, чего не мог расслышать Крыльцов. Потом дверь опять отворилась, и Крыльцов услыхал знакомые элегантные спокойные шаги Лозинского, который вышел и пошел к дверям камер товарищей, как понял Крыльцов, прощаться с ними. Он пошел сначала в другую от Крыльцова сторону. Смотритель же между тем, его помощник, офицер и сторожа — все отошли от его камеры и остановились прямо против камеры Крыльцова, которая была рядом с камерой Еврейчика Розовского. Крыльцов стоял у оконца своей камеры, видел при свете лампы лицо смотрителя — здорового, краснощекого, рябого, в обыкновенное время звероподобного человека. Теперь лицо это было бледно, нижняя губа тряслась, и он судорожно вертел портупею своей шашки, ожидая возвращения Лозинского. Все молчали, так что Крыльцов издалека услыхал приближающиеся теперь шаги Лозинского. Крыльцов не видал еще Лозинского, но узнал, что он подходит, потому что все стоявшие в коридоре как будто испуганно отступили и дали ему дорогу. Лозинский подошел к камере Крыльцова и молча остановился. Под прекрасными, мутно смотрящими теперь глазами, было черно, и все лицо как будто осунулось вниз.

— Крыльцов, есть у вас папиросы? — сказал он точно не своим горловым голосом.

Крыльцов не успел достать свои папиросы, как помощник смотрителя поспешно достал портсигар и подал ему. Он взял одну, расправил, закурил, посмотрел на Крыльцова. Крыльцов с ужасом смотрел на этого сильного, полного жизни человека и не верил тому, что было, и ничего не понимал.

— Скверно, Крыльцов. И так жестоко и несправедливо. — Он нервно курил, быстро выпуская дым.

— Я ведь ничего не сделал... Я... — он нахмурился сам на себя и топнул ногой и замолчал.

Крыльцов тоже молчал, не зная что сказать. В это время по коридору почти бегом пробежал к Лозинскому черноватенький Розовский с своим детским личиком.

— A мне вчера доктор прописал грудной чай, — послышался его неестественный веселый тонкий еврейский голос. — Я еще выпью. И мне папироску, Крыльцов.

— Что за шутки! Розовский! Идем, — опять тем же визгливым голосом, очевидно с трудом, выговорил смотритель. Лозинский отошел, и на место его у окна показались черные, влажно блестящие глаза Розовского и его искривленное неестественной улыбкой, испуганное серое лицо. Он ничего не сказал и не взял папиросы, а, только кивнув головой в шапке торчащих черных волос, почти бегом, вслед за Лозинским и смотрителем, пошел по коридору. Стража шла за ними. Больше Крыльцов ничего не видел и не слышал. В коридоре была гробовая тишина, а у него в ушах все только звучал молодой звонкий голос Розовского: «еще выпью грудного чаю» и звук его шагов, мальчика, бежавшего по коридору. Теперь их вешали. Утром пришел сторож и рассказал прерывающимся голосом, как все свершилось. Лозинский, красавец Лозинский не противился, а только крестился всей ладонью и только последнюю минуту стал биться. Розовский же не давался, визжал, плакал, все платье на нем оборвали, таща его к виселице, а уже когда повис, только три раза вздернул плечами. Сторож представил, как он вздернул плечами, и махнул рукой.

Когда Крыльцова увидел после этого его товарищ, он удивился, что в густых и мягких вьющихся волосах его было много седых. Сторож же тот, который объявлял Крыльцову о том, что делалось, и видел, как вешали, был сменен и, как потом узнал Крыльцов, вечером того дня убежал в поле и там был взят мужиками и приведен в город сумашедшим.

Когда Крыльцова выпустили, он тотчас же поехал470 за границу и вернулся оттуда с определенной программой, которую он с помощью своего состояния стал приводить вть исполнение. Для изменения существующего ужасного строя, в котором могли совершаться такие дела, нужно было свергнуть в Петербург и примкнул к дезорганизационной группе, имевшей целью уничтожение существующего правительства. Для того чтобы уничтожить его, было только два средства: завладеть войсками и терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. Крыльцов принял участие в той и в другой деятельности. Его опять арестовали, судили и приговорили к смертной казни, заменив ее бессрочной каторгой, и продержали два года в тюрьме. В тюрьме у него сделалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, с кавернами в легких и ночным потом, худеющего и кашляющего кровью, вели на каторгу в Кару.

Тогда как Новодворов хотя в душе и раскаивался часто в том, что он сделал, он на словах постоянно выражал веру в важность революционного дела, надежду на то, как то, что сделано им, принесет плоды, как он вновь вернется и как станет теперь действовать, составлял руководство для оставшихся о том, как они должны вестись, давая чувствовать свое значение в этом деле.

Крыльцов, напротив, никогда ни на минуту не сомневался в том, что дела революции проиграны, признавал себя побежденым, но вместе с тем знал, что он не мог поступать иначе, как так, как он поступал, не раскаивался и жалел не о том, что он побежден, а просто о том, что кончалась его личная здесь жизнь, которую он любил; любил же он жизнь в особенности потому, что он любил всех людей, видел в них не соперников, а или помощников или сотоварищей несчастья и471 любил женщин товарищеской, братской любовью, совершенно отделяя чувственность, которая в нем была очень развита, от духовного был любим именно за то, что он был всем товарищ и помощник. К женщинам он относился особенно осторожно, потому что боялся своей чувственности, которую он не любил и с которой постоянно боролся, и женщины чувствовали в нем и страсть и сдержанность и любили его за это. Теперь, на пути, он не переставая боролся с дурным чувством к Масловой. В борьбе этой поддерживала его Марья Павловна, с которой он был братски дружен и мнением которой он особенно дорожил. Но кроме всех этих внешних интересов, у Крыльцова был еще один внутренний, задушевный интерес: это был вопрос, кончена ли его жизнь или нет. Его так занимал и мучал вопрос о том, кончена ли жизнь, правда ли, что у него неизлечимая чахотка, при которой ему остается, в тех условиях, в которых он жил, жизни два, три месяца, или это неправда. Вопрос этот так занимал его — он решал его по нескольку раз на дню различно, — что он никогда не думал о том, чего он так страшно боялся, — о смерти: о том, что это такое та смерть, к которой он шел быстрыми шагами. Это колеблющееся в нем пламя жизни придавало еще большую прелесть его и так от природы любезной (привлекательной) и физически и нравственно натуре.

Набатов обратил на себя внимание необыкновенными способностями в сельской школе. Учитель устроил ему помещение в гимназию. В гимназии, давая уроки с 5 класса, он блестяще кончил курс с золотой медалью. Еще в 7 -м классе он решил не идти в университет, а идти в народ, из которого он вышел, чтобы просвещать своих крестьянских братьев. Он так и сделал, поступив писарем в село. В селе, кроме исполнения своих обязанностей, он читал крестьянам «Сказку о трех братьях», «Хитрую механику», объяснял им обман, в котором их держат, и старался уговорить их устроить комуну. Его арестовали, продержали в тюрьме 8 месяцев и, не найдя улик, выпустили.472 Как только его выпустили, он пошел на фабрику рабочим и на фабрике Освободившись от тюрьмы, он тотчас же пошел в другую деревню и, устроившись там учителем, делал тоже самое. Его опять взяли и опять продержали год. Благодаря ловкости и сдержанности при допросах и внушающей доверие прямоте и добродушию, которыми он действовал на своих судей, его опять выпустили, и он, оставив в тюрьме революционные связи, опять пошел в народ, устроил общинную слесарню и поттребительное товарищество. Его опять взяли и в этот раз,473 уже совсем ни за что и опять посадили продержав 7 месяцев, приговорили к ссылке, так что он провел половину взрослой жизни в тюрьме.

Другой человек из народа, Маркелл Кондратьев, был человек иного склада. Это был человек, родившийся в каморке на фабрике. В фабричной школе он выказал большия способности и был первым учеником. По праздникам он бегал с ребятами в сад фабриканта за яблоками, на Рождество ходил на елку, устроенную женой фабриканта, где ему с ребятами дарили копеечные гостинцы, и с 12 лет, глядя на жизнь директоров и служащих, почувствовал всю несправедливость положения рабочего.