Идеалы социалистические представлялись ему в очень смутной форме, в роде того, как представляется царство небесное верующим. То, что, по его мнению, нужно было делать для достижения этого идеала, было также ясно, как и то, что, по мнению верующего, нужно делать для достижения царства Божьего. Нужно было разрушать все существующее, в особенности капиталистическия учреждения, в которых ему представлялось все зло. Точно также он относился и к религии. Поняв с помощью революционерки нелепость той веры, в которую он верил, и с усилием и сначала страхом, а потом с восторгом освободившись от неё, он удовлетворился радостью разрушения, — не уставал, когда случалось, смеяться над попами и осуждать их, но из за этих развалин разрушения и не видел необходимости воздвижения чего нибудь нового на место разрушенного. Он и не заметил, как его прежния убеждения, принятые на веру, заменились новыми социалистически-революционными убеждениями, точно также, как и те, принятыми только на веру. Разница с прежними была та, что эти были разумнее прежних, и еще та, что те не вызывали недобрых чувств, а эти вызывали их. Как в социальном, так и в религиозном отношении им руководили теперь чувства474 З ачеркнуто: отрицания, только негодования, зависти, потребности475 разрушения и возмездия за все вынесенное зло его предками, им самим и бесчисленными товарищами в России и за границей.

Все эти люди пережили так много тяжелого, и так страшно было их будущее, что они боялись вспоминать о прошедшем, о том, что привело их в это положение, и также боялись думать о том, что в будущем ожидает их. Все постоянно находились в приподнятом, возбужденном состоянии, в роде того, в котором находятся люди на войне, где не говорят ни о том, из за чего ведется война и зачем приняли участие в ней, ни о предстоящем сражении и об ожидающих ранах и смертях. Так было и здес. Для того чтобы быть в состоянии переносить мужественно настоящее положение, надо было не думать о нем, развлекаться. И так они и делали. Они развлекались и веселились разговором, и влюблением, и даже картами. После чаю Новодворов и птичка подсели к Семенову и, достав карты, бумагу и карандаш, устроили преферанс. Выигрывать нечего было, потому что все они жили общиной все их деньги были вместе, но они почти каждый вечер играли на деньги и очень горячились, выигрывая и проигрывая. Нынче они тоже собрались играть. Кондратьев по обыкновению достал книгу Капитал Маркса и собрался читать у лампы. Но ни тем не удалось играть, ни Кондратьеву читать. Завязался разговор, не утихавший до полуночи. Ранцева шила, накладывала заплату на куртку Набатова, слушая разговор. Вера Ефремовна перемывала посуду, Марья Павловна укладывала спать Федьку, который не переставая болтал. Сначала рассказывал Нехлюдов про политическия новости, которые он прочел в газете в волостном правлении. Потом всех занял Федька, который, напившись чаю, потребовал молиться Богу, при чем Ранцева рассказала, как её маленький сын, которого нянька научила молиться Богу, подходил к образу и стучал его, спрашивая: «Бог! вы слышите?» Все весело смеялись.

Новодворов был женат церковным браком действительно на Вере Ефремовне. Они сошлись, когда оба были в ссылке. Родился один ребенок, умер, и после этого Новодворов объявил ей, что он более не любит ее и признал и себя и ее вполне свободными. Теперь Новодворов был, очевидно, влюблен в Богомилову и предлагал ей брак, и она, ссылаемая только на поселение, колебалась — идти или не идти за ним, тем более что она не любила его, а только была польщена его любовью. Она кокетничала.

Большинство тех ссыльных в Якутскую область и на каторгу людей, которых узнал Нехлюдов, начинали с того, что, руководимые самыми естественными желаниями хороших молодых людей в одно и тоже время делать самое лучшее и полезное дело и вместе с тем отличиться, стали заниматься общими вопросами не своей *** жизни , а народного блага. Сначала они учились, доставали книги, переписывали, читали их и сообщали другим свои мысли и знания. В начале своей деятельности большинство этих людей и не думало о революции. Но правительство, подозревая революционные стремления, схватывало их, запирало, истязало и, главное, мешало делать начатое и признаваемое несомненно хорошим дело, и люди эти невольно были приводимы к желанию избавиться от того, что мешало им. Средство избавиться была революция, и их деятельность, чисто умственная, переходила в практическую, и начиналась война с правительством.

— А помнишь татарина? Ружьем стрелял, плечам целовал, реформа кончал, — сказал Крыльцов, и Набатов с своей необыкновенной памятью пересказал весь веселый рассказ Щедрина о путешествии персидского шаха.

Его перебивали, смеялись и забыли карты. Все стянулись около лампы на нарах. Симонсон между тем подошел к Нехлюдову и, прямо глядя ему в глаза своим детски невинным взглядом, сказал:

— Пойдемте сюда. Мне поговорить надо с вами.

Он подошел к окну и сел на нары, заплетя ногу за ногу. Нехлюдов сел рядом с ним, тотчас же догадавшись, о чем он хочет говорить с ним.

— Я смотрю на вас, — сказал он, — вроде как на опекуна Екатерины Михайловны. Вы, по крайней мере, взяли на себя заботу о ней и связаны с ней, как она мне говорила, вашим прошедшим, и...

Он остановился и обратился к Катюше, сидевшей подле девочки и похлопывавшей ее рукой, как усыпляют детей.

— Екатерина Михайловна, — сказал он ей, — могу я все сказать Дмитрию Ивановичу?

— Да, разумеется, можете, — сказала она, краснея и тяжело вздыхая.

— Так считая вас связанным с нею и вашим общим прошедшим и вашими обещаниями, я считаю себя обязанным объявить вам наше с ней решение и просить вашего согласия.

— То есть, что же? — спросил Нехлюдов, хотя уж знал что.

— То, что я в первый раз в жизни люблю женщину, хочу соединить свою судьбу с нею, и эта женщина — Екатерина Михайловна. Я спрашивал ее, хочет ли, может ли она соединить свою судьбу с моею, быть моей женой. Она сказала — да. Но под условием вашего согласия. И вот я прошу его.