Когда вечер кончился и все уехали и Кити пришла в свою комнату, одно впечатление неотступно преследовало ее. Это было его лицо с насупленными бровями и мрачно, уныло смотрящими из под них добрыми голубыми глазами, как он стоял, слушая речи старого Князя. И ей нетолько жалко его было, но стало жалко себя за то, что она его потеряла, потеряла на всегда, сколько она ни говорила себе, что она любила Вр Вроцкого и любит его. Это была правда; но сколько она ни говорила себе это, ей так было жаль того, что она наверное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горючими слезами.

В тот же вечер, как хотя и не гласно, не выражено, но очевидно для всех решилась судьба Кити и Удашева, когда Кити вернулась в свою комнату с несходящей улыбкой с лица и в восторге страха и радости молилась и смеялась и когда Удашев проехал мимо222 Шевалье Дюсо, где его ждали, не в силах заехать и, заехав, пройдя, как чужой и царь, вышел оттуда, стряхивая прах ног, в этот вечер было и объяснение Степана Аркадьевича с женою. <Объяснение Стивы Алабина с женой Известие о приезде Анны. Он может плакать, когда хочет. Кити счастлива, все кончено. Алабин едет встречать. Удашев за матерью. Несчастье на железной дороге> В первый раз она склонилась на просьбы матери и сестры и решилась выслушать мужа.

— Я знаю все, что будетъ, — сказала Долли иронически и зло сжимая губы, — будутъ увѣренія, что всѣ мущины такъ, что это не совсѣмъ такъ, какъ у него все бываетъ не совсѣмъ такъ; немного правда, немного неправда, — сказала она, передразнивая его съ злобой и знаніемъ, которое даетъ одна любовь. Но онъ меня не увѣритъ, и ужъ ему, — съ злостью, изуродовавшей ея тихое лицо, сказала она, — я не повѣрю. Я не могу любить человѣка, котораго презираю.

Но объясненіе было совсѣмъ не такое, какое ожидала Долли. Степанъ Аркадьичъ подошелъ къ ней съ робкимъ, дѣтскимъ, милымъ лицомъ, выглядывавшимъ между сѣдѣющими бакенбардами и изъ подъ краснѣющаго носа, и на первыя слова ея (она отвернувшись сказала съ злостью и страданіемъ въ голосѣ: «Ну что можно говорить») — на первыя эти слова въ лицѣ его сдѣлалась судорога, и онъ зарыдалъ, цѣлуя ея руки. Она хотѣла плакать, но удержалась и скрыла.

На другой день она переехала домой с уговором, что она для приличия будет жить с ним, но что между ними все кончено.

Степан Аркадьич был доволен: приличие было соблюдено — жена переезжала к матери на время перекраски дверей, другое — жена на виноватую просьбу его подписать купчую иронически согласилась. Третье — главное — устроить внутренния отношения по старому — это дело Степан Аркадьич надеялся устроить с помощью любимой сестры Петербургской дамы Анны Аркадьевны Карениной, которой он писал в Петербург и которая обещала приехать погостить в Москву к невестке.

Прошло 3 дня. Степан Аркадьич заседал весело в суде, по панибратски лаская всех. Долли углубилась в детей. Удашев ездил каждый день к Щербацким, и все знали, что он неизменно жених. Он перешел уже ту неопределенную черту. Уже не боялись компрометировать ни он, ни она. Ордынцев сделал чистку в себе и доме и засел за политико-экономическую работу и готовился к новым улучшениям лета.

— Право, — говорила Долли, — я не знаю, где ее положить. И в другое время я ей рада; но теперь... Столько хлопот с детьми. И что ей, Петербургской модной даме, у нас только...

— Ах полно, Долли, — сказал муж с смирением.

— Да тебе полно, a мне надо готовить и стеснить детей.

— Ну хочешь, я все сделаю.

— Знаю я, скажешь Матвею сделать чего нельзя и уедешь, а он все перепутает.

— Совсем нет.

— Ну хорошо, сделай. Я уже и рук не приложу.

Но кончилось тем, что, когда Степан Аркадьич поехал на железную дорогу встречать сестру вместе с Удашевым, который с этим же поездом ждал мать, Долли устроила комнату для золовки.