— Никак нет, ваше высокородие, 26.
— Тридцать, тридцать, — морщась, дергая бородку, сказал смотритель.
Васильев не встал, когда его пустили.
— Ну, вставай, — сказал один из надзирателей и поднял его.
Васильев поднялся, но зашатался и упал бы, если бы его не поддержали надзиратели. Он тяжело и коротко дышал. Бледные губы его тряслись, издавая странный звук, похожий на тот, которым забавляют детей, играя губами.
Коленки его дрожали и стукались одна о другую.
— Будешь надзирателей в морду бить, — проговорил Петров, бросая розги и стараясь подбодрить и оправдать себя, но на душе у него было нехорошо, и он, отворотив назад на волосатые руки отвороченные рукава мундира и отерев грязным носовым платком выступивший на лбу пот, вышел из посетительской.
— В больницу, — сказал смотритель, морщась и откашливаясь, точно он проглотил что нибудь горькое и ядовитое, сел на подоконник и закурил папиросу.
«Пойти домой?» подумал он, но вспомнил слышанные уже третий день и все утро нынче быстрые переборы венгерских танцев в аранжировке Листа, и на душе у него стало еще мрачнее. В это время ему доложили о Нехлюдове. «И чего все ездит? что ему нужно», подумал смотритель и, тяжело вздыхая, вышел в сени.
** № 120 (кор. № 53).
«Да, как я жалок и мелок с своей жертвой», думал Нехлюдов, выходя из острога, весь поглощенный впечатлением этого свиданья с Масловой. Он почувствовал только теперь всю глубину той раны, которую он нанес ей. Если бы он не попытался загладить, искупить свой поступок, он никогда не почувствовал бы всей преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сделанного ей. Только теперь это все вышло наружу во всем своем ужасе. Он увидал теперь только то, что он сделал с душой этой женщины.
«Да, теперь то, хочет она или не хочет этого, я буду служить ей, как может служить муж жене, брат сестре», думал он, выходя из острога и совершенно забыв все то, что он видел и про что слышал нынче.
На самом выходе к нему подошел бледный молодой
— Вы князь Нехлюдов?
— Я, а что?
