— Ну что, Графиня, ваши столики?

Ордынцев чувствовал Удашева врагом, и Кити не понравилось это, но больше всех Нордстон. Она предприняла вышутить Ордынцева, что она так хорошо умела.

— Знаю, вы презираете это. Но чтоже делать, не всем дано такое спокойствие. Вы расскажите лучше, как вы живете в деревне.

Он стал рассказывать.

— Я не понимаю.

— Нет, я не понимаю, как ездить по гостиным болтать.

— Ну, это неучтиво.

Удашев улыбнулся тоже. Ордынцев еще больше окрысился. Удашев, чтоб говорить что нибудь, начал о новой книге. Ордынцев и тут перебил его, высказывая смело и безапеляционно свое всем противоположное мнение. Кити, сбирая сборками лоб, старалась противоречить, но Нордстон раздражала его, и он расходился. Всем было неприятно, и он чувствовал себя причиной. К чаю вошел старый Князь, обнял его и стал поддакивать с другой точки зрения и начал длинную историю о безобразии судов. Он должен был слушать старика из учтивости и вместе с тем видел, что все рады освободиться от него и что у них втроем пошел веселый small talk.213 [болтовня.] Он никогда не ставил себя в такое неловкое положение, он делал вид, что слушает старика; но слушал их и когда говорил, то хотел втянуть их в разговор, но его как будто боялись. Я бы рад с ними жить, но они глупы уж очень. Какже не гордиться. Правда, Удашев, но тоже пустошь. Отец сделал сцену. Говорили о предстоящем бале у Долгоруковых.

Кити за чаемъ, вызванная Нордстонъ, высказала Удашеву свое мнѣніе объ Ордынцевѣ, что онъ молодъ и гордъ. Это она сдѣлала въ первый разъ и этимъ какъ будто дала знать Удашеву, что она его жертвуетъ ему. Она была такъ увлечена Удашевымъ, онъ былъ такъ вполнѣ преданъ ей, такъ постоянно любовались ею его глаза, что губы ея не развивались, а, какъ кудри, сложились въ изогнутую линію, и на чистомъ лбу вскакивали шишки мысли, и глаза голубые свѣтились яркимъ свѣтомъ. Удашевъ говорилъ о пустякахъ, о послѣднемъ балѣ, о сплетняхъ о Патти, предлагалъ принести ложу и каждую минуту говорилъ себѣ: «да, это она, она, и я буду счастливъ съ нею». То, что она, очевидно, откинула Ордынцева, сблизило ихъ больше, чѣмъ все прежнее. Княгиня Нордстонъ сіяла и радовалась, и онъ и она чувствовали это. Когда Ордынцевъ наконецъ вырвался отъ старика и подошелъ къ столу, онъ замѣтилъ, что разговоръ замолкъ и онъ былъ лишній; какъ ни старалась Кити (шишка прыгала) разговорить, она не могла, и Долли предприняла его, но и сама впала въ ироническіе отзывы о мужѣ. Степан Аркадьич ничего не заметил, a дело было решено. «Теперь я навсегда рассталась с Ордынцевым».

Ордынцев уже сбирался уехать, как приехал Стива, легко на своих маленьких ножках неся свой широкий грудной ящикъ. Онъ весело поздоров[овался] со всѣми и точно также съ женою, поцѣловавъ ея руку.

— Куда же ты?

— Нет, мне еще нужно, — солгал Ордынцев и весело вызывающе простился и вышел.

Ему никуда не нужно было. Ему нужно было только быть тут, где была Кити, но в нем не нуждались, и с чувством боли и стыда, но с сияющим лицом он вышел, сел на извощика и приехал домой, лег и заплакал.

«Отчего, отчего, — думал он, — я всем противен, тяжел? Не они виноваты, но я. Но в чем же? Нет, я не виноват.216 Виновата мерзость среды. Но ведь я говорил уже себе; но без217 среды них я не могу жить. Ведь я приехал. — И он представлял себе его,218 Удашева, маленькаго, сильнаго, Вр Вроцкого , счастливого, доброго, наивного и умного.219 благороднаго и всегда яснаго, спокойнаго. — Она должна выбрать его. А я? Что такое? Не может быть, гордость! Что нибудь во мне не так.220 Не врал ли Стива? Надо попробовать. Поеду на бал. Это последнее испытание. А может быть, и правда. Домой, домой, — был один ответ. — Там решится», и он вспоминал маток, коров, постройку и стал успокаиваться. Брата дома не было.221 а поезд уходил ночью. Он послал телеграмму, чтоб выехала лошадь, и лег спать.

Утром его брат не вставал, он выехал, к вечеру приехал. Дорогой, еще в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о книг книгах , о знакомых, но когда он вышел на своей станции, надел тулуп, увидал кривого Игната и с подвязанным хвостом пристяжную без живота, интересы деревни обхватили его. И Игнат рассказывал про перевоз гречи в сушилку, осуждал прикащика. Работы шли, но медленнее, чем он ждал. Отелилась Пава. Дома с фонарем еще он пошел смотреть Паву, пришел в комнату с облезлым полом, с гвоздями. Няня в куцавейке, свой почерк на столе, и он почувствовал, что он пришелся, как ключ к замку, к своему деревенскому житью, и утих, и пошла таже жизнь с нового жара. Постройки, сушилки, школа, мужики, свадьба работника, скотина, телка, досады, радости и забота.