ВАРИАНТЫ К «АННЕ КАРЕНИНОЙ»

** № 1 (рук. №2).

МОЛОДЕЦ—БАБА.

1.

Гости после9 театра оперы съезжались к молодой Княгине10 Кареловой М Мике Врасской. Княгиня Мика, какъ ея звали въ свѣтѣ, только успѣла, пріѣхавъ изъ театра, снять шубку11 Слово: шубку по ошибке зачеркнуто вместе с последующими словами: в ярко освещенной, блестевшей передъ окруженнымъ цвѣтами зеркаломъ въ ярко освѣщенной передней; еще она отцѣпляла маленькой ручкой въ перчаткѣ упрямо зацѣпившееся кружево за крючокъ шубки, когда изъ подъ лѣстницы показалось въ накинутомъ на высокую прическу красномъ башлыкѣ красивое личико Нелли, и слышалось военное легкое бряцаніе шпоръ и сабли ея мужа, и показалась вся сіяющая плѣшивая приглаженная голова и усатое лицо ея мужа.

Княгиня Мика разорвала, сдернув, перчатку и всетаки не выпростала и разорвала кружево. Она улыбкой встретила гостей, которых она только что видела в театре.

— Сейчас вытащу мужа из его кабинета и пришлю к вам, — проговорила она и скрылась за тяжелой портьерой. — Чай в большой гостиной, — сказала она толстому дворецкому, прошедшему за нее, — и Князя просить.

Пока Княгиня Мика въ уборной съ помощью встрѣтившей ея франтихи горничной розовыми пальчиками, напудренными лебяжьимъ пухомъ, какъ бы ощупывала свое лицо и шею и потомъ стирала эту пудру и горничная ловкими быстрыми пальцами и гребнемъ потрогивала ее прическу, давая ей прежнюю свѣжесть, и пока Нелли съ мужемъ въ передней снимали шубы, передавая ихъ12 Слово: их по ошибке зачеркнуто вместе с последующими словами: беззвучно, почтительно [на руки] следивших за каждым их движением ожидавших двух в чулках и башмаках лакеев, уж входная большая стеклянная дверь несколько раз беззвучно отворилась швейцаром, впуская новых гостей.

Почти в одно и тоже время хозяйка с освеженными лицом и прической вышла из одной двери и гости из другой в большую темную от обажуров гостиную, и естественно все общество сгрупировалось около круглого стола с серебряным самоваром.

Разговор, как и всегда в первые минуты сбора, дробился на приветственные речи, на предложение чая, шутки, замечания об опере, певцах и певицах, как будто отыскивая предмет и не позволяя быть более завлекательным, пока еще продолжали входить гости.

— Ах, пожалуйста, не будем говорить об Нильсон. Я только и слышу это имя и одно и тоже о ней и все такое, что должно быть ново, но что уже сделалось старо.

— А Китти будет? Отчего я давно ее не вижу?

— Она обещала; но ты знаешь, как можно рассчитывать на душу в кринолине, — отвечала хозяйка. — Да и потом мне кажется, что у ней есть что то на сердце. Боюсь не с Ана ли что нибудь.

— Ана так мила!

— О да. Могу я вам предложить чашку чая, — обращалась она к Генералу. — А вот и Serge.

— Расскажите мне что нибудь злое и веселое, — говорила известная умница фрейлина молодому Дипломату.

— Говорят, что злое и смешное несовместимо, но я попробую, если вы мне дадите тему.

Хозяин, молодой человек с умным и истомленным лицом, вышел из боковой двери и здоровывается с гостями.

— Как вам понравилась13 Трави Травиата Нильсон, Графиня? — говорит он, неслышно подойдя по мягкому ковру к полной красивой даме в черном бархатном платье.

— Какъ можно такъ пугать, — отвѣчаетъ дама, перегибаясь къ нему съ своимъ вѣеромъ и подавая ему руку въ перчаткѣ, которую она не снимаетъ, потому что рука ея некрасива. — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы думаете, что вы спускаетесь до меня, а я этаго вамъ не позволяю. Я хочу спуститься до васъ, до вашихъ гравюръ. Разскажите мнѣ, какіе новыя сокровища вы нашли на толкучемъ...

Совершенно незаметно стол устанавливается всем, что нужно для чая, гости разместились все у круглого стола. Мущины обходят не слышно кресла дам и берут из рук хозяйки прозрачные дымящияся паром чашки чая. Хозяйка стоит с рукой с отставленным розовым мезинчиком на серебряном кране и выглядывает из самовара на гостей и на двери и дает знаки в тени стоящим 2-м лакеям. Разговор из отрубков фраз начинает устанавливаться в разных группах и, для того чтобы сделаться общим и завлекательным, разумеется, избирает своим предметом лица всем известные, и, разумеется, об этих лицах говорят зло, иначе говорить было бы нечего, так как счастливые народы не имеют истории.

Такого рода разговор установился в ближайшем уголке к хозяйке, и теперь этот разговор имеет двойную прелесть, так как те, о которых злословят, друзья хозяйки и должны приехать нынешний вечер; говорят о молодой14 Ане Анастасье (Ана15 Пушкино Бернова Гагина, какъ ее зовутъ въ свѣтѣ) и о ея мужѣ. Молодой дипломатъ самъ избралъ эту тему, когда упомянули о томъ, что Пушкины обѣщались быть сегодня, но не могли пріѣхать рано, потому что у Алексѣя Александровича какой то комитетъ, а она всегда ѣздитъ только съ мужемъ.

— Я часто думалъ, — сказалъ дипломатъ, — что, какъ говорятъ, народы имѣютъ то правительство, котораго они заслуживаютъ, такъ и жены имѣютъ именно тѣхъ мужей, которыхъ онѣ заслуживаютъ, и Ан[астасья?] Аркадьевна16 Пушкина Каренина вполне заслуживает своего мужа.

— Знаете ли, что, говоря это, вы, для меня по крайней мере, делаете похвалу ей.

— Я этаго и хочу.

— Только как он может спокойно спать с такой женой. И с всяким другим мужем она бы была героиней старинного романа.

— Она знаетъ, что мужъ ея замѣчательный человѣкъ, и17 лелеет его она удовлетворяется. Она примерная жена.

— Была.

— Я никогда не могла понять, Княгиня, — сказала фрейлина, что в нем замечательного. Если бы мне все это не твердили, я бы просто приняла его за дурачка. И с таким мужем не быть героиней романа — заслуга.

— Он смешон.

— Стало быть, не для нея, — сказала хозяйка. — Замѣтили вы, какъ она похорошѣла. Она положительно не хороша, но если бы я была мущиной, я бы съ ума сходила отъ нея, — сказала она, какъ всегда женщины [говорятъ?] это, ожидая возраженія.

Но как ни незаметно это было, дипломат заметил это, и, чтоб подразнить ее, тем более что это была и правда, он сказал:

— О да! Послѣднее время она расцвѣла. Теперь или никогда для нея настало время быть героиней романа.

— Типун вам на язык, — сказала хозяйка.

Хозяйка говорила, но ни на минуту не теряла взгляда на входную дверь.

— Здраствуйте,18 Степан Михаил Аркадьич, — сказала она,19 особенно громко, — а что встречая20 улыбкой молодого полного румяного с прекрасными красными губами прямо дер державшагося добродушного молодого человека, который входил, высоко неся белую грудь в открытом до невозможн невозможности жилете. — А ваша сестра Ана Пушкина М-me Карени Каренина входившего сияющего цветом лица, бакенбардами и белизной жилета и рубашки молодцоватого Облонского.

— А сестра ваша Анна будетъ? — прибавила она громко, чтобы разговоръ о ней замолкъ при ея братѣ. — Пріѣдетъ она?

— Не знаю, Княгиня. Я у нее не был.

И Степан Аркадьич, знакомый со всеми женщинами и на ты со всеми мущинами, добродушно раскланивался, улыбаясь и отвечая на вопросы.

— Откуда я? Чтож делать? Надо признаваться. Из Буффов. La Comtesse de Rudolstadt21 [Графиня Рудольштадт] прелесть. Я знаю, что это стыдно, но в опере я сплю, а в Буффах досиживаю до последнего конца и всласть. Нынче..

— Пожалуйста, не разсказывайте про эти ужасы.

— Ну, не буду, чтоже делать, мы Москвичи еще не полированы и терпеть не можем скучать.

Дама в бархатном платье подозвала к себе Степана Аркадьича.

— Ну что ваша жена? Как я любила ее. Расскажите мне про нее.

— Да ничего, Графиня. Вся в хлопотах, в детях, в классах, вы знаете.

— Говорят, вы дурной муж, — сказала дама тем шутливым тоном, которым она говорила об гравюрах с хозяином.

22 Степан Михаил Аркадьич23 на мгновенье нахмурился, но сейчас же рассмеялся. Если от того, что я не люблю скучать, то да. Эх, Графиня, все мы одинаки. Она не жалуется.

— Ну, а что ваша прелестная свояченица Кити?

— Она очень больна, уехала за границу.

Степан Аркадьич оглянулся, и лицо его еще больше просияло.

— Вот кого не видал все время, что я здесь, — сказал он, увидав входившего24 невысокого роста коренастого военного, молодого, но почти плешивого и с серьгой в ухе Вронскаго.

— Виноват, Графиня, — сказал Степан Аркадьич и, поднявшись, пошел к вошедшему.

Твердое, выразительное лицо25 Вронскаго. Гагина с свеже выбритой, но синеющей от силы растительности бородой просияло, открыв сплошные, правильного полукруга здоровенные зубы.

— Отчего тебя тебе нигде не видно?

— Я знал, что ты здесь, хотел к тебе заехать.

— Да, я дома, ты бы заехал. Однако как ты оплешивел, — сказал Степан Аркадьич, глядя на его почти голую прекрасной формы голову и короткие черные, курчавившиеся на затылке, волосы.

— Что делать? Живешь.

— Ну, завтра обедать вместе. Мне сестра про тебя говорила.

— Да, я был у ней.

27 Гагин Вронский замолчал, оглядываясь на дверь. Степан Аркадьич посмотрел на него.

— Что ты оглядываешься? Ну, так завтра обедать у Дюссо в 6 часов.

— Однако я еще с хозяйкой двух слов не сказал, — и Вронский пошел к хозяйке с приятными, так редко встречающимися в свете приемами скромности, учтивости, совершенного спокойствия и достоинства.

Но и хозяйка, говоря с ним, заметила, что он нынче был не в своей тарелке. Он беспрестанно оглядывался на дверь и ронял нить разговора. Хозяйка в его лице, как в зеркале, увидала, что теперь вошло то лицо, которое он ждал. Это28 был А. А. Гагин Каренин с женою. была Нана Каренина впереди своего мужа.

Действительно, они были пара: он прилизанный, белый, пухлый и весь в морщинах; она некрасивая с29 маленьким низкимъ лбомъ, короткимъ, почти вздернутымъ носомъ и слишкомъ толстая. Толстая такъ, что еще немного, и она стала бы уродлива. Если бы только не огромныя черныя рѣсницы, украшавшія ея сѣрые глаза, черные огромные волоса, красившія лобъ, и не стройность стана и граціозность движеній, какъ у брата, и крошечныя ручки и ножки, она была бы дурна. Но, несмотря на некрасивость лица, было что-то въ добродушіи улыбки красныхъ губъ,30 за что так что она могла нравиться.31 Против этих строк и ниже на полях написано: [1] Кидается, не зная куда пристать. [2] Ей легко светское, что др другим трудно. На жалкое plaisant[erie?] посмотри[тъ?] съ недоумѣніемъ и, главное, глаза. [3] Сдержанная энергія движеній.

Хозяйка мгновенно сообразила вместе нездоровье32 Кити Мари, сестры Каренина, и удаленіе ея послѣднее время отъ свѣта. Толки толстой дамы о томъ, что33 Гагин Вронский, как тень, везде за34 Нана Анной и его приезд нынче, когда он не был зван,35 его беспокойство и оглядыванье и, главное, последнее, что прив привело связало все эти замечания.36 Это было лицо Нана, ея взглядъ на Гагина. Никто не могъ спорить съ молодымъ человѣкомъ, назвавшимъ ее некрасивой, въ то время какъ она вошла въ комнату и, еще больше сощуривъ свои и такъ небольшіе узкіе глаза (такъ что видны были только густые черные рѣсницы), вглядывалась въ лица. Низкій, очень низкій лобъ, маленькіе глаза, толстыя, неправильныя губы и носъ некрасивой формы. Но когда Она сдѣлала тѣ нѣсколько шаговъ, которые отдѣляли ее отъ хозяйки,

«Неужели это правда?» думала она.

— Хотите чая? Очень рада васъ видѣть. Вы, я думаю, со всѣми знакомы. А вотъ и Анна, — сказала она самымъ небрежнымъ тономъ, но глаза ея слѣдили за выраженіемъ лица Вронскаго, и ей завидно стало за то что чувство и радости и страха, которое выразилось на лице Вронского при входе Анны.

Анна своим обычным твердым и необыкновенно легким шагом, показывающим непривычную в светских женщинах физическую силу, прошла те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, и при взгляде на Вронского, блеснув серыми глазами, улыбнулась светлой доброй улыбкой. Она крепко пожала протянутые руки своей крошечной сильной кистью38 привешенной к полным, необыкновенно круглым локтям, и быстро села.39 На полях против этих слов написано: Дамы пас. Мущины все глядят на нее. И когда она заговорила своимъ яснымъ, отчетливымъ, безъ одной недоговорки или картавленья голосомъ, всегда чрезвычайно пріятнымъ, но иногда густымъ и какъ бы воркующимъ, нельзя было, глядя на ея удивительныя не костлявыя и не толстыя мраморныя плечи, локти и грудь, на40 тончайшия оконечности, ловкую силу движений и простоту и ясность приемов, не признать в ней, несмотря на некрасивую небольшую41 с огромными волосами голову, нельзя было не признать ее привлекательною. На поклон42 Гагина Вронского она отвечала только наклонением43 головки головы,44 и, блеснув на него долгим взглядом из-за черной рамки ресниц, но слегка покраснела и обратилась к хозяйке:

— Алексей не мог раньше приехать, а я дожидалась его и очень жалею.

Она смотрела на45 жалкую, некрасивую, сутуловатую, маленькую фигуру мужа — не старого бритого белого, белокурого мущину входившего мужа. Он с тем наклонением головы, которое указывает на умственное напряжение, подходил ленивым шагом к хозяйке.46 мямля что-то непонятное. Алексей Александрович был один из тех людей, преданных страстно умственному труду, но открытых ко всем наслажд наслаждениям благам мира людей и специалистов и вместе с тем тонких и умных наблюдателей, но которых, благодаря их внешнему труженническому виду, их случайной рассеянности, так охотно подводят под одну общую категорию дельных и занятых ученых людей или чудаков или даже дурачков и которые потому редко пользуются

Алексей Александрович не пользовался47 В рукописи дальше слово: тем, по контексту связанное с зачеркнутым текстом и, видимо по рассеянности, здесь Толстым не зачеркнутое. общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних. Алексей Александрович, кроме того, сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для света несчастие носить на своем лице слишком ясно вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем.

Алексей Александрович был человек страстно занятый своим делом и потому рассеянный и не блестящий в обществе. То суждение, которое высказала о нем толстая дама, было очень естественно.

* № 2 (рук. № 3).

<2-я часть.>

I.

48 Гости после оперы собирались у Княгини Врасской. Приехав из оперы, Княгиня Мика, как ее звали в свете, Приехав из оперы, хозяйка только успела в уборной опудрить свое худое, тонкое лицо и49 жилистую худощавую шею и грудь, стереть эту пудру, подобрать выбившуюся прядь волос, приказать чай в большой гостиной и вызвать мужа из кабинета, как уж одна за другой стали подъезжать кареты,50 к их огромному дому и высаживать гостей с помощью лакеев свой груз и гости, дамы, мущины, выходили на широкий подъезд, и огромный швейцар беззвучно отворял огромную стеклянную дверь, пропуская мимо себя приезжавших. Это был небольшой избранный кружок петербургского общества, случайно собравшийся пить чай после оперы у Княгини51 Врасской Тверской, прозванной в свете Княгиней52 Мика Нана.53 На полях вкось вписано: Борьба. Он говорит: «что вы со мной сделали». Она говорит: «простите меня и оставьте».

Почти в одно и тоже время хозяйка с освеженной прической и лицом вышла из одной двери и гости из другой в большую гостиную с темными стенами, глубокими пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим белизною скатерти, серебряного самовара и чайного прибора. Хозяйка села за самовар, сняла перчатки и, отставив розовый мезинчик, повертывала кран, подставив чайник, и, передвигая стулья и кресла с помощью незаметных в тени лакеев, общество собралось у самовара и на противоположном конце, около красивой дамы в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор, как и всегда в первые минуты, дробился, перебиваемый приветствиями, предложением чая, шутками, как бы отыскивая, на чем остановиться.

— Она необыкновенно хороша, как актриса; видно что она изучила Каульбаха, — говорил дипломат.

— Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон. Про нее нельзя сказать ничего нового, — сказала толстая белокурая дама, вся белая, без бровей и без глаз.

— Вам будет покойнее на этом кресле, — перебила хозяйка.

— Расскажите мне что-нибудь54 злое и смешное забавное, — говорил женский голос.

— Но вы не велели говорить ничего злого. Говорят, что злое и смешное несовместимы, но я попробую. Дайте тему.55 На полях вкось сверху вписано: Две дамы царствуют: безбровая бойкая и черная красавица, молча и обиженная, злая.

— Как вам понравилась Нильсон, Графиня? — сказал хозяин, подходя к толстой и56 красной белокурой даме.

— Ах, можно ли так подкрадываться. Как вы меня испугали, — отвечала она, подавая ему руку в перчатке, которую она не снимала, зная что рука красна.57 и сморщенна — Не говорите, пожалуйста, про оперу со мной. Вы ничего не понимаете в опере. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши маиолики и гравюры. Ну, что за сокровища вы купили последний раз на толкучке? Они, как их зовут, — эти, знаете, богачи банкиры Шпигельцы — они нас звали с мужем, и мне сказывали, что соус стоил 1000 рублей; надо было их позвать, и я сделала соус на 85 копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать 1000 рублевых соусов.

— Нет, моя милая, мне со сливками, — говорила дама58 вся в кружевах и брилиантах без шиньона, в старом шелковом платье.

— Вы удивительны. Она прелесть.

Наконец разговор установился, как ни пытались хозяева и гости дать ему какой-нибудь новый оборот, установился, выбрав из 3-х неизбежных путей — театр — опера, последняя новость общественная и злословие. Разговор около чернобровой дамы установился о приезде в Петербург короля, а около хозяйки на обсуждении четы Карениных.

— А59 Кити Мари не приедет? — спросила толстая дама у хозяйки.

— Я звала ее и брата ее. Он обещался с женой, а она пишет, что она нездорова.

— Верно, душевная болезнь. Душа в кринолине, — повторила она то, что кто то сказал о60 Кити Мари, известной умнице, старой девушке и сестре61 еще более Каренина известного дельца и умницы Михаила Алексея Александровича Каренина.

— Я видела ее вчера, — сказала толстая дама. — Я боюсь, не с62 Нана Анной ли у нее что нибудь.63 Нана была жена Каренина, Анастасья Аркадьевна. — Есть что то странное в Нана. Анна очень переменилась со своей Московской поездки. В ней есть что то странное.

— Только некрасивые женщины могут возбуждать такие страсти, — вступила в разговор прямая с римским профилем дама.64 Алексей Гагин — Алексѣй Вронскій сдѣлался ея тѣнью.

— Вы увидите, что65 Нана Анна дурно кончит, — сказала толстая дама.

— Ах, типун вам на язык.

— Мне его жалко, — подхватила прямая дама. — Он такой замечательный человек. Муж говорит, что это такой государственный человек, каких мало в Европе.

— И мне тоже говорит муж, но я не верю. Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а по правде, не сердись,66 Мика Нана, Алексей Александрович по мне просто глуп. Я шепотом говорю это. Но неправда ли, как все ясно делается. Прежде, когда мне велели находить его умным, я все искала и находила, что я сама глупа, не вижу его ума, а как только я сказала главное слово — он глуп, но шопотом, все так ясно стало, не правда ли?

Обе засмеялись, чувствуя, что это была правда.

— Ах, полно,67 Мари, ты нынче очень зла, но и его я скорее отдам тебе, а не ее. Она такая славная, милая. Ну, что же ей делать, если Алексей68 Гагин Вронский влюблен в нее и как тень ходит за ней.

— Да, но за нами с тобой никто не ходит, а ты хороша, а она дурна.

— Вы знаете М-me Каренин, — сказала хозяйка, обращаясь к молодому человеку, подходившему к ней. — Решите наш спор — женщины, говорят, не знают толку в женской красоте. M-me Кар Каренин хороша или дурна?

— Я не имел чести быть представлен М-me К Карениной , но видел ее в театре, она положительно дурна.

— Если она будет нынче, то я вас представлю, и вы скажете, что она положительно хороша.69 Генерал вслушивался в разговор.

— Это про70 Нана Каренину говорят, что она положительно дурна? — сказал молодой Генерал, вслушивавшийся в разговор.

И он улыбнулся, как улыбнулся бы человек, услыхавший, что солнце не светит.

Около самовара и хозяйки между тем, точно также поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными тэмами: последняя общественная новость, театр и осуждение ближнего, тоже, попав на последнюю, приятно и твердо установился.

— Вы слышали — и Мальтищева — не дочь, а мать — шьет себе костюм diable rose.71 [розового чорта.]

— Не может быть?! Нет, это прелестно.

— Я удивляюсь, какъ съ ея умомъ, — она вѣдь не глупа, — не видѣть ridicule этаго.72 [как это смешно.]

Каждый имел что сказать, и разговор весело трещал, как разгоревшийся костер.

Муж Княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр, узнав, что у жены гости, зашел перед клубом в гостиную. Он

* № 3 (рук. № 4).

I.

Молодая хозяйка, только что, запыхавшись, взбежала по лестнице и еще не успела снять соболью шубку и отдать приказанья дворецкому о большом чае для гостей в большой гостиной, как уж дверь отворилась и вошел генерал с молодой женой, и уж другая карета загремела у подъезда.73 — Сейчас. Извините меня. Хозяйка только улыбкой встретила гостей (она их видела сейчас только в опере и позвала к себе) и, поспешно отцепив74 неловкой крошечной ручкой в перчатке кружево от крючка шубы, скрылась за тяжелой портьерой.

— Сейчас оторву мужа от его гравюр и пришлю к вам, — проговорила хозяйка из за портьеры и бежит в уборную оправить волосы, попудрить рисовым порошком и обтереть душистым уксусом.

Генерал с блестящими золотом эполетами, а жена его [с] обнаженными плечами оправлялась перед зеркалами между цветов. Два беззвучные лакея следили за каждым их движением, ожидая мгновения отворить двери в зало. За генералом вошел близорукий дипломат с измученным лицом, и пока они говорили, проходя через зало, хозяйка, уж вытащив мужа из кабинета, шумя платьем, шла на встречу гостей в большей гостиной по глубокому ковру. В обдуманном, не ярком свете гостиной собралось общество.

— Пожалуйста, не будем говорить об75 Нильсон Виардо. Я сыта Виардою. Кити обещала приехать. Надеюсь, что не обманет. Садитесь сюда поближе ко мне, князь. Я так давно не слыхала вашей желчи. Застенчива. Необыкновенно неприлична. Он смешон. Она насмешлива. Сестра Леонида Дмитрича страдает и оттого, что дети тоже, что он.

— Нет, я смирился уж давно. Я весь вышел.

— Какже не оставить про запас для друзей?

— В ней много пластического, — говорили с другой стороны.

— Я не люблю это слово.

— Могу я вам предложить чашку чая?

По мягкому ковру обходят кресла и подходят к хозяйке за чаем. Хозяйка, поднявши розовый мизинчик, поворачивает кран серебряного самовара и передает китайския прозрачные чашки.

— Здраствуйте, княгиня, — говорит слабый голос из за спины гостьи. Это хозяин вышел из кабинета. — Как вам понравилась опера — Травиата, кажется? Ах, нет, Дон Жуан.

— Вы меня испугали. Как можно так подкрадываться. Здраствуйте.

Она ставит чашку, чтоб подать ему тонкую с розовыми пальчиками руку.

— Не говорите, пожалуйста, про оперу, вы ее не понимаете.

Хозяин здоровывается с гостями и садится в дальнем от жены углу стола. Разговор не умолкает. Говорят [о] Ставровиче и его жене и, разумеется, говорят зло, иначе и не могло бы это быть предметом веселого и умного разговора.

— Кто то сказал, — говорит77 дипломат адъютантъ, — что народъ имѣетъ всегда то правительство, которое онъ заслуживаетъ; мнѣ кажется, и женщины всегда имѣютъ того мужа, котораго онѣ заслуживаютъ. Нашъ общій другъ Михаилъ Михайловичъ Ставровичъ есть мужъ, котораго заслуживаетъ его красавица жена.

— О! Какая теория! Отчего же не муж имеет жену, какую...

— Я не говорю. Но госпожа Ставрович слишком хороша, чтоб у нее был муж, способный любить...

— Да и с слабым здоровьем.

— Я одного не понимаю, — в сторону сказала одна дама, — отчего М-me Ставрович везде принимают. У ней ничего нет — ни имени, ни tenue,78 [манеры держать себя,] за которое бы можно было прощать.

— Да ей есть что прощать. Или будет.

— Но прежде чем решать вопрос о прощении обществу, принято, чтоб прощал или не прощал муж, а он, кажется, и не видит, чтобы было что нибудь à pardonner.79 [прощать.]

— Ее принимают оттого, что она соль нашего пресного общества.

— Она дурно кончит, и мне просто жаль ее.

— Она дурно кончила — сделалась такая обыкновенная фраза.

— Но милее всего он. Эта тишина, кротость, эта наивность. Эта ласковость к друзьям его жены.

— Милая Софи. — Одна дама показала на девушку, у которой уши не были завешаны золотом.

— Эта ласковость к друзьям его жены, — повторила дама, — он должен быть очень добр. Но если б муж и вы все, господа, не говорили мне, что он дельный человек (дельный это какое то кабалистическое слово у мужчин), я бы просто сказала, что он глуп.

— Здраствуйте, Леонид Дмитрич, — сказала хозяйка, кивая из за самовара, и поспешила прибавить громко подчеркнуто: — а что, ваша сестра М-me Ставрович будет?

Разговоръ о Ставровичъ затихъ при ея братѣ.

— Откуда вы, Леонид Дмитрич? верно, из80 Французскаго театра буфф?

— Вы знаете, что это неприлично, но чтоже делать, опера мне скучно, а это весело. И я досиживаю до конца. Нынче...

— Пожалуйста, не разсказывайте...

Но хозяйка не могла не улыбнуться, подчиняясь улыбке искренней, веселой открытого, красивого с кра т. г. и б. в. з.81 Так в подлиннике. Расшифровать значение этих букв не удалось. лица Леонида Дмитрича.

— Я знаю, что это дурной вкус. Что делать...

И Леонид Дмитрич, прямо нося свою широкую грудь в морском мундире, подошел к хозяину и уселся с ним, тотчас же вступив в новый разговор.

— А ваша жена? — спросила хозяйка.

— Все по старому, что то там в детской, в классной, какие то важные хлопоты.

Немного погодя вошли и Ставровичи,82 Ан Анна Татьяна Сергеевна в желтом с черным кружевом платье, в венке и обнаженная больше всех.

Было вмѣстѣ что то вызывающее, дерзкое въ ея одеждѣ и быстрой походкѣ и что то простое и смирное въ ея красивомъ румяномъ лицѣ съ большими черными глазами и такими же губами и такой же улыбкой, какъ у брата.83 На полях против этого абзаца написано: Застенчива. Скромна.

— Наконец и вы, — сказала хозяйка, — где вы были?

— Мы заехали домой, мне надо было написать записку84 Кура[кину] Корсаку Неволи[ну?] Волы[нскому?] или Вольс Вольскому Балашеву. Он будет у вас.

«Этаго недоставало», подумала хозяйка.85 — Не знаю, — сказала она.

— Михаил Михайлович, хотите чаю?

Лицо Михаила Михайловича, белое, бритое, пухлое и сморщенное, морщилось в улыбку, которая была бы притворна, еслиб она не была так добродушна, и начал мямлить что то, чего не поняла хозяйка, и на всякий случай подала ему чаю. Он акуратно разложил салфеточку и, оправив свой белый галстук и сняв одну перчатку, стал всхлипывая отхлебывать. Что то противное и слабое Чай был горяч, и он поднял голову и собрался говорить. Говорили об Офенбахе, что все таки есть прекрасные мотивы. Михаил Михайлович долго собирался сказать свое слово, пропуская время, и наконец сказал, что Офенбах, по его мнению относится к музыке, как M-r Jabot относится к живописи, но он сказал это так не во время, что никто не слыхал его. Он замолк, сморщившись в добрую улыбку, и опять стал пить чай.

Жена его между тем, облокотившись обнаженной рукой на бархат кресла и согнувшись так, что плечо ее вышло из платья, говорила с дипломатом громко, свободно, весело о таких вещах, о которых никому бы не пришло в голову говорить в гостиной.87 Ниже поперек текста написано: Разговор искренний, шуточный, насмешливый и блестящий, умный. Рядом на полях пометка: Нечаянно повстречались [?], и все ужаснулись, как пропустили.

— Здесь говорили, — сказал дипломат, — что всякая жена имеет мужа, которого заслуживает. Думаете вы это?

— Что это значит, — сказала она, — мужа, которого заслуживает? Что же можно заслуживать в девушках? Мы все одинакия, все хотим выдти замуж и боимся сказать это, все влюбляемся в первого мущину, который попадется, и все видим, что за него нельзя выйти.

— И раз ошибившись, думаем, что надо выдти не зa того, в кого влюбились, — подсказал дилломат.

— Вот именно.

Она засмеялась громко и весело, перегнувшись к столу, и, сняв перчат перчатки , взяла чашку.

— Ну а потом?

— Потом? потом, — сказала она задумчиво. Он смотрел улыбаясь, и несколько глаз обратилось на нее. — Потом я вам расскажу, через 10 лет.

— Пожалуйста, не забудьте.

— Нет, не забуду, вот вам слово, — и она с своей не принятой свободой подала ему руку и88 встав тотчас же89 отошла к другому столу и села за альбомы. обратилась к Генералу. — Когда же вы приедете к нам обедать? — И,90 оттянув нагнув голову, она взяла в зубы ожерелье черного жемчуга и стала водить им, глядя из подлобья.

Въ 12-мъ часу взошелъ Балашевъ. Его невысокая коренастая фигурка всегда обращала на себя вниманіе, хотѣлъ или не хотѣлъ онъ этаго. Онъ, поздоровавшись съ хозяйкой, не скрываясь искалъ глазами и, найдя, поговоривъ что нужно было, подошелъ къ ней. Она передъ этимъ встала, выпустивъ ожерелье изъ губъ, и прошла къ столу въ углѣ, гдѣ были альбомы. Когда онъ сталъ рядомъ, они были почти однаго роста. Она тонкая и нѣжная, онъ черный и грубый. По странному семейному преданію всѣ Балашевы носили серебряную кучерскую серьгу въ лѣвомъ ухѣ и всѣ были плѣшивы. И Иванъ Балашевъ, несмотря на 25 лѣтъ, былъ уже плѣшивъ, но на затылкѣ курчавились черные волосы, и борода, хотя свѣже выбритая, синѣла по щекамъ и подбородку. Съ совершенной свободой свѣтскаго человѣка онъ подошелъ къ ней, сѣлъ, облокотившись надъ альбом[ами], и сталъ говорить, не спуская глазъ съ ея разгорѣвшагося лица. Хозяйка была слишкомъ свѣтская женщина, чтобъ не скрыть неприличности ихъ уединеннаго разговора. Она подходила къ столу, за ней другіе, и вышло незамѣтно. Можно было начасъ сходить, и вышло бы хорошо. Отъ этаго то многіе, чувствуя себя изящными въ ея гостиной, удивлялись, чувствуя себя снова мужиками внѣ ея гостиной.

Так до тех пор, пока все стали разъезжаться, просидели вдвоем Татьяна и Балашев. Михаил Михайлович ни разу не взглянул на них. Он говорил о миссии — это занимало его — и, уехав раньше других, только сказал:

— Я пришлю карету, мой друг.

Татьяна вздрогнула, хотела что то сказать: — Ми... —, но Михаил Михайлович уж шел к двери. Но знал, что сущность несчастия совершилась.

С этого дня Татьяна Сергеевна не получала ни одного приглашенья на балы и вечера большого света.

II.91 Поперек начала текста II главы написано: Не нужно.. Кити за границу. Ордынцев покос убирает, его сватают, не может — ненависть к Удашеву. Рядом на полях: Я выстрадал. Ему говорят. Он смешался и при родах. Отнял руки. Скачки. Яхта. На водах. В Швейцарии. На водах Михаил Михайлович и Ордынцев и Кити. Михаил Михайлович едет домой.

Прошло 3 месяца.92 Уж наступила безночная весна Петербурга.

Стояло безночное Петербургское лето, все жили по деревням, на дачах и на водах за границей. Михаил Михайлович оставался в Петербурге по делам своей службы избранного им любимого занятия миссии на востоке. Он жил в Петербурге и на даче в Царском, где жила его жена. Михаил Михайлович все реже и реже бывал последнее время на даче и все больше и больше погружался в работу, выдумывая ее для себя, несмотря на то, что домашний доктор находил его положение здоровья опасным и настоятельно советовал ехать в Пирмонт. Доктор Гофман был друг Михаила Михайловича. Он любил, несмотря на все занятое время, засиживаться у Ставровича.

— Я еще понимаю нашихъ барынь, онѣ любятъ становиться къ намъ, докторамъ, въ положеніе дѣтей — чтобъ мы приказывали, а имъ бы можно не послушаться, скушать яблочко, но вы знаете о себѣ столько же, сколько я. Неправильное отдѣленіе желчи — образованіе камней, отъ того раздраженіе нервной системы, оттого общее ослабленіе и большое разстройство, circulus viciosus, [заколдованный круг,]circulumviciosum и выход один — изменить наши усложненные привычки в простые. Ну, поезжайте в Царское, поезжайте на скачки. Держите пари, пройдитесь верст 5, посмотрите...

— Ах да, скачки, — сказал Михаил Михайлович. — Нет, уж я в другой раз, а нынче дело есть.

— Ах, чудак.

— Нет, право, доктор, — мямля проговорил Михаил Михайлович, — не хочется. Вот дайте срок, я к осени отпрошусь у Государя в отпуск и съезжу в деревню и в Москву. Вы знаете, что при Покровском монастыре открыта школа миссионеров. Очень, очень замечательная.

В передней зазвенел звонок, и только что входил Директор, старый приятель Михаила Михайловича, в передней раздался другой звонок. Директор, стально-седой сухой человек, заехал только затем, чтобы представить Англичанина миссионера, приехавшего из Индии, и второй звонок был миссионер. Михаил Михайлович принял того и другого и сейчас же вступил с Англичанином в оживленную беседу. Директор вышел вместе с доктором. Доктор и Директор остановились на крыльце, дожидаясь кучера извощичьей коляски Директора, который торопливо отвязывал только что подвязанные торбы.

— Так нехорошо? — сказал Директор.

— Очень, — отвечал доктор. — Если бы спокойствие душевное, я бы ручался за него.

— Да, спокойствие, — сказал директор. — Я тоже ездил в Карлсбад, и ничего, оттого что я не спокоен душою.

— Ну да, иногда еще можно, a гдеж Михаилу Михайловичу взять спокойствие с его женушкой.94 Далее поперек текста до конца главы написано: Не нужно.

Доктор молчал, глядя вперед на извощика, поспешно запахивающего и засовывающего мешок с овсом под сиденье.95 — Правда, что она беременна?

— Да, да, не по нем жена, — сказал Директор.96 — Да, это правда, — также сухо сказал Доктор. — После 6 лет. Как странно.

— Вы, верно, на дачу, — сказал Доктор.

— Да, до свиданья. Захар, подавай.

И оба разъехались. Директор ехал и с удовольствием думал о том, как хорошо устроивает судьба, что не все дается одному. Пускай Михаил Михайлович моложе его, имеет доклады у Государя и тон, что он пренебрегает почестями, хотя через две получил Владимира, за то в семейной жизни он упал так низко.

Доктор думал, как ужасно устроила судьба жизнь такого золотого человека, как Михаил Михайлович. Надо было ему97 жену это дьявольское навождение — женитьбы и такой женитьбы. Как будто для того только, чтоб втоптать его в грязь перед такими людьми, как этот директор.

Иван Балашев обедал в артели своего полка раньше обыкновенного. Он сидел в растегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол, и, ожидая заказанного обеда, читал на тарелке французский роман.

— Ко мне чтоб Корд сейчас пришел сюда, — сказал он слуге.

Когда ему подали суп в серебряной мисочке, он вылил себе на тарелку. Он доедал суп, когда в столовую вошли офицерик и статский.

Балашев взглянул на них и отвернулся опять, будто не видя.

— Что, подкрепляешься на работу, — сказал офицер, садясь подле него.

— Ты видишь.

— А вы не боитесь потяжелеть, — сказал толстый, пухлый штатский, садясь подле молодого офицера.

— Что? — сердито сказал Балашев?

— Не боитесь потяжелеть?

— Человек, подай мой херес, — сказал Балашев не отвечая штатскому.

Штатский спросил у офицера, будет ли он пить, и, умильно глядя на него, просил его выбрать.

Твердые шаги послышались в зале, вошел молодчина Ротмистр и ударил по плечу Балашева.

— Так умно, . Я за тебя держу с Голицыным.

Вошедший точно также сухо отнесся к штатскому и офицерику, как и Балашев. Но Балашев весело улыбнулся Ротмистру.

— Что же ты вчера делал? — спросил он.

— Проиграл пустяки.

— Пойдем,99 в билиардную. Туда вели принести я кончил, — сказал Балашев.

И, встав, они пошли к двери. Ротмистр громко, не стесняясь, сказал:

— Эта гадина как мне надоела. И мальчишка жалок мне. Да. Я больше не буду есть. Ни шампанского, ничего.

В бильярдной никого не было еще, они сели рядом. Ротмистр выгнал маркера.

Корд Англичанин пришел и на вопрос Балашева о том, как лошадь Tiny, получил ответ, что весела и ест корм, как следует есть честной лошади.

— Я приду, когда вести, — сказал Балашев и отправился к себе, чтоб переодеться во все чистое и узкое для скачки. Ротмистр пошел с ним и лег, задрав ноги на кровать, пока Балашев одевался. Товарищ сожитель Балашева Несвицкой спал. Он кутил всю прошлую ночь. Он проснулся.

— Твой брат был здесь, — сказал он Балашеву. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал, что придет опять. Это кто тут? Грабе? Послушай, Грабе. Чтобы выпить после перепою? Такая горечь, что...

— Водки лучше всего. Терещенко, водки барину и огурец.

Балашев вышел в подштанниках, натягивая в шагу.

— Ты думаешь, это пустяки. Нет, здесь надо, чтоб было узко и плотно, совсем другое, вот славно. — Он поднимал ноги. — Новые дай сапоги.

Он почти оделся, когда пришел брат, такой же плешивый, с серьгой, коренастый и курчавый.

— Мне поговорить надо с тобой.

— Знаю, — сказал Иван Балашев, покраснев вдруг.

— Ну, секреты, так мы уйдем.

— Не секреты. Если он хочет, я при них скажу.

— Не хочу, потому что знаю все, что скажешь, и совершенно напрасно.

— Да и мы все знаем, — сказал выходя из за перегородки в красном одеяле Несвицкий.

— Ну, так что думают там, мне все равно. А ты знаешь лучше меня, что в этих делах никого не слушают люди, а не червяки. Ну и все. И пожалуйста, не говори, особенно там.

Все знали, что речь была о том, что100 при дворе одно лицо тот, при ком состоял старший брат Балашева, был недоволен тем, что Балашев компрометировал Ставрович.

— Я только одно говорю, — сказал старший брат, — что эта неопределенность нехороша. Уезжай в Ташкент, заграницу, с кем хочешь, но не... Рассказ, как всю ночь пили, и погребальный марш. Вошел Потулов. «Вот мой друг. Этот меня поймет». «Давай зельтерской с лимоном и потом шампанского». .

— Это все равно, как я сяду на лошадь, объеду круг, и ты меня будешь учить, как ехать. Я чувствую лучше тебя.

— И не мешай, он доедет, — закричал Несвицкий. — Послушайте, кто же со мной выпьет? Так водки, Грабе.

Противно. Пей. Потом пойдем смотреть, как его обскачут, и выпьем с горя.

— Ну, однако прощайте, пора, — сказал Иван Балашев, взглянув на отцовский старинный брегет, и застегнул куртку.

— Постой, ты волоса обстриги.

— Ну, хорошо.

Иван Балашев надвинул прямо с затылка на лысину свою фуражку и вышел, разминаясь ногами.

Он зашел в конюшню, похолил Tiny, которая, вздохнув тяжело при его входе в стойло, покосилась на него своим большим глазом и, отворотив левое заднее копыто, свихнула зад на одну сторону. «Копыто то, — подумал Иван Балашев. — Гибкость»! Он подошел еще ближе, перекинул прядь волос с гривы, перевалившуюся на право, и провел рукой по острому глянцевитому загривку и по крупу под попоной.

— All right,102 [— Всё в порядке,] — повторил Корд скучая.

Иван Балашев вскочил в коляску и поехал к Татьяне Ставрович.

Она была больна и скучна. Въ первый разъ беременность ея давала себя чувствовать.

Он вбежал в дачу и, обойдя входную дверь, прошел в сад и с саду, тихо ступая по песку, крадучись вошел в балконную дверь. Он знал, что мужа нет дома, и хотел удивить ее.

Накануне он говорил ей, что не заедет, чтоб не развлекаться, потому что не может думать ни о чем, кроме скачки. Но он не выдержал и на минуту перед скачками, где он знал, что увидит ее в толпе, забежал к ней. Он шел во всю ногу, чтоб не бренчать шпорами, ступая по отлогим ступеням терасы, ожидая найти в внутренних комнатах, но, оглянувшись, чтоб увидать, не видит ли его кто, он но увидалъ ее. Она сидѣла въ углу терасы между цвѣтами у балюстрады въ лиловой шелковой собранной кофтѣ, накинутой на плечи, голова была причесана. Но она сидѣла, прижавъ голову къ лейкѣ, стоявшей на перилахъ балкона. Онъ подкрался къ ней. Она открыла глаза, вскрикнула и закрыла голову платкомъ, такъ, чтобъ онъ не видалъ ея лица. Но онъ видѣлъ и понялъ, что подъ платкомъ были слезы.

— Ах, что ты сделал...... Ах зачем... Ах, — и она зарыдала.....

— Что с тобой? Что ты?

— Я беременна, ты испугал меня. Я.. беременна.

Он оглянулся, покраснел от стыда, что он оглядывается, и стал поднимать платок. Она удерживала его, делая ширмы из рук. В конце [?] улице105 Так в подлиннике. сіяли мокрые от слез, но нежные, потерянно счастливые глаза, улыбаясь.

Он всунул лицо в улицу.106 Так в подлиннике. Она прижала его щеки и поцеловала его.

— Таня, я обещался не говорить, но это нельзя. Это надо кончить. Брось мужа. Он знает, и теперь мне все равно; но ты сама готовишь себе мученья.

— Я? Он ничего не знает и не понимает. Он глуп и зол. Еслиб он понимал что нибудь, разве бы он оставлял меня?

Она говорила быстро, не поспѣвая договаривать. Иванъ Балашевъ слушалъ ее съ лицомъ грустнымъ, какъ будто это настроеніе ея было давно знакомо ему, и онъ зналъ, что оно непреодолимо. «Ахъ, еслибъ онъ былъ глупъ, золъ, — думалъ Балашевъ. — А онъ уменъ и добръ».

— Ну, не будем.

Но она продолжала.

— И чтоже ты хочешь, чтоб я сделала, что я могу сделать? Сделаться твоей maîtresse,107 [любовницей,] осрамить себя, его, погубить тебя. И зачем? Оставь, все будет хорошо. Разве можно починить? Я лгала, буду лгать. Я погибшая женщина. Я умру родами, я знаю, я умру. Ну, не буду говорить. И нынче. Пустяки. — Она вдруг остановилась, будто прислушиваясь или вспоминая. — Да, да, уж пора ехать. Вот тебе на счастье. — Она поцеловала его в оба глаза. — Только не смотри на меня, а смотри на дорогу и на препятствиях не горячи Тани, а спокойнее. Я за тебя держу три пари. Ступай.

Она подала ему руку и вышла. Он вздохнул и пошел к коляске. Но как только он выехал из переулков дач, он уже не думал о ней. Скачки с беседкой, с флагом, с подъезжающими колясками, с лошадьми, провожаемыми в круг, открылись ему, он забыл все, кроме предстоящего.

День разгулялся совершенно ко времени скачек, солнце ярко блестело, и последняя туча залегла на севере.108 Рядом на полях написано: Анну не принимают. «Мне вправо». Он встретил Степана Аркадьича на скачках, объявляет Анне о устроивающемся браке Кити с Левиным. Дальше поперек следующей страницы написано: Скачки, других

Балашев пробежал мимо толпы знакомых, кланяясь не впопад и слыша, что в толпе на него показывали как на одного из скачущих и на самого надежного скакуна. Он пошел к своей Тане, которую водил конюх и у которой стоял Корд, и входя разговаривал. По дороге он наткнулся на главного соперника Нельсона Голицына. Его вели в седле два конюха в красных картузах. Невольно заметил Балашев его спину, зад, ноги, копыта. «Вся надежда на езду против этой лошади», подумал Балашев и побежал к своей.

Перед его подходом лошадь остановили. Высокий, прямой статский с седыми усами осматривал лошадь. Подле него стоял маленький, худой, хромой. Маленький хромой, в то самое время, как Балашев подходил, проговорил:

— Слов нет, лошадь суха и ладна, но не она придет.

— Это отчего?

— Скучна. Не в духе.

Они замолчали.109 когда подошел Балашев. Старый Седой в высокой шляпе обернулся к Балашеву:

— Поздравляю, мой милый. Прекрасная лошадь, я подержу за тебя.

— Лошадь то хороша. Каков ездок будет? — сказал Балашев улыбаясь.

Высокий штатский окинул взглядом сбитую коренастую фигурку Балашева и веселое твердое лицо и одобрительно улыбнулся.

В толпе зашевелилось, зашевелились жандармы. Народ побежал к беседке.

— Великий Князь, Государь приехал, — послышались голоса.

Балашев побежал к беседке. У весов толпилось человек 20 офицеров. Три из них, Г Голицын , М Милютин и З., были приятели Балашева, из одного с ним петербургского круга. И один из них, маленький худенький М Милютин , с подслеповатыми сладкими глазками, был кроме того, что и вообще несимпатичный ему человек,110 З ач.: несмотря на высший тон, то, что принадлежавши к высшему свету, мальчик гордый и с оттенком учености и новой либеральности. Кроме того, он был соперник самый опасный; отличный ездок, легкий по весу и на лошади кровной, в111 Англии Италии [?] взявшей 2 приза и недавно привезенной.

Остальные были мало известные в Петербургском свете гвардейские кавалеристы, армейцы, гусары, уланы и один казак. Были юноши еще без усов, мальчики, один гусар совсем мальчик с детским лицом, складный, красивый, напрасно старавшийся принять вид строго серьезный, особенно обращал на себя внимание. Балашев с знакомыми, и в том числе с М Милютиным , поздоровывался по своему обыкновению просто,112 радушно одинаково крепко пожимая руку и глядя в глаза. М Милютин , как всегда, был ненатурален, твердо смеялся, выставляя свои длинные зубы.

— Для чего вешать? — сказал кто-то. — Все равно надо нести что есть в каждом.

— Для славы Господа. Записывайте: 4 пуда 5 фунтов, — и уже немолодой конюх Гренадер [?] слез с весов.

— 3 пуда 8 фунтов, 4 пуда 1 фунт. Пишите прямо 3,2, — сказал М Милютин .

— Нельзя. Надо поверить...

В Балашеве было 5 пудов.

— Вот не ждал бы, что вы так тяжелы.

— Да, не сбавляет.

— Ну, господа, скорее. Государь едет.

По лугу, на котором кое где разнощики , рассыпались бегущия фигуры к своим лошадям. Балашев подошел к Tiny. Корд давал последния наставления.

— Одно, не смотрите на других, не думайте о них. Не обгоняйте. Перед препятствиями не удерживайте и не посылайте. Давайте ей выбирать самой, как он хочет приступить. Труднее всех для вас канавы, не давайте ей прыгать в даль.

Балашев засунул палец под подпруги. Она, прижав уши, оглянулась.

— All right, — улыбаясь сказал Англичанин.

Балашев был немного бледен, как он мог с его смуглым лицом.

— Ну, садиться.

Балашев оглянулся. Кое кто сидел, кто заносил ноги, кто вертелся около недающих садиться. Балашев вложил ногу и гибко приподнял тело. Седло заскрипело новой кожей, и лошадь подняла заднюю ногу и потянула голову в поводья. В один и тот же момент поводья улеглись в перчатку, Корд пустил, и лошадь тронулась вытягивающим шагом. Как только Балашев подъехал к кругу и звонку и мимо его проехали двое, лошадь подтянулась и подняла шею, загорячилась и, несмотря на ласки, не успокоивалась, то с той, то с другой стороны стараясь обмануть седока и вытянуть поводья. Мимо его галопом проехал Милютин на 5 вершковом гнедом жеребце и осадил его у звонка. Таня выкинула левую ногу и сделала два прыжка, прежде чем, сердясь, не перешла на тряскую рысь, подкидывая седока.

Порывы, , повороты назад, затишье, звонок, и Балашев пустил свою лошадь в самый момент звонка. Казачий офицер на серой лошадке проскакал не слышно мимо его, за ним легко вскидывая, но тяжело отбивая задними ногами, проплыл М Милютин . Таня влегла в поводья и близилась к хвосту М Милютина . Первое препятствие был барьер. М Милютин был впереди и, почти не переменяя аллюра, перешел барьер и пошел дальше. С казачьим офицером Балашев подскакивали вместе. Таня рванулась и близко слишком поднялась, стукнула задней ногой. Балашев пустил поводья, прислушиваясь к такту скачки, не ушиблась ли она. Она только прибавила хода. Он опять стал сдерживать. Второе препятствие была река. Один упал в ней. Балашев подержал влево, не посылал, но он почувствовал в голове лошади, в ушах нерешительность; он чуть приложил шенкеля и щелкнул языком. «Нет, я не боюсь», как бы сказала лошадь, рванулась в воду. Один, другой прыжок по воде. На третьем она заторопилась, два нетактные прыжка в воду, но последний прыжок так подкинул зад, что, видно было, она шутя выпростала ноги из тины и вынесла на сухое. М Милютин был там сзади. Но не упал. Балашев слышал приближающиеся ровные поскоки его жеребца. Балашев оглянулся: сухая чернеющая от капель пота голова жеребца, его тонкий храп с прозрачными красными на ноздрями близилась к крупу его лошади, и М Милютин улыбался ненатурально.

Балашеву непріятно было видѣть М[илютина] съ его улыбкой; онъ не сдержалъ Тани. Она только что начинала потѣть на плечахъ. Онъ даже, забывъ увѣщанія Корда, послалъ ее. «Такъ нужно наддать, — какъ будто сказала Тани. — О, еще много могу», еще ровнѣе, плавнѣе, неслышнѣе стали ея усилія, и она отдѣлилась отъ М[илютина]. Впереди было самое трудное препятствіе: стѣнка и канава за нею. Противъ этого препятствія стояла кучка народа, Балашевъ ихъ большинство своихъ пріятелей,113 Так в подлиннике. Далее поперек текста написано: Она сидит в коляске. Толпа молодежи около. Она откинулась назад и застонала. «Лиз, я домой». Все замолчали. Она отъехала. Корней. Бледна, вскочила и опять назад. «Подите узнайте, что он». Его посадили в коляску и повезли. Пришел, сказал. «Это ужасно. Я поеду домой. Корней, поезжай.» Маша написала записку. Я хочу тебя видеть и сейчас приду к тебе». «Маша! доставь». Анна Каренина ходила, ломала цветы. «Я бы был, но мне не велят — с заднего крыльца в 9-ть я буду один». «О, как я счастлив». «Я это знала». «Я знаю как я люблю тебя». Вдруг дурно. «Я беременна». «Это нельзя. Не омрачай[?]». М. О., товарищи Гр. и Н. и несколько дам. Балашев уже был в том состоянии езды, когда перестаешь думать о себе и лошади отдельно, когда не чувствуешь движений лошади, а сознаешь эти движения как свои собственные и потому не сомневаешься в них. Хочешь перескочить этот вал и перескочишь. Ни правил, ни советов Корда он не помнил, да и не нужны ему были. Он чувствовал за лошадь и всякое движенье ее знал и знал, что препятствие это он перескочит так же легко, как сел на седло. Кучка людей у препятствия была, его приятель Гр. выше всех головой стоял в середине и любовался приятелем Балашевым. Он всегда любовался, утешаясь им после мушек, окружавших его. Теперь он любовался им больше чем когда нибудь. Он своими зоркими глазами издали видел его лицо и фигуру и лошадь и глазами дружбы сливался с ним и, также как и Балашев, знал, что он перескочит лихое препятствие. Но когда артилерист знает, что выстрелит пушка по , которую он ударяет, он всетаки дрогнет при выстреле, так и теперь он и они все с замираньем смотрели на приближающуюся качающуюся голову лошади, приглядывающейся к предстоящему препятствию, и на нагнутую вперед широкую фигуру Балашева и на его бледное, не веселое лицо и блестящие, устремленные вперед и мелькнувшие на них глаза.

«Лихо едет». — «Погоди». — «Молчите, господа». Таня как раз размеряла место и поднялась с математически верной точки, чтобы дать прыжок. Лица всех просияли в тоже мгновение, они поняли, что она на той стороне, и точно мелькнула поднятая голова и грудь и раз и два вскинутый зад, и не успели задния ноги попасть на землю, как уже передния поднялись, и лошадь и седок, вперед предугадавший все движения и неотделявшийся от седла, уже скакали дальше. «Лихо, браво, Балашев», проговорили зрители, но уже смотрели на М Милютина , который подскакивал к препятствию. На лице Балашева мелькнула радостная улыбка, но он не оглядывался. Впереди и сейчас было маленькое препятствие — канава с водой в 2 аршина. У этого препятствия стояла дама в лиловом платье, другая в сером и два господина. Балашеву не нужно было узнавать даму, он с самого начала скачек знал, что она там, в той стороне, и физически почувствовал приближение к ней. Татьяна Сергеевна пришла с золовкой и Б. Д. к этому препятствию именно потому, что она не могла быть спокойна въ бесѣдкѣ, и у большаго препятствія она не могла быть. Ея пугало, волновало это препятствіе. Она, хотя и ѣздокъ г какъ женщина, не могла понять, какъ возможно перепрыгнуть это препятствіе на лошади. Но она остановилась дальше, но и оттуда смотрѣла на страшное препятствіе. Она видѣла сонъ, и сонъ этотъ предвѣщалъ ей несчастіе. Когда онъ подъѣзжалъ къ валу (она давно въ бинокль узнала его впереди всѣхъ), она схватилась рукой за сестру, перебирая ея, сжимая нервными пальцами. Потомъ откинула бинокль и хотѣла броситься, но опять схватила бинокль, и въ ту минуту какъ она искала его въ трубу, онъ ужъ былъ на этой сторонѣ.114 «Очень хорошо едет». «Нет сомненья, что Балашев выиграет». — «Не говорите, М Милютин хорошо едет. Он сдерживает. Много шансов». — «Нет, хорош этот». — «Ах, опять упал». Пока это говорили, Балашев приближался, так что лицо его видно было, и глаза их встретились. Балашев не думал о канаве, и, действительно, нечего было думать. Он только послал лошадь. Она поднялась, но немножко рано. Так чтоб миновать канаву, ей надо бы прыгнуть не 2, а 3 аршина, но это ничего не значило ей, она знала это и он вместе. Они думали только о том, как скакать дальше. Вдруг Балашев почувствовал в то мгновение, как перескочил, что зад лошади не поддал его, но опустился неловко (нога задняя попала на край берега и, отворотив дернину, осунулась). Но это было мгновенье. Как бы рассердившись на эту неприятность и пренебрегая ею, лошадь перенесла всю силу на другую заднюю ногу и бросила, уверенная в упругости задней левой, весь перед вперед. Но боком ли стала нога, слишком ли понадеялась на силу ноги лошадь, неверно ли стала нога, нога не выдержала, перед поднялся, зад подкосился, и лошадь с седоком рухнулась назад на самый берег канавы. Одно мгновенье, и Балашев выпростал ногу, вскочил и бледный, с трясущейся челюстью, потянул лошадь, она забилась, поднялась, зашаталась и упала. М Милютин с белыми зубами перелетел через канаву и исчез. К Казачий Офицер ерзонул через, еще 3-й. Балашев схватился за голову. «АА!» проговорил он и с бешенством ударил каблуком в бок лошадь. Она забилась и оглянулась на него. Уже бежали народ и Корд. Татьяна Сергеевна подошла тоже.

— Что вы?

Он не отвечал. Корд говорил, что лошадь сломала спину. Ее оттаскивали. И его ощупывали. Он сморщился, когда его тронули за бок. Он115 быстро сказал Татьяне Сергеевне:

— Я не ушибся, благодарю вас, — и пошел прочь, но она видела, как его поддерживал доктор и как под руки посадили в дрожки.

Не одна Татьяна Сергеевна зажмуривалась при виде скакунов, подходивших к препятствиям. Государь зажмуривался всякий раз, как офицер подходил к препятствию. И когда оказалось, что из 17 человек упало и убилось 12, Государь недовольный уехал и сказал, что он не хотел этого и таких скачек, что ломать шеи не позволит вперед. Это же мнение и прежде слышалось, хотя и смутно, в толпе, но теперь вдруг громко высказалось.

Михаил Михайлович приехал таки на скачку, не столько для того, чтобы последовать совету Доктора, но для того, чтобы разрешить мучавшия его сомнения, которым он не смел, но не мог не верить. Он решился говорить с женой, последний раз, и с сестрою, с божественной Кити, которая так любила, жалела его, но которая должна же понять, что прошло же время жалеть, что сомнения даже хуже его горя, если есть что нибудь в мире хуже того горя, которого он боялся. В доме на даче, разумеется, никого не было. И Михаил Михайлович, отпустив извощика, решил пойти пешком, следуя совету Доктора. Он заложил за спину руки с зонтиком и пошел, опустив голову, с трудом отрываясь от своих мыслей, чтоб вспоминать на перекрестках, какое из направлений надо выбирать. Он пришел к скачкам, когда уже водили потных лошадей, коляски разъезжались. Все были недовольны, некоторые взволнованы. М Милютин победитель весело впрыгнул в коляску к матери. У разъезда столкнулся с Голицыной и сестрой.

— Браво, Михаил Михайлович. Неужели ты пешком? Но что это с вами? Должно быть, устал.

Он в самом деле от непривычного движения в то время был как сумашедший, так раздражен нервами, чувствовал полный упадок сил и непреодолимую решительность.

— А Таня где?

Сестра покраснела, а Голицына стала говорить с стоявшими подле о падении Балашева. Михаил Михайлович, как всегда при имени Балашева, слышал все, что его касалось, и в то же время говорил с сестрой. Она пошла с Н. к канаве. Она хотела приехать домой одна. Сестра лгала: она видела в бинокль, что Татьяна Сергеевна пошла вслед за падением Балашева к своей коляске и знала, как бы она сама видела, что Татьяна Сергеевна поехала к нему. Михаил Михайлович тоже понял это, услыхав, что Балашев сломал ребро. Он спросил, с кем она пошла. С Н. Не хочет ли он взять место в коляске Г Голицыной ? Его довезут.

— Нет, благодарю, я пройдусь.

Он с тем официальным приемом внешних справок решился основательно узнать, где его жена. Найти H., спросить его, спросить кучера. Зачем он это делал, он не знал. Он знал, что это ни к чему не поведет, знал и чувствовал всю унизительность роли мужа, ищащего свою жену, которая ушла. «Как лошадь или собака ушла», подумал он. Но он холодно односторонне решил это и пошел. Н. тотчас же попался ему.

— А, Михаил Михайлович.

— Вы видели мою жену?

— Да, мы стояли вместе, когда Балашев упал и все это попадало. Это ужасно. Можно ли так глупо!

— А потом?

— Она поехала домой, кажется. Я понимаю, что для M-me Ставрович это, да и всякую женщину с нервами. Я мужчина, да и то нервы. Это гладиаторство. Недостает цирка с львами.

Это была фраза, которую сказал кто то, и все радовались, повторяли. Михаил Михайлович взял и поехал домой. Жены не было. Кити сидела одна, и лицо ее скрывало что то под неестественным оживлением.

Михаил Михайлович подошел к столу, сел, поставил локти, сдвинув чашку, которую подхватила Кити, положил голову в руки и117 тяжело начал вздох, но остановился. Он открыл лицо.

— Кити, — чтож, решительно это так?

— Мишель, я думаю, что я не должна ни понимать тебя, ни отвечать тебе. Если я могу свою жизнь отдать для тебя, ты знаешь, что я это сделаю; но не спрашивай меня ни о чем. Если я нужна, вели мне делать.

— Да, ты нужна, чтобъ вывести меня изъ сомнѣнья. — Онъ глядѣлъ на нее и понялъ ея выраженіе при словѣ сомнения. — Да и сомнений нет, ты хочешь сказать. Все таки ты нужна, чтоб вывести меня из сомнения. Так жить нельзя.118 Ты привыкла у меня спрашивать, от меня учиться жизни. Забудь это всё. Я несчастное, невинное наказанное дитя. Мне рыдать хочется, мне хочется, чтоб меня жалели. Чтоб научили, что мне делать. Правда ли это? Неужели это правда? И что мне делать?

— Я ничего не знаю, я ничего не могу сказать. Я знаю, что ты несчастлив, а что я...

— Как несчастлив?

— Я не знаю как, я вижу и ищу помочь.

Въ это время зазвучали колеса, раздавливающія мелкой щебень, и фыркнула подъ самымъ окномъ одна изъ лошадей остановившагося экипажа. Она вбѣжала прямая, румяная и опять больше чѣмъ когда нибудь съ тѣмъ дьявольскимъ блескомъ въ глазахъ, съ тѣмъ блескомъ, который говорилъ, что хотя въ душѣ то чувство, которое она имѣла, преступленья нѣтъ и нѣтъ ничего, чтобы остановило. Она поняла мгновенно, что говорили о ней. Враждебное блеснуло въ ея взглядѣ, въ ней, въ доброй, ни одной искры жалости къ этимъ 2 прекраснымъ (она знала это) и несчастнымъ отъ нея 2-мъ людямъ.

— И ты здесь? Когда ты приехал? Я не ждала тебя. А я была на скачке и потом от ужаса при этих паденьях уехала.

— Где ты была?

— У.... у Лизы, — сказала она, видимо радуясь своей способности лжи, — она не могла ехать, она больна, я ей все рассказала.

И как бы радуясь и гордясь своей способностью (неизвестной доселе) лжи, она, вызывая, прибавила:119 — Мне говорили, что убился Г., и Б. очень убился.

— Мне говорили, что убился Иван Петрович Балашев, очень убился. Ну, я пойду разденусь. Ты ночуешь?

— Не знаю, мне очень рано завтра надо.

Когда она вышла, Кити сказала:

— М Мишель , я не могу ничего сказать, позволь мне обдумать, и я завтра напишу тебе.

Он не слушал ее:

— Да, да, завтра.

Сестра поняла.

— Ты хочешь говорить с ней?

— Да, я хочу.

Он смотрел неподвижно на самовар и именно думал о том, чтò он скажет ей. Она вошла в блузке спокойная, домашняя. Сестра вышла. Она испугалась.

— Куда ты?

Но Кити ушла.

— Я приду сейчас.

Она стала пить чай с апетитом, много ела. Опять дьявол!

120 — Таня — Анна, — сказал Михаил Михайлович, — думаешь ли ты.. ду... думаешь ли ты, что мы можем так оставаться?

— Отчего? — Она вынула сухарик из чая. — Что ты в Петербурге, а я здесь? Переезжай сюда, возьми отпуск.

Она улыбающимися, насмешливыми глазами смотрела на него.

— Таня, ты ничего не имеешь сказать мне особенного?

— Я? — с наивным удивлением сказала она и задумалась, вспоминая, не имеет ли она что сказать. — Ничего, только то, что мне тебя жаль, что ты один.

Она подошла и поцеловала его в лоб. И тоже сияющее, счастливое, спокойное, дьявольское лицо, выражение, которое, очевидно, не имело корней в разуме, в душе.

— А ну, такъ хорошо, — сказалъ онъ и невольно, самъ не зная какъ, подчинился ея вліянію простоты, и они поговорили о новостяхъ, о денежныхъ дѣлахъ.

Только один раз, когда он передал ей чашку и сказал: «еще пожалуйста», она вдруг без причины покраснела так, что слезы выступили на глаза, и опустила лицо. Кити пришла, и вечер прошел обыкновенно.

Она проводила его на крыльцо и когда в месячном свете по безночному свету садился в коляску, она сказала своим грудным голосом:

— Как жаль, что ты уезжаешь, — и прибежала к коляске и кинула ему плед на ноги. Но когда коляска отъехала, он знал, что она, оставшись у крыльца, страдала ужасно.

На другой день Михаил Михайлович получил письмо от Кити. Она писала: «Я молилась и просила просвещения свыше. Я знаю, что мы обязаны сказать правду. Да, Татьяна неверна тебе, и это я узнала против воли. Это знает весь город. Что тебе делать? Я не знаю. Знаю одно, что Христово учение будет руководить т тобой .

Твоя Кити».

С тех пор Михаил Михайлович не видал жены и скоро уехал из Петербурга.121 В подлиннике: в Петербург. Рядом, поперек полей написано: «Да я его люблю, делай что хочешь». Поздно. Ей надо идти на свиданье. Светлая ночь. Принес [?] зап записку

VII. О беременности. Он глуп, насмешливость.

VIII. Михаил Михайлович в Москве. Леонид Дмитрич затащил обедать.

Его жена. Разговор о неверности мужа. Дети похожи на отца.

IX. В вагоне разговор с нигилистом.

X. Роды, прощает.

Михаил Михайлович ходил по зале: «шш», говорил он на шумевших слуг. Иван Петрович лег отдохнуть после 3-х бессонных ночей в кабинете. Чувство успокоения поддерживалось в Михаиле Михайловиче только христианской деятельностью. Он пошел в министерство, и там, вне дома, ему было мучительно. Никто не мог понимать его тайны. Хуже того — ее понимали, но навыворот. Он мучался вне дома, только дома он был покоен. Суждения слуг он презирал. Но не так думали Иван Балашев и Татьяна.

— Чтоже, это вечно будет так? — говорил Балашев. — Я не могу переносить его.

— Отчего? Его это радует? Впрочем делай как хочешь.

— Делай, разумеется, нужен развод.

— Но как же мне сказать ему? Я скажу: «Мишель, ты так не можешь жить!» Он побледнел. «Ты простишь, будь великодушен, дай развод». — «Да, да, но как?» — «Я пришлю тебе адвоката». — «Ах да, хорошо».

Подробности процедуры для развода, унижение их — ужаснуло его. Но христианское чувство — это была та щека, которую надо подставить. Он подставил ее. Через год Михаил Михайлович жил по старому, работая тоже; но значение его уничтожилось.

Хотели мусировать доброту христианства его, но это не вышло: здравый смысл общества судил иначе, он был посмешищем. Он знал это, но не это мучало его. Его мучала необходимость сближения с прежней женой. Он не мог забыть ее ни на минуту, он чувствовал себя привязанным к ней, как преступник к столбу. Да и сближения невольно вытекали через детей. Она смеялась над ним, но смех этот не смешон был. Балашев вышел в отставку и не знал, что с собой делать. Он был заграницей, жил в Москве, в Петербурге, только не жил в деревне, где только ему можно и должно было жить. Их обоих свет притягивал как ночных бабочек. Они искали — умно, тонко, осторожно — признания себя такими же, как другие. Но именно от тех то, от кого им нужно было это признание, они не находили его. То, что свободно мыслящие люди дурного тона ездили к ним и принимали их, не только не радовало их, но огорчало. Эти одинокие знакомые очевиднее всего доказывали, что никто не хочет знать их, что они должны удовлетворять себе одни. Пускай эти люди, которые принимали их, считали себя лучше той так называемой пошлой светской среды, но им не нужно было одобрения этих добродетельных свободомыслящих людей, а нужно было одобрение так называемого пошлого света, куда их не принимали. Балашев бывал в клубе — играл. Ему говорили:

— А, Балашев, здорово, как поживаешь? Поедем туда, сюда. Иди в половину.

Но никто слова не говорил о его жене. С ним обращались как с холостым. Дамы еще хуже. Его принимали очень мило; но жены его не было для них, и он сам был человек слишком хорошего тона, чтобы попытаться заговорить о жене и получить тонкое оскорбление, за которое нельзя и ответить. Он не мог не ездить в клубы, в свет, и жена ревновала, мучалась, хотела ехать в театр, в концерт и мучалась еще больше. Она была умна и ловка и, чтоб спасти себя от одиночества, придумывала и пытала разные выходы. Она пробовала блистать красотой и нарядом и привлекать молодых людей, блестящих мущин, но это становилось похоже, она поняла на что, когда взглянула на его лице после гулянья, на котором она в коляске с веером стояла недалеко от Гр. Кур., окруженная толпой. Она пробовала другой самый обычный выход — построить себе высоту, с которой бы презирать тех, которые ее презирали; но способ постройки этой контр батареи всегда один и тот же. И как только она задумала это, как около нее уже стали собираться дурно воспитанные123 артисты музыканты, писатели, музыканты, живописцы, которые не умели благодарить за чай, когда она им подавала его.

Он слишком был твердо хороший, искренний человек, чтоб променять свою гордость, основанную на старом роде честных и образованных людей, на человечном воспитании, на честности и прямоте, на этот пузырь гордости какого то выдуманного нового либерализма. Его верное чутье тотчас показало ему ложь этого утешенья, и он слишком глубоко презирал их. Оставались дети, их было двое. Но и дети росли одни. Никакие Англичанки и наряды не могли им дать той среды дядей, теток, крестной матери, подруг, товарищей, которую имел он в своем детстве. Оставалось чтоже? Чтоже оставалось в этой связи, названной браком? Оставались одни животные отношения и роскошь жизни, имеющия смысл у лореток, потому что все любуются этой роскошью, и не имеющия здесь смысла. Оставались голые животные отношения, и других не было и быть не могло. Но еще и этого мало, оставался привидение Михаил Михайлович, который сам или которого судьба всегда наталкивала на них, Михаил Михайлович, осунувшийся, сгорбленный старик, напрасно старавшийся выразить сияние счастья жертвы в своем сморщенном лице. И их лица становились мрачнее и старше по дням, а не по годам. Одно, что держало их вместе, были ж животные о отношения . Они знали это, и она дрожала потерять его, тем более что видела, что он тяготился жизнью. Он отсекнулся. Война. Он не мог покинуть ее. Жену он бы оста оставил , но ее нельзя было.

Не права ли была она, когда говорила, что не нужно было развода, что можно было оставаться так жить? Да, тысячу раз права.

В то время как они так жили, жизнь Михаила Михайловича становилась час от часу тяжелее.124 Как шутка, Только теперь отзывалось ему все значение того, что он сделал. Одинокая комната его была ужасна. Один раз он пошел в комитет миссии. Говорили о ревности и убийстве жен. Михаил Михайлович встал медленно и поехал к оружейнику, зарядил пистолет и поехал к125 себе ней. 126 — Я не могу жить.

Один раз Татьяна Сергеевна сидела одна и ждала Балашева, мучаясь ревностью. Он был127 на бале в театре. Дети легли спать. Она сидела, перебирая всю свою жизнь. Вдруг ясно увидала, что она погубила 2-х людей добрых, хороших. Она вспомнила выходы — лоретка — нигилистка — мать (нельзя), спокойствие — нельзя. Одно осталось — жить и наслаждаться.128 Офицер Друг Балашева. Отчего не отдаться, не бежать, сжечь жизнь. Чем заболел, тем и лечись.

Человек пришел доложить, что приехал Михаил Михайлович.

— Кто?

— Михаил Михайлович желают вас видеть на минутку.

— Проси.

Сидит у лампы темная, лицо129 доброе испуганное, непричесанная.

— Я... вы я... вам...

Она хотела помочь. Он высказался.

— Я не для себя пришел. Вы несчастливы. Да, больше чем когда нибудь. Мой друг, послушайте меня. Связь наша не прервана. Я видел, что это нельзя. Я половина, я мучаюсь, и теперь вдвойне. Я сделал дурно. Я должен был простить и прогнать, но не надсмеяться над таинством, и все мы наказаны. Я пришел сказать: есть одно спасенье. Спаситель. Я утешаюсь им. Если бы вы поверили, поняли, вам бы легко нести. Что вы сделаете, Он сам вам укажет. Но верьте, что без религии, без надежд на то, чего мы не понимаем, и жить нельзя. Надо жертвовать собой для него, и тогда счастье в нас; живите для других, забудьте себя — для кого — вы сами узнаете — для детей, для него, и вы будете счастливы. Когда вы рожали, простить вас была самая счастливая минута жизни. Когда вдруг просияло у меня в душе... — Он заплакал. — Я бы желал, чтобы вы испытали это счастье. Прощайте, я уйду. Кто-то.

Это был он. Увидав Михаила Михайловича, побледнел. Михаил Михайлович ушел.

— Что это значит!

— Это ужасно. Он пришел, думая, что я несчастна, как духовник.

— Очень мило.

— Послушай, Иван, ты напрасно.

— Нет, это ложь, фальшь, да и что ждать.

— Иван, не говори.

— Нет, невыносимо, невыносимо.

— Ну постой, ты не будешь дольше мучаться.

Она ушла. Онъ сѣлъ въ столовой, выпилъ вина, съ свѣчей пошелъ къ ней, ея не было. Записка: «будь счастливъ. Я сумашедшая».

Она ушла. Через день нашли130 въ Невѣ ея под рельсами тело.

Балашев уехал в Ташкент, отдав детей сестре. Михаил Михайлович продолжал служить. Слез. Ей приходило прежде в мысль: еслиб он умер, да теперь не поможет и ни ему, ни Алексею. Она об себе вспомнила. Ах, вот кому? В 1 веч. Слушает и не слышит крест [?] Перестали смеяться, когда связь. Михаил Михайлович рассказывает свою историю M-me С. и плачет. Она говорит: «я с нынешнего вечера не своя». Он не истаскан.

Старушка Княгиня Марья Давыдовна Гагина, приехав с сыном в свой132 огромный московский дом, прошла к себе на половину убраться и переодеться и велела сыну приходить к кофею.

— Чьи же это оборванные чемоданы у тебя? — спросила она, когда они проходили через сени.

— А это мой милый Нерадов — Костя. Он приехал из деревни и у меня остановился. Вы ничего не имеете против этого, матушка?

— Разумеется, ничего, — тонко улыбаясь, сказала старушка, — только можно бы ему почище иметь чемоданы. Что же он делает? Все не поступил на службу?

— Нет, он133 теперь пишет сочинение, и какой то новый план у него об улучшении и быта мужиков. земством хочет заниматься. А хозяйство бросил.

— Который это счет у него план? Каждый день новенькое.

— Да он все таки отличный человек, и сердце.

— Что, он все такой же грязный?

— Я не знаю. Он не грязный, он только деревенский житель, — отвечал сын, тоже улыбаясь тому постоянному тону пренебреженья, с которым его мать относилась всегда к его134 искреннему другу из всех людей более любимому человеку, Константину Нерадову.

— Так приходи же через часик, поговорим.

Гагин прошел на свою половину.

Неужели спит Константин Николаевич? — спросил он лакея.

— Нет, не спит, — прокричал голос из за занавеса спальни.

И стройный широкий атлет с лохматой русой135 бородой головой и136 рыжеватой редкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами, смотревшими из широкого толстоносого лица, выскочил из за перегородки и начал плясать, прыгать через стулья и кресла и, опираясь на плечи Гагина, подпрыгивать так, что казалось — вот вот он вспрыгнет ногами на его эполеты.

— Убирайся! Перестань, Костя! Что съ тобой? —говорилъ Гагинъ, и чуть замѣтная улыбка, но за то тѣмъ болѣе цѣн[ная?] и красившая его строгое лицо, виднѣлась подъ усами. Ордынцев незнаком, в поддевке, дикарь. «Так зови на свадьбу. Она мила».

— Чему я рад? Вот чему. Первое, что у меня тут, — он показал, как маленькую тыкву, огромную, развитую гимнастикой мышцу верхнего плеча, — раз. Второе, что у меня тут, — он ударил себя по лбу, — третье, что у меня. — Он побежал за перегородку и вынес тетрадку исписанной бумаги. — Это я вчера начал и теперь все пойдет, пойдет, пойдет. Вот видишь, — он сдвинул два кресла, раз, два, три, с места с гимнастическим приемом с сжатыми кулаками взял размах и перелетел через оба кресла. Гагин засмеялся и, достав папиросу, сел на диван.

— Ну, однако оденусь и все тебе расскажу.

Гагин сел задумавшись, что с ним часто бывало, но теперь что-то очень, видно, занимало его мысль; он как остановил глаза на угле ковра, висевшего со стола, так и не двигал их. А рот его улыбался, и он покачивал головой.

— Знаешь, я там встретил сестру Алабина, она замечательно мила, да, — но «замечательно» говорил он с таким убеждением эгоизма, что нельзя было не верить.

— Гагин, — послышался после долгого и громкого плесканья голос из за занавеса. — Какой я однако эгоист. Я и не спрошу. Приехала Княгиня? Все хорошо?

— Приехала, все благополучно.

— За что она меня не любит?

— За то, что ты не такой, какъ всѣ люди. Ей надо для тебя отводить особый ящикъ въ головѣ; а у нея всѣ давно заняты.

Нерадов высунулся из за занавеса только затем, чтобы видеть, с каким выражением Гагин сказал это, и, оставшись доволен этим выраженьем, он опять ушел за занавес и скоро вышел одетый в очень новый сертук и панталоны, в которых ему несовсем ловко было, так как он, всегда живя в деревне, носил там русскую рубашку и поддевку.

— Ну вот видишь ли, — сказал он, садясь против него. — Да чаю, — сказал он на вопрос человека, что прикажут, — вот видишь ли, я вчера просидел весь вечер дома, и нашла тоска, из тоски сделалась тревога, из тревоги целый ряд мыслей о себе. Деятельности прямой земской, такой, какой я хотел посвятить себя, в России еще не может быть, а деятельность одна — разрабатывать Русскую мысль.

— Какже, а ты говорил, что только одна и возможна деятельность.

— Да мало ли что, но вот видишь, нужно самому учиться, docendo discimus,138 [уча учимся,] и для этого надо жить в спокойной среде, чтобы не дело самое, а сперва прием для дела, да я не могу рассказать: ну, дело в том, что я нынче еду в деревню и вернусь только с готовой книгой. А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?

— Ну, а выставка? — спросил Гагин о телятах своей выкормки, которых привел на выставку Нерадов и которыми был страстно занят.

— Это все вздор, телята мои хороши; но это не мое дело.

— Вот как! Одно только нехорошо — это что мы не увидимся нынче: мне надо обедать с матушкой. А вот что, завтра поезжай. Мы пообедаем вместе, и с Богом.

— Нет, не могу, — задумчиво сказал Нерадов. Он, видно, думал о другом.139 — Да, сходить нынче на коньки в Зоологический сад, потом к Цимерману. — А у Щербацких будешь? — спросил Гагин. — Нет, у них уж завтра. — Так стало быть, будем обедать. Ну хорошо. Однако пора идти к матушке.

— Да ведь нынче, — и Нерадов покраснел, вдруг начал говорить с видимым желанием, говорить как о самой простой вещи, — да ведь нынче мы обещались Щербацким приехать на каток.

— Ты поедешь?

Гагин задумался. Он не заметил ни краски, бросившейся в лицо Нерадова, ни пристыженного выражения его лица, когда он начал говорить о Щербацкой, как он вообще не замечал тонкости выражения.

— Нет, — сказал он, — я не думаю ехать, мне надо оставаться с матушкой. Да я и не обещал.

— Не обещал, но они ждут, что ты будешь, — сказал Нерадов, быстро вскочив. — Ну, прощай, может быть, не увидимся больше. Смотри же, напиши мне, если будет большая перемена в твоей жизни, — сказал он.

— Напишу. Да я поеду на проездку посмотреть Грозного и зайду. Как же, мы не увидимся?

— Да дела пропасть. Вот еще завтра надо к Стаюнину.

— Так какже ты едешь? Стало быть, обедаем завтра.

— Ну да, обедаем, разумеется, — сказал Нерадов также решительно, как решительно он минуту тому назад сказал, что нынче едет. Он схватил баранью шапку и выбежал. Вслед за ним, акуратно сложив вещи, Гагин пошел к матери.

Старушка была чиста и элегантна, когда она вышла из вагона, но теперь она была как портрет, покрытый лаком; все блестело на ней; и лиловое платье, и такой же бант, и перстни на сморщенных белых ручках, и седые букли, не блестели только карие строгие глаза, такие же, как у сына. Она подвинула сама кресло, где должен был сесть сын и, видимо, хотела обставить как можно радостнее тот приятный и важный разговор, который предполагала с сыном. Нет для старушки матери, отстающей от жизни, важнее и волнительнее разговора, как разговор о женитьбе сына: ждется и радость новая, и потеря старой радости, и радость жертвы своей ревности для блага сына и, главное, для продолжения рода, для счастия видеть внучат. Такой разговор предстоял Княгине Марье Давыдовне. Алеша, как она звала его, писал ей в последнем письме: «вы давно желали, чтоб я женился. Теперь я близок к исполнению вашего желания и был бы счастлив, если бы вы были теперь здесь, чтобы я мог обо всем переговорить с вами». В день получения письма она послала ему телеграмму, что едет от старшего сына, у которого она гостила.

— Ну, моя душа, вот и я, и говори мне. Я тебе облегчу дело. Я догадалась, это Кити.

— Я видел, что вы догадались. Ну, что вы скажите, мама?

— Ах, моя душа! Что мне сказать? Это так страшно. Но вот мой ответ.

Она подняла свои глаза к образу, подняла сухую руку, перекрестив, прижала его голову к бархатной кофте и поцеловала его в редкие черные на верхней части головы волосы.

— Благодарю вас, матушка, и за то, что вы приехали ко мне, и за то, что140 если бы я решил, вы бы одобрили мой выбор.

— Как141 если бы? Что это значит, — сказала она строго.

— Мама,142 это так странно, ради Бога только то, что ничего не говорите ни им, ни кому, позвольте мне самому все сделать,...143 но мне нужно переработать это в себе, и тогда Я очень рад, что вы тут. Но я люблю сам свои дела делать.

— Ну, — она подумала, — хорошо, но помни, мой друг,144 что откладывать нечего, я стара что как противны кокетки, которые играют мущинами, так противны мущины, играющия девушками. Рассуждение о том, что делать.

— О поверьте, что я так был осторожен.

— Ну, хорошо. Скажу правду, я могла желать лучше. Но на то и состояние, чтобы выбирать не по именью, а по сердцу. И род их старый, хороший, и отец, старый Князь, отличный был человек. Если он проиграл все, то потому, что был честен, а она примерная мать, и Долли прекрасная вышла. Ну, расскажи, что ты делаешь, что твои рысаки.

— Ничего, maman, после завтра бег. Грозный очень хорош.

— Ну ты 2-х зайцев сразу. А знаешь, я тебе скажу, ты загадал: если Грозный возъмет приз...

— Я сделаю предложенье. Почем вы угадали?

— A разве ты не мой сын?

Часть I. Глава I.

Одно и тоже дело женитьба для одних есть забава, для других мудренейшее дело на свете.

АННА КАРЕНИНА

РОМАН.

Отмщение Мое.

Глава I. Широкий ящик груди для легких и маленькая нога и легкая походка.

Женитьба для одних есть
труднейшее и важнейшее дело
жизни, для других — легкое
увеселение. Красавцев, Лабазин

Степан Аркадьич Алабин был в самом ужасном положении: он, по месту, занимаемому им в Москве, известный всей Москве и родня по себе и жене почти всему московскому обществу, он, отец 4-х детей, уже с проседыо в голове и бакенбардах, вдруг вследствии открывшейся интриги с гувернанткой в своем доме вдруг сделался предметом разговора всех. Жена его, кроткая, милая Дарья Александровна, урожденная Щербацкая, не верившая в зло на свете, в первый раз поняла, что муж никогда не был и не намерен был ей быть верен, и в припадке отчаяния и ревности бросила его и переехала с детьми к своей матери. На беду тут же должники пристали к Степану Аркадьичу, и он видел, что, не продавши женина именья, нельзя поправить дел.

Положение было ужасное, но Степан Аркадьич ни на минуту не приходил в отчаянье и не переставал быть так же прям, румян и также всегда приятен, добродушен, важен в своем чиновничестве [?], каким он всегда был. Кредиторам он обещал отдать через 6 месяцев и успел занять деньги, и к жене он ездил каждый день и уговаривал не делать позора семьи для детей. Жена была почти убеждена вернуться к нему, или по крайней мере он был убежден, что она возвратится рано или поздно. И потому Степан Аркадьич был также добродушен и весел, как и всегда, хотя в редкие минуты и рассказывал своим близким друзьям свое горе.

В Москве была выставка скота. Зоологический сад был полон народа.148 Иней висел Сияя149 румяным, красивым открытым, приятным раскрасневшимся лицом, с румяными полными губами, в глянцовитой шляпе, надетой немного с боку на кудрявые редкие русые волосы и с сливающимися с седой остью бобра красивыми с проседью бакенбардами,150 подошел известный всему Московскому свету Степан Аркадьич Алабин, член суда он шел под руку с нарядной дамой и, раскланиваясь беспрестанно встречавшимся знакомым, нагибаясь над дамой, заставлял ее смеяться, может быть, слишком легким, под влиянием выпитого за завтраком вина, шуткам. Такой же веселый и румяный и таких же лет, только поменьше ростом и некрасивый, известный проживший кутила151 Красавцев Лабазин прихрамывая шел с ними рядом и принимал участие в разговоре.152 — Ну теперь я серьезен, как судья, архирей. Идем. И львы, и тигры, и коровы, и бараны

— Право, он ослаб, — говорил Степан Аркадьич о ком то, что выходило очень смешно, и дама смеялась.

Подойдя к одному из тех наполняющих сад резных квази русских домиков, Алабин отстранил плечом совавшагося навстречу молодого человека и прошел с дамой мимо сторожа, наряженного в обшитый галуном кафтан и уже привыкшего к своему наряду и мрачно пропускающего публику в коровник.

— Посмотрим, посмотрим коров, это по твоей части,153 Красавцев Лабазов.

154 Красавцев Лабазов не пил ничего кроме воды и имел отвращение к молоку.

Для веселых людей всякая шутка хороша, и все трое весело засмеялись. В тени и запах коровника155 Так в подлиннике. они остановились, посмотрели огромную чернопегую корову, которая, не смотря на то что была на выставке, спокойно стоя на трех ногах и вытянув вперед заднюю, лизала ее своим шероховатым языком; потом подошли к другому стойлу, в котором лежала на соломе красная корова, которую, тыкая ногой в гладкой зад, старался поднять помещик в картузе и енотовой шубе;156 потом прошли несколько стойл, не глядя и разговаривая о приятном запахе коров и хотели уже выходить, когда дама обратила внимание на повороте на высокого черного157 краса красавца молодца барина, с поразительным выражением силы, свежести и энергии, который с мужиком вымеривал тесемкой грудь и длину коровы.

— Что это они делают? — сказала дама. — И посмотрите, какой молодец. Верно не Русской?

Алабин посмотрел на не Русского молодца, и лицо его, всегда выражавшее удовольствие и веселость, просияло так, как будто он был нахмурен.

— Ордынцев! Сережа! — закричал он черному молодцу. — Давно ли? А вот Наталья Семеновна. Позволь тебя представить. Наталья Семеновна, мой приятель, и друг, и скотовод, и агроном, и гимнаст, и силач Сергей Ордынцев. Наталья Семеновна только что говорила: «Какой красавец, верно не Русский?» А ты самый Русский, что Руссее и найти нельзя.

— Совсем я не то говорила, — сказала дама. — Я сказала...

— Да ничего, он не обидится..

Ордынцевъ дѣйствительно, казалось, не обидѣлся; но онъ съ однаго взгляда понялъ, какого рода была дама Наталія Семеновна, и, несмотря на ея безупречный скромно элегантный туалетъ, слегка приподнялъ передъ ней158 фуражку баранью шапку и с сухостью, в которой было почти отвращение, взглянул на нее и обратился к Алабину.

— Я выставляю телку и быка. Я только вчера из деревни. А это Боброва корова, лучшее животное на выставке. Смотри, что за зад. Я хочу смерить.

Он отвернулся от Алабина и опять обратился к своему мужику. Ордынцев был приятель Алабина, хотя и 12 годами моложе его (Алабин был приятелем еще с его отцом). Кроме того Ордынцев был влюблен в Княжну Щербатскую, свояченю Алабина, и159 теперь под предлогом выставки приехал в Москву, чтобы сделать ждали уж давно, что он сделает предложение; и потому160 он бы должен был обрадоваться этой встрече, но, напротив, Ордынцев ушел от Алабина в стойло и стал перемерять с мужиком то, что он уже мерял. Он — Ордынцев — человек чистой и строгой нравственности — не мог понять этого теперешнего появления Алабина в зоологическом саду под хмельком под руку с хорошенькой Анной Семеновной. Вчера, тотчас после его приезда в Москву, знакомый рассказывал ему, что Алабины, муж с женой, разошлись, что Дарья Александровна, жена Алабина, открыла его связь и переписку с гувернанткой, бывшей в доме, и что они разъезжаются или уже разъехались. Ордынцев знал Алабина коротко и, несмотря на совершенно противоположные ему безнравственные привычки Алабина, любил его, как и все, кто знал Алабина, любили его. Но последнее известие об гадкой истории с гувернанткой, о полном разрыве с Дарьей Александровной, женой, с сестрой Катерины Александровны или Кити, как ее звали в свете, той самой, на которой желал и надеялся жениться Ордынцев, и теперешняя встреча под руку с Натальей Семеновной заставили Ордынцева, сделав усилие над собой, сухо отвернуться. Но Алабин не понимал или не хотел понимать тона, принятого приятелем.

— Коровы — это все прекрасно. Но от этого, что ты влюблен в своих коров, это не резон так бегать от друзей. Я и жене скажу и Кити, что ты здесь, и приезжай вечером к Щербацким непременно. И мы будем.

— Ты говоришь — нынче вечером? — переспросил Ордынцев, глядя ему в глаза.161 — И Дарья Александровна будет дома?

— Ну да.162 Ты окоровился совершенно. Нет, пожалуйста, душа моя, приезжай, и Долли будет рада, и я уже останусь дома для тебя.163 — Непременно буду. Нынче? — сказал Ордынцев и прошел несколько шагов, разговаривая с Алабиным. «Ничего не понимаю, — сказал он сам себе, возвращаясь домой. — А это судьба. Надо ехать». И как только он подумал о том, что предстоит ему, кровь бросилась ему в лицо, и он привычным жестом стал тереть себе лоб и брови.

Алабин остановился в нерешительности. Идти ли дальше или остаться?

— Однако до свиданья, Наталья Семеновна, — сказал он вдруг, передавая свою даму на руку [1] Алабин оставляет даму и рассказывает. «Я несчастный человек. Приезжай». [2] Ордынцев с мужиком советуется. [3] На вечере говорит, как он живет в деревне [4] В горе уезжает к телятам. [5] Анна говорит: «Я мирить не могу, но покайся. Я бы убила». [6] «Пойдем, наши там». Ордынцев вспыхнул. Они пошли. Лабазину и взяв под руку Ордынцева. — Пойдем поговорим, — сказал он, и лицо его вдруг изменилось. Виноватая улыбка выразилась на его добром, красивом лице. — Ты, верно, слышал про наши...

— Да, слышал.

— Ну пойдем, пойдем поговорим.

Они вышли на уединенную дорожку.

— Ты понимаешь, что я не имею никакого права на объяснения, — сказал Ордынцев.

— Да, я знаю, но ты такой пурист, и твой отец был, я знаю. Ну вот видишь ли, мой друг. Я решительно погибший человек. Я не стою своей жены. Она — ангел. Но когда ты будешь женат, ты поймешь. Я увлекся. А главное, я сам165 Красавцеву сделал глупость. Этого никогда не надо делать. Я ей признался во всем. Ну и кончено. Я теперь виноватый. И женщины никогда не прощают этого. Но понимаешь, когда дети, на это нельзя так легко смотреть. Она хотела разъехаться. Насилу мы спасли ее от срама. И теперь я надеюсь, что все обойдется. Ужасно, ужасно было. Но главное то, что бывает же увлечение. И ведь это такая прелесть была, — сказал он с робкой улыбкой, — и я погубил и ту и другую. Это ужасно!

— Да, но по крайней мере теперь все кончено? — спросил Ордынцев.

— Да, и кончено и нет. Ты приезжай непременно. Она тебя очень любит и будет рада тебя видеть.

— Ты знаешь, я не могу понять этих увлечений.

— Знаю, что жена правду говорит, что твой главный порок — гордость. Вот женись.

— И по мне брак, разрушенный неверностью166 продолжал Ордынцев, как будто его и не перебивали с той или с другой стороны, — продолжал громко и отчетливо Ордынцев с своей привычкой ясно и немного длинно выражаться, — брак разрушенный не может быть починен.

— Ты не женат, и ты судить не можешь. Это совсем не то, что ты воображаешь.

— От этого, может быть, я никогда не женюсь, но если женюсь, то я строго исполню долг и буду требовать исполнения.

— Так ты приезжай непременно, Кити будет, — сказал Алабин, глядя на часы и невольно отвечая этим на слова Ордынцева о браке. — A мне надо обедать у старика Щипкова.

И Степан Аркадьич, опять выпрямив грудь и приняв свое веселое, беззаботное выражение, растегнув пальто, чтобы освежиться от прилива к голове, вызванного объяснением, пошел легкой и красивой походкой маленьких ног к выходу сада, где ждала его помесячная извощичья карета.167 Оставшись один, Ордынцев вернулся к коровам, еще раз сравнивая, остановился

В одном из таких домиков стоял Ленин перед стойлом, над которым на дощечке было написано: телка Русского завода168 Константина Николая Константиновича Ордынцева, и любовался ею, сравнивая ее с другим знаменитым выводошем завода Бабина. Чернопегая телка, загнув голову, чесала себе задней головой169 Так в подлиннике. за ухом.

«Нет хороша», думал он. Ленин знал свою телку до малейших подробностей. Год и два месяца он видел ее каждый почти день, знал ее отца, мать: узнавал в ней черты материнской, отцовской породы, черты выкормки. Теперь, сравнительно с другими выставленными телками, она упала нисколько в его глазах. (Он думал одно время, что она будет лучшая телка на выставке), но всетаки он высоко ценил ее. Немножко только он желал бы ее пониже на ногах, и когда она стояла, как теперь, в глубокой постилке, этот недостаток был незаметен, да немножко посуше в переду и пошире костью в заду; но этот недостаток, он надеялся, выправится при первом тёле. Голова короткая и породистая, подбрюдок как атласный мешок, глаз большой и в белом ободке были все таки прекрасны. Так он думал, косясь на свою телку и прислушиваясь к тому, что говорили посетители. Большинство посетителей были совершенно равнодушные,170 как Алабин другое большее большинство были осуждатели. И каждый, думая, что говорить новенькое, все говорили одно и тоже, имянно: и что выставлять у нас в России, привезут из за границы и выставят: вот мол каких нам нужно бы иметь коров, но мы не имеем. А у нас все Тасканской породы, как шутил один помещик, т. е. таскать надо под гору, оттого тасканская. Большинство проходило, читало надпись телки, глядели на телки и или ничего не говорили или говорили: «телушка как телушка, отчего же она Русской породы. Красная помесь Тирольской». Редкие останавливались, распрашивали, и тогда Ордынцевский молодой мужик Елистрат, страстный охотник, приохоченный барином, рассказывал, что телке год 2 месяца и живого весу 13 пудов, и выведена она не под матерью и т. д.171 Вернувшись в коровник после разговора с Алабиным, Ордынцев застал группу против своей телки.

Иногда вмешивался и сам хозяин и с увлечением объяснял всю свою теорию вывода скота, основанную на новейших научных исследованиях. Так он вступил в такое объяснение с молодым богачем купцом, который с женой остановился против телки и стал распрашивать. Купец был охотник и тоже выразил сомненье, что телка не русская. Ордынцев вступил с ним в разговор, беспрестанно перебивая купца и стараясь внушить ему вопервых то, что надо условиться, что понимать под Русской скотиной. Не заморскую скотину, но ту скотину, которая вывелась в России, также как то, что в Англии считается кровной лошадью; во вторых, он старался внушить купцу, что для вывода скота не нужно брать хорошо выкормленную в тепле и угодьях скотину и из лучших условий переводить ее в худшия, а напротив; в третьих, он старался внушить купцу, хотя и невольно, но очень заметно, что дело о коровах и способе вывода знает один он, Ордынцев, а что все, и в том числе купец, глупы и ничего не понимают. Он говорил хотя и умно и хорошо, но многословно и дерзко; но купец, несмотря на то что был образованный, почтенный человек и знал не хуже Ордынцева толк в скотпне и научные рассуждения о скоте, слушал Ордынцева, не оскорбляясь его тоном. Тот же самый дерзкий, самоуверенный тон, который имел привычку принимать почти со всеми Ордынцев, в другом человеке, менее свежем, красивом и, главное, энергичном, был бы оскорбителен, но Ордынцев так очевидно страстно был увлечен тем, что говорил, что купец сначала пробовал отвечать, но, всякий раз перебиваемый словами нет позвольте, выслушал целую лекцию и остался доволен. Оставшись опять один после ухода купца, Ордынцев подошел к своему мужику и помощнику Елистрату и с ним заговорил о коровах.

— Ну какие же тебе лучше всех понравились?

— Да и чернопегая хороша. Только на мой обычай я б жену заложил, а того седого бычка купил бы, — сказал Елистрат. — Ох — ладен. Кабы его да к нашей Паве, да это — мы бы таких вывели,... — закончил он, просияв улыбкой.

— Правда, правда.172 Ниже на полях вслед за этим вписано: «Ты посмотри зад», и он стал мерять. В это время в дверь вошел Степан Аркадьич с знаменитым прожившим кутилой Безобразовым. У Безобразова на руке была франтиха дама. Вокруг них стояло сияние веселого хорошего завтрака. Я куплю. Ну поедем, я тебя довезу обедать.

И Ордынцев с мужиком пошел по дорожкам к выходу, продолжая разговаривать с мужиком с большим увлечением, чем можно бы было предполагать, и которое умный Елистрат справедливо относил к тому, что барин хочет показать, что он им не гнушается.

Около выхода Ордынцева догнал бежавший с коньками замотанными худощавый молодой человек с длинным горбатым носом.

— Давно ли, Ордынцев? — сказал по французски молодой человек, ударяя его по плечу.

— Вчера приехал, привез скотину свою на выставку.

— Ну а что гимнастика? Бросили? Приходите завтра, поработаем.

— Нет, не бросил, но некогда. В деревне я поддерживаюсь верховой ездой. Верст 15 каждый день и гири.

Ордынцев отвечал и говорил по французски замечательно изящным языком и выговором и не так, как его собеседник, перемешивая Русский с Французским. Заметен был некоторый педантизм в том, что он, раз решив, что глупо мешать два языка, отчетливо и ясно говорил на том или другом.

Молодой человек пощупал его руку выше локтя. И тотчас же при этом жесте Ордынцев напружил мускулы.

— О! О! ничего не ослабла. Что же, все 5 пудов?

— Поднимаю или вешу?

— И то и другое.

— Поднимаю тоже, но весу я в себе сбавил, а то стал толстеть.

— Это кто же с вами?

— Это мой товарищ по скотоводству, замечательный человек.

Но молодому человеку, видно, не интересен был замечательный мужик, он пожал руку Ордынцеву.

— Приезжайте завтра, весь класс вас будет ждать. Старая гвардия — и Келер ходит, — и пробежал вперед. — Ах да, — закричал он оборачиваясь, — были вы у Алабиных?

— Нет еще.

— Говорят, они разъезжаются.

— Нет, это неправда.

— Ведь надо что нибудь выдумать.

— До свиданья.173 Против этих слов и ниже поперек полей написано: [1] После обеда чувство недовольства, у того все назади, у этого впереди. [2] Обед. Шампанское развязывает языки. «Моя жена удивительная женщина». Ордынцев не гастроном, каша лучше, но бумажник полон.

<АННА КАРЕНИНА.

РОМАН.

Отмщение Мое.

Степан Аркадьич Алабин, несмотря на вчерашнюю сцену с женой после того, как открылась его неверность, несмотря на то, что вчера вечером горничная жены Параша не пустила его в спальню и объявила, что Дарья Александровна больна, не хочет его видеть и приказала укладывать свои и детския вещи, с тем чтобы переехать к матери, несмотря на все это и на 41 год жизни, здоровая натура Степана Аркадьевича взяла свое, и он спал крепко до привычного часа 8 часов утра, когда ему было время ехать в присутствие.247 суда

— Ах! — вскрикнул он, когда проснулся и вспомнил все, что было. «Обойдется, пройдет», подумал он, спуская с кровати248 сильныя белые жирные, мускулистые249 ноги стегны и отыскивая маленькими жилистыми ступнями шитые женою и подареные к прошлому рожденью на золотистом сафьяне щегольские туфли. Надев щегольской халат работы французского портного, халат, который приписан был последний раз в 80 рублей к счету портного, чтобы составить ровно тысячу, Степан Аркадьич прошелся по комнате, и, как ни не неприятно ему было на душе, легкая походка его сильных ног, так легко носивших ожиревающее красивое тело и широкий грудной ящик, была также красива, и плечи держались также назад и грудь вперед, и250 краснов красноватое румяное лицо, когда он взглянул на себя в большое зеркало, было также красиво, и русые бакенбарды с серебряной сединой также красиво вились по сторонам щек и скул, скулы и волоса, несмотря на проведенную ночь, также курчавились по вискам и по плеши красиво редели на середине головы.

252 — Матвей! — крикнул он. — Цирульник тут? Вошел Матвей, лакей, старый друг и товарищ Степана Аркадьича, в щегольском пиджаке, с золотой цепочкой на жилетном кармане и с pince-nez на снурке. Такой же щеголь цирюльник почтительно и весело шел за ним с своим клеенчатым свертком и белыми полотенцами и парящейся серебряной кружкой. Цирюльник привычными глянцовито пухлыми руками раскладывал принадлежности на уложенном щеточками, бутылочками, коробочками с серебряными с вензелями крышечками и ручками, Матвей подал два письма на серебряном подносе и телеграмму. Ответ заплачен. И положив руки в карманы и расставив твердо ноги в мягких сапогах, с боку253 добродушно насмешливо, успокоительно и вместе с тем уныло смотрел на своего барина. «Денег нет, долгов куча, с барыней расстройка, а в ее именье надо лес продать, плохо.254 Но все пустое на свете, и все пройдет. Ничего, сударь Степан Аркадьич, и я не оставлю барина, и обойдется, все обойдется и образуется», говорил его взгляд.

Одно письмо было из Петербурга255 служебное, другое от Лидии Ивановны от сестры Степана Аркадьича Анны Аркадьевны Карениной. Она писала, что муж уезжает на ревизию и что ей скучно, несмотря на свет, скучно без мужа. Примут ли ее они к себе? Она приехала бы на неделю, и слухи и светския и шутки. «Вот женщина, — подумал Степан Аркадьич про сестру. — И верная жена, и светская женщина, и всегда весела и терпима. Нет этого какого то пуризма московского», подумал он. Другое письмо было от Лидии Ивановны, той самой особы, которая была причиной расстройства с женой. Она ничего не знала или не хотела знать и звала обедать сегодня в Эрмитаж256 с Васей Красавцевым и съехаться в Зоологическом саду в 3 часа после присутствия. Потом был черный ящик служебных бумаг в виде гармонии.

— Ну а из Присутствия? — сказал Степан Аркадьич, придерживая руку цирюльника.

— Гармония полная, — отвечал Матвей, — прикажете принести?

Гармонией жена Долли Александровна называла шутя огромный большой обитый кожей ящик, в котором приносились служебные бумаги.

— Нет, после.

Дожидавшаяся рука цирюльника опять легко задвигалась в кисти, сгребая щетину с мылом и оставляя нежно-розовые поляны. «Как нибудь обойдется», все спокойнее и спокойнее думал Степан Аркадьич по мере движения вперед своего туалета.> Два детския голоса — Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, старшего мальчика, и Тани, девочки любимицы — послышались за дверями.

— Нет, ты не можешь? — кричала по английски девочка. Степан Аркадьич257 остановился в выравнивании тонкой рубашки из под помочей подошел к двери и кликнул:

— Таня!

8-летняя девочка вбежала в столовую, обняла отца и повисла ему на шее, так что и так красная толстая шея его побагровела, и поцеловала его в258 губы душистое лицо. Девочка любила этот легкий запах духов, распространявшийся, как от саше, от бакенбард отца и всегда соединявшийся с впечатлением ласки отца.

— Что мама?

— Мама давно встала.

«Значит, не спала всю ночь», подумал Степан Аркадьич.

— Что, она весела?

Девочка задумалась.

— Должно быть. Она не велела учиться, a велела идти гулять с Мис259 Тебор Гуль и к бабушке.260 «Обойдется, наверно обойдется».

«Правду говорит Матвей, образуется. Великое слово — образуется, — подумал Степан Аркадьич. — И что тут такого ужаснаго?261 Главное, отчего не могут все жить, не сердиться, не ссориться. Ведь все тоже, что было, ведь что же нового? Ах, как ее жалко, ах, как ее жалко».

— Ну иди, постой.

Он достал со стола, где вчера поставил; коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые — шеколадную и помадную. Туалет его уж был кончен, мундирные панталоны, жилет, часы с кучей брелок и двумя цепочками в обоих карманах и крест на шее маленький форменный, но нарочно заказанный. Степан Аркадьич говаривал, что нет ничего более дурного тона, как крест на шее, a вместе есть манера его носить так, что ничего нет порядочнее, и он знал эту манеру, и из под его щегольски красивого доброго и веселого лица, из под его бакенбард на его рубашке и белом галстуке с крошечными золотыми запонками крест был хорош. Он этого ничего не думал. Несколько раз прежде он думал это, но по привычке долго постоял перед зеркалом, стирая батистовым платком излишние духи с бакенбард. «Обойдется, обойдется», подумал он, оправляя свежие манжеты, окаймлявшие белые отделанные руки. Он надел сертук, расправил плечи и, привычным движеньем рассовав рассовал по карманам спички, сигары, бумажник, кошелек, все щегольское, не блестящее, но элегантное, вышел263 чуть постукивая каблуками, в столовую, легко ступая по ковру в своих лайковых, как перчатки, мягких сапогах и потирая руки. В столовой стоял на круглом [?] столе серебряный прибор с кофеем на белейшей, чуть крахмаленной скатерти. Тут, за кофеем, он проглядел кое какие бумаги, привычными ловкими движеньями развертывая, переклады перекладывая , сделал огромным карандашом отметки, тутже выдал на необходимое 50 рублей Матвею из 180, которые у него были в бумажнике, и отказал долг, обещанный хозяину извощику и прикащику из магазина. Все время он кушал кофей с любимым своим калачом с маслом, так красиво жуя своими румяными сочными губами и апетитно и спокойно, что казалось неприлично, чтобы у этого человека могло быть горе и неприятности. Но горе было, и нет нет — он останавливался жевать и прислушивался, перебирая пальцами окружность бакенбард. За затворенными дверьми он слышал шаги жены. 264 и останавливался жевать, чтобы прислушаться; другой разъ онъ слышалъ ея голосъ, приказывающій что то Англичанкѣ. Когда онъ всталъ отъ кофея съ пріятной теплотой въ тѣлѣ и поглядѣлъ въ окно на дворъ, освѣщенный солнцемъ, гдѣ карета чистая, блестящая на зимнемъ солнцѣ скрипѣла, подъѣзжая къ крыльцу, онъ рѣшительнѣе еще, чѣмъ прежде

— Готова карета?

— Подает.

И действительно, каретные лошади с громом выдвинулись под окно.

— Дай портфель, — сказал он и, взяв шляпу, остановился, вспоминая, не забыл ли что.

И он вспомнил, что ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, — про жену. «Ах да, — лицо его приняло тоскливое выражение, — не попробовать ли поговорить с ней под предлогом приезда Анны. Ведь когда нибудь нужно», сказал он себе,265 обойдется вынул папиросу, закурил, пыхнул два раза, бросил в перламутровую раковину-пепельницу и быстрыми шагами пошел к дверям гостиной к жене. Сухая женщина с костлявыми руками, в кофточке и с зачесанными косой редкими волосами, быстро шла через гостиную и, увидев его, остановилась.266 Отвращение, злоба, презрение Ненависть, стыдъ, зависть выразилась на лицѣ жены; она сжала руки, и голова ея затряслась.

— Долли! — сказал он тихим, не робким и приятным голосом. — Долли, — повторил он уже робко.

— Что вам нужно?

— Долли! Анна приедет нынче.

— Ну чтож мне. Мне ее не нужно.

— Но надо же...

— Зачем вы? Уйдите, уйдите, уйдите, все267 громче и громче пронзительнее, неприятнее, неприличнее268 кричала она провизжала Долли Александровна, так, как будто крик этот был вызываем физической болью.

Кто бы теперь, взглянув на это худое, костлявое тело с резкими движениями, на это измозченное с нездоровым цветом и покрытым морщинками лицо, узнал ту Княжну Долли Щербацкую, которая 8 лет тому назад составляла украшение московских балов своей строгой фигуркой с широкой высокой грудью, тонкой талией и маленькой прелестной головкой на269 белой нежной шее.

— Долли, — продолжал Степан Аркадьич, — что я могу сказать. Одно — прости. Прости.270 Разве не могут быть увлечения? Вспомни, разве 8 лет жизни не могут искупить минуты увлечения?

Она слушала до сих пор с злобой с завистью, оглядывая несколько раз с ног до головы его сияющую свежестью и здоровьем фигуру, но она слушала, он видел, что она хотела, желала всей душой, чтоб он нашел слова такие, которые бы извинили его, и он не ошибался; но одно слово — увлеченье напомнило ей ту женщину; опять, какъ отъ физической боли, сморщилось изуродовалось ея лицо, и она закричала:

— Уйдите, уйдите. Разве вы не можете оставить меня один день? Завтра я переезжаю.

— Долли!..

— Сжальтесь хотя надо мной, вы только мучаете меня, — и ей самой стало жалко себя, и она упала на диван и зарыдала.

Как электрической искрой, то же чувство жалости передалось ему. Сияющее лицо его вдруг расширилось, губы распухли, глаза налились слезами, и он заплакал.

— Долли! — говорил он, — вот я на коленях перед тобой. Ради Бога, подумай, что ты делаешь. Подумай о детях. Они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне, я... Ну чтож? Ну чтож делать? — говорил он, разводя руками, — прости, прости.

— Простить. Чтож тут прощать? — сказала она, удерживая слезы, но с мягкостью в голосе, подавшей ему надежду. — Нет слов, чтобы выразить то положение, в которое вы и я поставлены. У нас дети. Я помню это лучше вас, нечего мне напоминать. Ты помнишь детей, чтобы играть с ними.

Она, забывшись, сказала ему «ты», и он уже видел возможность прощения и примирения; но она продолжала:

— Разойтись теперь — это расстроить семью, заставить детей стыдиться, не знать отца; поэтому все в мире я сделала бы, чтобы избавить их от этого несчастья.

Она не смотрѣла на него, голосъ ея смягчался все болѣе и болѣе, и онъ только ждалъ того, чтобы она перестала говорить, чтобы обнять ее.

— Но развѣ это возможно, скажите, развѣ это возможно, — повторяла она, — послѣ того какъ мой мужъ, отецъ моихъ дѣтей, пишетъ письмо моей гувернанткѣ, гадкой дѣвчонкѣ. — Она стала смотрѣть на него, и голосъ ея сталъ пронзительнѣе и все поднимался выше и выше по мѣрѣ того, какъ она говорила. — Вы мнѣ гадки, противны,271 Она открыла лицо — сказала она опять сухо и злобно. — Ваши слезы — вода, вы никогда не любили меня, вы могли уважать мать своих детей. Детям все лучше, чем жить с развратным отцом, чем видеть мое презрение к вам и к мерзкой девчонке. Живите с ней.

Въ это время закричалъ грудной ребенокъ. Она прислушалась, лицо ея смягчилось, и она пошла къ нему.

— Если вы пойдете за мной, я позову детей. Я уезжаю к матери и уеду, оставайтесь с своей любовницей.

Она вышла. Степан Аркадьич остановился, опустив голову, и, глядя в землю, тяжело вздохнул,272 «Ах, это ужасно. — Потом он обтер лицо и виски. — А может быть и обойдется». — Карета стояла у подъезда. перебирая концами палъцев окружения бакенбардов. «И тривиально и гадко, точно Акимова в Русской пьесе. Кажется, не слыхали. Как это не иметь чувства собственного достоинства».

«Вѣдь любитъ же она ребенка, — подумалъ Степанъ Аркадьичъ, замѣтивъ смягченіе ея лица при крикѣ ребенка. — Вѣдь любитъ же она ребенка, моего ребенка, какъ же она можетъ ненавидѣть меня? Неужели образуется? Да, образуется. Но не понимаю, не понимаю какъ», сказалъ себѣ Степанъ Аркадьичъ и вышелъ изъ гостиной, отирая слезы.273 Матвей ожидал с пальто. — Кушать дома не изволите? — Нет. Швейцар вынес гармонию с казенными бумагами и захлопнул дверцу. По привычке Степан Аркадьич закурил папироску и опустил окно. «Даже наверно обойдется», сказал он себе, когда карета покатилась визжа по улицам, и он по привычке, подъезжая к Присутствию, делал программу дня. «Обедать с ней нельзя, но надо заехать завтракать в Зоологический сад и сказать ей; поеду обедать в клуб, а вечером посмотрю, что дома. Не может же это так остаться». Вдруг ему пришла счастливая мысль: «Анна. Да, сестра Анна устроить это. Анна — это такой такт, терпимость. Жена любит ее». Анна была любимая сестра Степана Аркадьича, замужем за Директором Департамента в Петербурге. Анна для Степана Аркадьича была идеал всего умного, красивого, грациозного, прекрасного, доброго «Анна все устроит, я напишу ей, и она устроит». В присутствии еще, в своем кабинете, Степан Аркадьич написал письмо сестре, умоляя ее приехать и помирить его с женою. Потом он весело, как бы покончив это дело, надел мундир и пошел в присутствие. В присутствии были интересные дела, и Степан Аркадьич, как всегда, был добр, прост, мягок с подчиненными и просителями и толков, ясен, нетороплив в исполнении дела. Когда ему в 4-м часу сказали, что карета приехала, он уже чувствовал апетит и решил, что можно не обедать с Лидией, а поговорить с ней и хоть позавтракать в Зоологическом саду. Может быть, там не очень уже гадко едят в ресторане. «Одно ужасно — это что она беременная. Какъ она мучается и страдаетъ! Чтобы я далъ, чтобы избавить ее отъ этихъ страданій, но кончено, не воротишь. Да вотъ несчастье, вотъ кирпичъ, — говорилъ онъ, — свалился на голову. — Онъ пошелъ тихими шагами къ передней. — Матвѣй говоритъ: образуется. Но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ! Какой ужасъ и какъ тривіально она кричала, какъ неблагородно, — говорилъ онъ себѣ, вспоминая ея крикъ и слово: любовница. — Можетъ быть, дѣвушки слышали. Ужасно, тривіально, подло».

Матвей встретил в проходной с требованием денег на расходы для повара и доложил о просителе. Как только Степан Аркадьич увидал посторонних людей, голова его поднялась, и он опять пришел в себя. Он быстро, весело выдал деньги, объяснился с просителем и, вскочив в карету, весело закричал, высовывая из окна свою красивую голову в мягкой шляпе:

—274 — В присутствие. На Николаевскую дорогу.275 На обороте листа написано: В Присутствии вызывают. Враждебность. Один — Степан Аркадьич — не вникает в смысл жизни и спит. Другой — Ордынцев — ищет добра, устройства. Ордынцев был во всем разгаре объяснения. Купцы, когда явилась сияющая фигура Степана Аркадьича.

АННА КАРЕНИНА.

РОМАН.

«Отмщение Мое».

276 Степан Аркадьевич Алабин, несмотря на <41 год жизни, на седеющия нити в длинных курчавых бакенбардах, на одевающееся уже откормленным жиром расширевшее тело, спал сном ребенка, и спокойствие его сна не нарушилось никакими нравственными причинами> 37 лет от роду, не потерял еще способности ребяческого спокойного сна, несмотря ни на какие нравственные невзгоды. Несмотря на то, что он спал уже 3-ю ночь вследствии ссоры с женой277 в первый раз после 9 лет не в спальне жены,278 куда его не пустили вчера вечером вследствии открывшейся его неверности а на сафьяновом диване в своем кабинете, сон Степана Аркадьевича Алабина был также279 хорош тих и сладок, как и обыкновенно,280 и он проснулся в привычный час, 8 часов, время, когда ему надо было ехать в одно из Московских присутствий, где он был председателем, проснулся, потягиваясь, растягивая и вздымая свою геркулесовскую широкую грудь и сладко чмокая румяными улыбающимися губами. Зимний яркий свет уже проходил в щели между тяжелыми гардинами, и сафьян холодил тело под сбившейся простыней. и в обычный час, 8 утра, он стал ворочать с боку на бок свое281 тяжелое, одетое жиром, откормленное тело на пружинах дивана и тереться лицом о подушку, крепко обнимая ее, потом открыл глаза,282 кругло зевнул и улыбаясь сел на диване и, сладко улыбаясь, растянул, выставив локти, свою широкую грудь, и улыбающиеся румяные губы перешли в зевающия. «Да что бишь? — думал он, вспоминая сон. — Миша Кортнев давал обед в Нью Іорке на стеклянных столах, да и какие то маленькия женщины, а хорошо. Много еще что то там было отличного, да не вспомнишь. А надо вставать»,284 расставив Зач. Инесмотряна жиром одетое, откормленное тело, он скинул сказал он себе, заметив кружки света в проеденных молью дырках суконных стор и ощущая285 непривычный холод на теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана. «Вставать, так вставать». Он быстро скинул ноги с дивана,286 маленькими ступнями отыскал ими шитые женой — подарок к прошлому рожденью — золотисто сафьянные туфли и по старой, 9-летней привычке потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, и тут вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне, а в кабинете, и улыбка исчезла с его красивого287 свежего лица. Он288 привычнымъ ему жестомъ въ минуты задумчивости сталъ <быстро перебирать и ощупывать кончиками тонкихъ бѣлыхъ и пухлыхъ пальцевъ съ овальными розовыми ногтями лѣвой руки верхнія волоски бакенбардъ, какъ бы повѣряя правильность ихъ формы,> потирать красивой пухлой рукой лобъ и вьющіеся волосы на маковкѣ. Онъ вдругъ вспомнилъ все, что было вчера вечеромъ, когда онъ, веселый и ласковый, съ коробкой конфетъ вернулся изъ театра и вмѣсто милой <старой>, всегда тихой, ласковой подруги, жены и матери своихъ дѣтей, увидѣлъ блѣдную женщину съ окоченѣвшими, какъ будто дрожащими членами и смотрѣвшими прямо на него и остановившимися глазами, горѣвшими непримиримой злобой, даже ненавистью. Онъ, <такъ любившій любить всѣхъ и быть любимымъ, такъ любившій свою жену не какъ женщину, но какъ стараго друга и мать дѣтей, всегда ласковый, пріятный, добрый со всѣми) всегда гордившійся — если онъ чѣмъ нибудь гордился — тихой прелестью своей семьи, долго не могъ понять, что случилось. Хотя онъ зналъ себя въ отношеніи вѣрности давнымъ давно и сто разъ виноватымъ передъ женой, онъ такъ самъ привыкъ къ этому, что иногда думалъ, что и она знаетъ и привыкла; и ему въ голову не могло придти, чтобы послѣ 9 лѣтъ вдругъ такая счастливая жизнь сдѣлалась адомъ только потому, что она узнала одну изъ его послѣднихъ невѣрностей. Когда она показала ему его любовное письмо <къ бывшей у нихъ гувернанткѣ> <къ Лидіи Ивановнѣ), попавшее самымъ страннымъ, несчастнымъ случаемъ ей въ руки, и когда она сказала ему, что теперь все кончено между ними и что она завтра уѣдетъ отъ него, онъ былъ такъ ошеломленъ, что ничего не отвѣтилъ и даже не измѣнилъ веселаго выраженія своего лица, какъ это часто бываетъ съ людьми, слишкомъ неожиданно пораженными. Самъ не зная зачѣмъ, онъ даже улыбнулся. Только уже послѣ понявъ весь ужасъ своего и ея положенія, понявъ, что она до этой минуты ничего не знала, что она считала его чистымъ, понявъ, какъ ужасно ей было вдругъ разочароваться, онъ попытался виниться, просить прощенія, обѣщать исправленія; но она не хотѣла его слышать и, еще разъ подтвердивъ свое намѣреніе разойтись, вышла изъ комнаты и не хотѣла его больше видѣть. Какъ ни невозможно ему казалось исполненіе ея угрозы — послѣ 10 лѣтъ <внѣшне> хорошей дружной жизни съ 5 человѣками дѣтьми и съ однимъ въ брюхѣ бросить мужа, онъ боялся жены; онъ зналъ ея кротость, характеръ тихій, холодный, честный и твердый. Какъ ни невозможна казалась ея угроза, онъ тоже не могъ себѣ представить того, чтобы, сказавъ что нибудь такъ рѣшительно, какъ она объявила свое рѣшенье вчера вечеромъ, чтобы она измѣнила ему. Если онъ и хотѣлъ надѣяться, что она все таки проститъ его, онъ не могъ себѣ представить, какъ она этосдѣлаетъ. Онъ помнилъ ея лицо и не могъ вѣрить, чтобы она измѣнила своему рѣшенію; такъ не похоже было на нее, всегда благоразумную, спокойную и твердую, сказать и не сдѣлать. сморщился. Лицо его приняло на мгновение выражение289 испуганной и виноватой собаки. испуганное и виноватое.

— AAAA!, — промычал он, вспоминая все, что было.

Было то, что любовная записка его к Лидии Ивановне Шер, бывшей у них в доме гувернанткой, попалась в руки жене одним из тех необыкновенных случаев, которые как нарочно придуманы для того, чтобы делать людей несчастными, и началось то, чего никак и ожидать нельзя было. Оказалось то, чего еще меньше ожидал Степан Аркадьич, — что жена его теперь только, после 9 лет, открыла, что он никогда не был ей верен. Он хотя и никогда не думал хорошенько об этом, но предполагал, что она подозревает и не хочет доходить до подробностей. Оказалось, что вследствии этой попавшейся записки290 Дарья Александровна жена пришла в неистовство и с пятью человеками детей и с 6-м в брюхе объявила ему, что она жить с ним не будет и разойдется. Если бы это сказала другая женщина, Степан Аркадьич, может быть, и не обратил бы на эту угрозу внимания, но жена его была (он признавал ее такою) твердая, решительная, прекрасная женщина, которая не любила говорить фраз, а что говорила, то и делала. И вот прошло 3 дня. Она не291 хотела его видеть и пускала его себе на глаза, и он знал, она что то делала, готовила с своей матерью.

— Ие! Ие! — покряхтывалъ онъ съ гадливымъ выраженіемъ лица, какъ будто онъ испачкался въ вонючую грязь, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой первой сцены, и легъ опять на диванъ. «Ахъ, если бы заснуть опять. Какъ тамъ все это въ Америкѣ безтолково, но хорошо было». Но заснуть уже нельзя было, и ему живо представилась эта первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра веселымъ и довольнымъ, увидалъ ее съ несчастнымъ письмомъ въ рукѣ и съ столь преобразовавшимъ ея всегда доброе, милое, хорошее лицо выраженіемъ отчаянія и ненависти во взглядѣ. И при этой встрѣчѣ, какъ это часто бываетъ, мучало его больше всего не самая неблаговидность своего поступка (онъ признавалъ ее), не та боль, которую онъ ей сдѣлалъ (онъ жалѣлъ ее всей душой), но его мучало болѣе всего та глупая роль, которую онъ съигралъ въ эту первую минуту.

С ним случилось то, что случается с людьми, когда они неожиданно уличатся в чем нибудь слишком неожиданно постыдном. Он не съумел приготовить свою физиономию к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его связи. Вместо того чтобы оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенья, остаться даже равнодушным, его лицо, совершенно помимо его воли (видно, нервы не успели передать смысла впечатленья), лицо его вдруг очень мило и приятно, хотя и несколько насмешливо улыбнулось.

Этаго онъ не могъ забыть и не могъ простить себѣ и чувствовалъ, что этимъ онъ погубилъ себя совершенно. Да, и тонъ ея и взглядъ, когда она сказала: «теперь мы чужіе, ни я, ни дѣти не могутъ оставаться съ вами»,292 «это решено и кончено», подтверждал что кончено, когда она сказала это. был такой, что она не может изменить своему решению. «И после такой моей глупой улыбки чтож она могла сказать и сделать».

Степан Аркадьич несколько раз крякнул и ахнул, одеваясь и живо вспоминая вчерашнее. Он не видел выхода, а между тем в глубине души его голос говорил ему, что пройдет и обойдется: «Несчастье — думал он, — вины тут моей нет почти никакой, невозможно же жить иначе, и никто (при этом он вспоминал своих сверстников знакомых) и не может подумать, чтобы можно жить иначе. И она страдает, ее жалко, ужасно жалко, — говорил себе Степан Аркадьич, вспоминая лицо жены, исполненное выражением ненависти, но, несмотря на желание выразить ненависть, выражающее страшное страдание. — Да, ее жалко, ужасно жалко».«Да, несчастье, — думал он, — ужасное несчастье. Бывает же, что идет человек по улице, и кирпич упадет ему на голову. Вот кирпич и упал мне на голову. Но чтож делать, чтож делать. И как хорошо было все до этого, как мы счастливо жили. И кому какой вред я сделал этим? Никому.293 А главное то поражало его. Это было и давно, и мы жили прекрасно, и она была счастлива. Ведь ничто же не изменилось. Правда, нехорошо, могут сказать что она была гувернанткой у нас в доме. Это правда, что нехорошо, — сказал он себе. — Что-то тривиальное, пошлое есть в этом, но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего. Но все сделала эта улыбка. Одно нехорошо — бедняжка страдает. И она беременная». И он опять видел перед собой глаза, дышащие ненавистью, и содрагающийся рот и выражение напрасно скрываемого страдания и чувствовал свою глупую улыбку. «Что мне делать чтож мне делать?»,294 И что будет? Не простит, нет, не простит. А может быть, и обойдется. говорил он себе, и ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностью дня, а там видно будет. И как сладкий, крепкий сон295 настоящий ночной никогда не оставлял Степана Аркадьича, несмотря ни на какие нравственные потрясения, так и сон жизни дневной, увлечение привычным житейским движением, независимым от душевного состояния, и это увлечение сном жизни никогда не оставляло его.И он поспешил отдаться296 ему этой потребности дня. «Там видно будет», сказал он себе, надел халат, привычным молодецким шагом подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.

И как только яркий свет зимнего утра осветил косыми лучами темные узоры ковра, изогнутое кресло и огромный письменный стол, заставленный безделушками и на краю которого лежали пакеты и письма,297 и телеграммы. И с входом камердинера Матвея с новыми письмами и телеграммой сон жизни охватил Степана Аркадьича. Степан Аркадьич стал, как кошка лапами засыпает298 землею и пеплом то, что ей не нравится, стал заваливать то, что мучало его.299 и заботы дня одна за другою живо представлялись ему. Вошедший старый друг камердинер Матвей внес платье и сапоги и подал новые письма и одну телеграму. Степан Аркадьич схватил жадно письма и, разорвав их, сел к зеркалу и велел позвать цирюльника.

— От хозяина извощика приходили, — сказал Матвей, положив руки в карманы пиджака.

Степан Аркадьич300 оглянулся на него с удивлением, как будто он не знает, что денег нет. «Знаю, ну что ж?» ничего не ответил и только взглянул на Матвея с выражением соболезнования к самому себе. Матвей уныло, насмешливо и вместе с тем успокоительно твердо молча посмотрел на своего барина.301 Видно было, что онъ хотѣлъ пошутить. «Не только знаю, что денегъ нѣтъ, — говорилъ взглядъ Матвѣя, — но знаю и всѣ ваши обстоятельства, сударь. Знаю, что долговъ куча, что денегъ нѣтъ и что съ барыней разстройка, а что въ ея имѣньи надо лѣсъ продать и что это васъ мучаетъ. Все знаю и понимаю и не совѣтую вамъ унывать, сударь, потому что не такія дѣла бывали и обходились».

— Я приказал придти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя по напрасну, — сказал Матвей.

Степан Аркадьич взглянул еще раз на Матвея, и в выражении лица его была благодарность и нежность. «Вот человек, который понимает меня, вот истинный друг», подумал он.

«Так ты думаешь ничего?», сказал его вопросительный взгляд.

«Знаю, все знаю, — отвечал взгляд Матвея, — знаю, что деньги нужны и долгов много и что надо было лес продать в именьи барыни. А теперь расстройство».

— Да ничего, сударь, образуется, — сказал он вслух.

Степан Аркадьич, разорвав телеграмму, исправил своей догадкой перевранные слова и понял, что сестра его, давно обещавшая приехать к ним из Петербурга, будет302 завтра нынче.

— Матвей, Анна Аркадьевна будет303 завтра нынче, — сказал он, остановив на минуту глянцовитую пухлую ручку цирюльника, считавшего розовую дорогу между кудрявыми бакенбардами.

— Слава Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает также, как и барин, значение этого приезда, т. е. что Анна Аркадьевна съумеет помирить мужа с женою. — Одни или с супругом? — спросил он.

Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхней губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.

— Одни. Наверху приготовить?

— Барыне доложи, где прикажут.

— Барыне доложить? — повторил Матвей.

— Да, доложи, и вот возьми телеграму передай, что они скажут.

— Слушаю-с.

И подвинув душистое обтирание, употребляемое после бритья, и осмотрев еще раз порядок, в котором лежали платья и помочи, и поправив замеченную им неправильность в постановке светящихся ботинок, Матвей надел pince-nez, вдел большие слоновой кости резные запонки в рукава и золотые в ворот тонкой, чистейшей рубашки и, на некоторое отдаление отстранив, осмотрел ее, так как Степан Аркадьич был прихотлив насчет белья, и тогда только медленно вышел. Письма были хотя и незначительные и не совсем приятные, но они исполняли то, что нужно было, они выставляли вперед заботы дня и дальше и дальше застилали то, что было всегда нехорошо. Кроме писем были еще бумаги из того присутствия, в котором Степан Аркадьич был членом и куда он сейчас должен был ехать. Он взглянул и на бумаги и, решив, что особенно важных не было, велел приготовить их в портфель, чтобы заняться ими в кабинете присутствия.

Степан Аркадьич, умывшись, оправив ногти и спрыснув бакенбарды, в чистой рубашке, в панталонах и помочах стоял, нагнувшись перед зеркалом, и две круглые щетки погоняли одна другую, вычесывая его кудрявые волосы и бакенбарды (это энергическое движение более всего возбуждало его), когда Матвей304 В подлиннике описка: Аркадий с тем же унылым и непроницаемым лицом вернулся в комнату.

— Барыня приказали доложить: пускай делают, как им — вам т. е. — угодно, — сказал Матвей, «а что это значит, понимайте, как знаете», сказал его взгляд.

Щетки на мгновение остановились, и волосы в это время были зачесаны на лоб, что придало сконфуженному лицу Степана Аркадыча еще более сконфуженное выражение. Он помолчал, остановив руки, вздохнул и вдруг как бы сказав: «а чорт с ними со всеми», еще решительнее стал чесать волосы, не переставая, так что даже запыхался и покраснел, теми же щетками расчесал бакенбарды, перечесал волоса назад, бросил щетки, растянул рубашку под помочами, прыснул духами на рубаху и бороду, надел крест на шею особенный, маленький, форменный, но нарочно заказанный, жилет, сертук, расправил плечи и привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двумя цепочками и брелоками и, встряхнув батистовый платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и веселым, вышел, легко ступая, в столовую, где уже ждал его серебряный кофейник и китайский прибор на слегка крахмаленной белейшей скатерти. Письма все были прочтены, а с самим собой оставаться ему не хотелось, как бы опять не пришли дурные мысли, и потому за кофеем он развернул еще сырую поданную утреннюю газету и стал читать.

Апетит у Степана Аркадьича всегда был также хорош, как и сон, и после 2-х чашек кофе и калача с маслом и сведений, почерпнутых из газет о том, что в наше время возникает новый вопрос о том, квази-либеральная ли партия имеет призвание к будущей формировке высшего слоя или тенденциозность традиций должна уже официозно, если можно так выразиться, выставить свое новое и честное непреварикационное знамя, вникнув в смысл этих рассуждений, которые не лишены были для него интереса, Степан Аркадьич прочел про обещание уничтожить седые волосы, про легкую продающуюся карету и молодую особу, ищущую места, что было тоже не лишено интереса, и, ощущая приятную теплоту в теле, он встал спокойный, отряхнул крошки калача с жилета.

305 Анна Каренина ДВА БРАКА.

РОМАН.

Мне отмщение. Аз воздам.

306 Несмотря на то, что он спал уже 3-ю ночь вследствие ссоры с женой не в спальне жены Между мужем и женой произошла ссора. Жена не хотела оставаться в доме мужа, который изменял ей, и с 5-ю человеками детей хотела уехать от него к матери. Дарья Александровна Облонская, считавшая 9 лет своего красавца мужа307 веселым, доброду добродушным верным мужем, вдруг открыла, что он

был в связи с бывшей в их доме француженкой гувернанткой, и между мужем и женой произошла ужасная сцена и ссора, продолжавшаяся уже три дня и ничем еще не кончившаяся. То, что произошло и происходило еще теперь между мужем и женою, нельзя было назвать ссорой, а это было землетрясение, разрушившее все основы их жизни, смешение всего и хаос, который чувствовался и прислугой, и детьми, и более всего ими самими.

Вдруг оказалось для всех членов семьи и домочадцев, что нет никакого смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем все члены семьи и домочадцы дома Облонских. Дети бегали по всему дому как потерянные, Англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, чтобы приискать ей место, повар ушел еще вчера со двора во время самого обеда, кухарка и кучер просили расчета.

Степан Аркадьич, виноватый во всем, спал уже 3-ю ночь не в спальне жены, а на сафьянном диване в своем кабинете, и, несмотря на то что он был виноват и чувствовал свою вину, сон308 Князя Михаила Андреевича Степана Аркадьича Облонскаго Мишуты Мишиньки Стивы (как его звали в свете) был также309 тих и сладок спокоен и крепок, как и обыкновенно; и в обычный час, 8 часов утра, он310 стал ворочаться с боку на бок поворотился на пружинах дивана,311 поворотил свое начинавшее ожиревать белое откормленное тело и тереться бело-румяным немытым лицом о подушку, крепко обнимая ее. Он с другой стороны крепко обнял подушку, потерся о нее своим красивым, свеже-румянным лицом и открыл свои312 маленькие блестящие глазки большие, блестящие влажным блеском глаза.313 окруженные черными густыми ресницами. Он сел на диван, улыбнулся,314 своей неотразимо-приятной, детски доброй улыбкой и, выставив локти, потянулся и, почмокав влажными улыбающимися губами, оглянулся. «Да, что бишь, — думал красивой белой рукой грациозным жестом провел по густым курчавым волосам, и во сне даже принявшим красивую форму.

«Ах, как хорошо было, — подумал он, вспоминая сон, — да, как это было? Да, Алабин давал обед в Нью-Иорке на стеклянных столах, да, и какие то маленькие графинчики и они же женщины», вспоминал он, и красивые глаза его,315 по мере того как съуживались, становились более и более316 блестящи задумчивы.

— Да, хорошо было, очень хорошо. Много там было еще отличного, да не вспомнишь... А, —317 надо вставать что же нехорошо? сказал он и, заметив полосу света, пробивавшуюся сбоку одной из318 За ч.: тяжелых суконных стор, и, ощущая холод в теле от сбившейся простыни с сафьянного дивана,319 — Неужели? — вдруг вскрикнул он, вскакивая. — Ах, да. Да. Вставать, так вставать. он весело скинул320 стройные белые ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок к прошлому рожденью) обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, 9-ти летней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него всегда висел халат, но тут он вдруг вспомнил, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете, улыбка исчезла с его321 сияющего добротой красивого лица, он322 сморщился и махнул рукой сморщил гладкий лоб.

— Ах! Ах, Ах! Ааа...323 промычал — заговорил он, вспоминая все, что было.324 И надо же было, чтобы эта записка к Лидии Лидиньке попала прямо в руки жены, и именно тогда, когда я уже хотел прекратить с ней связь. Надо же было случиться этому несчастью. — Как нехорошо...

И325 он стал в сотый раз припоминать все, что было. «Да, да, она сказала, что разойдется, да, да, она сказала, и она сделает, сделает... Она сделает, она такая женщина. Если бы это сказала другая, я бы знал, что это пугает, но она! Если она сказала, она сделает! И вот уже три дня она не только не смягчается, но видеть меня не хочет, И что то она делает, готовит с своей матерью? его воображению представились опять все подробности326 произошедшей от этого открытия ссоры с женою,327 ссоры, продолжавшейся уже 3 дня, во время которых жена не хотела видеть его и что то такое замышляла с своей матерью. вся безвыходность его положения.

«Да, она328 сделает эскландр, что нибудь ужасное, и вся эта история будет предметом разговора толков и хохота всего города. не простит, да, она такая женщина», — думал он про жену.

— Ах! Ах, Ах! — приговаривал он с329 гадливым выражением лица, как будто он испачкался в вонючую грязь во что нибудь. отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из всей этой ссоры.

«Ах, еслиб заснуть опять! Как там все в Америке бестолково, но хорошо было».

Но заснуть уже нельзя было; надо было вставать330 и жить, т. е. вспомнить все, что было, и исполнять все те условия, в которые он был поставлен. Надо было бриться, одеваться, делать домашния распоряжения, т. е. отказывать в деньгах, которых не было, делать попытки примирения с женой, из которых едва ли что выйдет, потом ехать в Присутствие,331 где он был начальником, главное, надо было вспоминать все, что было. Из всего, что он вспоминал, неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра веселым и довольным, с огромной грушей для жены в руке, увидал жену с332 несчастным письмом несчастной запиской в руке и с333 столь преобразовавшимъ ея всегда милое лицо выражением334 отчаяния и ненависти во взгляде. И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало335 Князя Мишуту Мишиньку больше всего не самая неблаговидность его поступка, хотя он и признавал ее, не та боль, которую он сделал жене, хотя он жалел ее всей душой, но его мучала более всего та глупая роль, которую он сам сыграл в эту первую минуту. Степана Аркадьича не самое событие, но побочное обстоятельство, то, как он принял эту первую минуту гнева жены.

336 Зач: Степан Аркадьич, благодаря протекции своего [зятя] Алексея Александровича Каренина, одного из ближайших лиц в Министерстве, мужа столь любимой им сестры Анны, занимал почетное и с хорошим жалованьем место в одном из Московских присутствий. Занимая 2-й год место начальника в Москве, он пользовался общим уважением сослуживцев, подчиненныхе, начальников и всех, кто имел до него дело. Главный дар337 Степана Аркадьича князя Мишуты, заслуживший ему это общее уважение, состоял, кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которым он относился ко всем людям, преимущественно в полной бесстрастности и совершенной либеральности, состоящей не в том, чтобы строже судить сильных и богатых, чем слабых и бедных, но в том, чтобы совершенно ровно и одинаково относиться к обоим.

338 Кроме того, Степан Аркадьич Князь Мишута, не считавший себя совершенством, был исполнен снисходительности ко всем. И этим он нравился людям, имевшим до него дело. Кроме того, он умел ясно, легко и кратко выражать свои мысли письменно и изустно, и этим он был дорог для сослуживцев.

Войдя в Присутствие, Князь Мишута кивнул, проходя, головой почтительному швейцару, поздоровался с Секретарем и товарищами339 сон жизни, опьяняя, охватил его и взялся за дело. «Если бы они знали только, — думал он, когда Секретарь, почтительно наклоняясь, поднес ему бумаги, — каким мальчиком виноватым был нынче утром перед женой их340 Юпитер Начальник».

Просидев заседание и отделав первую часть дел, Степан Аркадьич, доставая папиросницу, шел в кабинет, весело разговаривая с товарищем по службе об сделанной их другим товарищем и исправленной ими ошибке, когда швейцар, заслоняя своим телом вход в дверь и на носу входившего затворяя ее, обратился к Степану Аркадьичу:

— Господин спрашивают ваше превосходительство.

Степан Аркадьич был еще Надворный Советник, но занимал место действительного Статского Советника, и потому его звали Ваше Превосходительство.

— Кто такой?

Швейцар подал карточку.

Константин Николаич341 Ордынцев Ленин.342 Ря дом на полях написано: Просиял. Никого бы так не желал видеть, как его.

— А! — радостно вскрикнул Степан Аркадьич. — Проси в кабинет.

— Это343 милейший Костя344 Ордынцев Ленин. Знаете: сын Николая Федорыча.

— Разве он в Москве живет?

— Он? Он везде — в Москве и в деревне, что-то усовершенствует — народ что-то изучает. Но прекрасный малый. Мы с ним и по охоте друзья, да и так я его люблю, — говорил Степан Аркадьич с тем обычным заочным пренебрежением, с которым все обыкновенно говорят о людях, к которым лично мы относимся иногда не только не пренебрежительно, но подобострастно.

С345 Ордынцевым Лениным, когда он вошел, Степан Аркадьич обращался тоже не с тем пренебрежением, с которым он говорил; и если не с подобострастием, которого и не могло быть, так как Ордынцев был лет на 5 моложе Степана Аркадьича, но с уважением и видимой осторожностью, которую, очевидно, вызывало с разу бросающиеся в глаза чувствительность, застенчивость и вообще несоразмерное самолюбие346 Ордынцева Ленина. Ордынцев был красивый молодой человек лет 30347 высокий, стройный, хорошо одет, с небольшой черной головой и необыкновенно хорошо сложенный. Все в его походке, постановке груди и движении рук говорило о большой физической силе и энергии.

— Здраствуй, любезный друг, ужасно рад тебя видеть, — сказал Степан Аркадьич, обнимая его. — Ужасно, ужасно рад всегда, а особенно теперь, — сказал он с ударением, — тебя видеть. И спасибо, что отыскал меня здесь — в этом вертепе; знаю твое отвращение ко всему административно, судебно, государственно и т. д. Уж извини меня за это, — и348 Степан Аркадьич князь Мишута стал смеясь застегивать мундир, как будто желал скрыть крест на шее.

Лицо Ленина,349 открытое, ясное, все подвижное, выразительное, сияло и удовольствием и неудовольствием за то, что швейцар грубо остановил его, и сдержанностью при виде чужих лиц, товарищей350 За ч.: Алабина Облонскаго.

—351 — Я приехал не надолго на выставку скота, и хотелось тебя увидать, — улыбаясь и выказывая белые, как снег, сплошные крепкие зубы из-за черных, румяных губ и черных усов и бороды, отвечал Ордынцев. — Я привел на выставку своих телят — удивительных, — сказал Ленин. Мое отвращение, с чего ты взял? Смешно мне иногда, — сказал он, оглядываясь на чужия лица.

— Да позвольте вас познакомить: наш товарищ352 Борисов Никитин, Шпандовский — Константин Дмитрич Левин — гимнаст и двигатель < — Степан Аркадьич подчеркнув произнес это слово —>, а главное, мой друг Константин Николаич353 Ордынцев Ленин — и мировой судья и земский деятель.

И тотчас же Степану Аркадьичу заметно было, что этот тон шуточной рекомендации не понравился354 Ордынцеву Ленину, и он поспешил поправить, взял его за пуговицу. Ордынцев нахмурился и, как бы освобождаясь от чего-то, выпрямил грудь.

— Очень рад, — сказал он сухо, подавая руку Борисову и не глядя на него.

— Ну, когда же увидимся?

— А вот что. В 4 часа я свободен. Давай обедать. Где я найду тебя?

— В Зоологическом саду, я там выставил скотину.

— Ну, и отлично. Я заеду за тобой. Ну что же, хорошо идут дела?

— После расскажу. Ты как?

— Я скверно, как всегда. А живу.

— Ну, так прощай.

— Да посиди же, покури. Да ты не куришь, ну так посиди немножко. Как щука на мели; тебе, я вижу, тяжело.

— Да и что отрывать вас от ваших важных государственных дел.

355 — Нет, серьезно, ужасно противно, я думаю, швейцар, бумаги, секре секретарь . — Ты видишь, как у нас хорошо и удобно. A тебе противно.

— Не противно,356 а смешно напротив, — внушительно сказал он улыбаясь.

— Что же вам смешно? — спросил Борисов.

— Да так, я уверен, что если бы ничего этого не было, никакой разницы бы не было. Я уверен, что настоящая жизнь и движение не здесь, а у нас в глуши.

Речь его перебил вошедший Секретарь с бумагами. Секретарь с развязной почтительностью и с некоторым общим секретарским сознанием своего превосходства подошел к Алабину и стал под видом вопроса объяснять какое-то затруднение.357 Степан Аркадьич Князь Мишута, не дослушав, перебил Секретаря и, кратко объяснив ему, в чем дело, отодвинул бумаги, сказав:

— Так и сделайте, пожалуйста.

358 Ордынцев Левин во время совещания с Секретарем стоял облокотившись обеими руками на стул, и на359 красивом лице его остановилась насмешливая360 несколько притворная улыбка.

361 — Ну как же я могу не быть поражен после того, что я вижу и слышу, — сказал он. — Я только чувствую себя, с одной стороны, подавленным твоим величием, от вида швейцара до креста на шее, с другой стороны, я горжусь тем, что на ты с таким великим человеком. И хотя он говорил насмешливо, он говорил правду то, что немножко чувствовал. Секретарь вышел.

— Не понимаю, не понимаю, — сказал Левин, — как ты, честный, хороший человек, можешь служить.

— Вот видишь, надо только не горячиться.

— Ну да, ты умеешь, у тебя дар к этому.

— Т. е. ты думаешь, что у меня есть недостаток чего-то.

— Может быть, и да, — весело засмеявшись, сказал Левин.

— Ну, хорошо, хорошо, погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя 3000 десятин в Ефремовском уезде да такие мускулы и свежесть, как у 12-летней девочки, а придешь и к нам.

362 — О да, — отвечал Ордынцев Ленин с той же насмешкой. — Я только хотел спросить, здорова ли твоя жена и ваши. И странно: сделав этот вопрос, красивое, самоуверенное и свежее лицо Ордынцева Ленина вдруг покрылось краской покраснело, как лицо девушки, и глубокие голубоватые глаза опустились. — О, да, да, все здоровы. — Нет, уж я эту штуку кончил совсем, любуюсь на твое величие и горжусь тем, что у меня друг такой великий человек, и больше ничего. А моя общественная деятельность кончена.

— Ну, что Княгиня и Княжна, — сказал он и тотчас же покраснел.

— Здоровы, все тоже. Ах, как жаль, что ты так давно не был.

— А что? — испуганно спросил Левин.

— Поговорим после. Да ты зачем собственно приехал?

— Ах, тоже поговорим после, — до ушей покраснев, сказал Левин.

— Ну, хорошо. Так вот что, — сказал Мишута, — я бы позвал к себе, но жена уехала к своим обедать. Но завтра приезжай вечером к теще. Они по старому363 живут у Николы Явленного и по четвергамъ принимаютъ. А нынче вотъ что. Да. Если ты хочешь ихъ видѣть, онѣ навѣрно нынче въ Зоологическомъ саду отъ 4 до 5. Кити на конькахъ катается. Ты поѣзжай туда, а я заѣду и вмѣстѣ куда нибудь обѣдать.

— Прекрасно.

— Ну, до свиданья.

— Мое почтенье, — весьма низко и сухо кланяясь, обратился364 Ордынцев Ленин к365 Борисову Никитину и Шпандовскому с тем дерзким, крайне учтивым тоном, который показывает, что я вас знать не хочу, но прощаюсь с вами потому, что, хотя я против своей воли познакомился с вами, я благовоспитанный человек.

— Смотри же ты, ведь я знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню, — смеясь прокричал князь Мишута.

— Нет, верно.

— Очень странный господин, — сказал366 Борисов Шпандовский, когда367 Ордынцев Ленин вышел.368 — А какой красавец — Да, очень

— Да,369 это новый тип молодых людей, но золотое сердце,370 это детская невинность и честность, — подтвердил Алабин. — сказал Князь Мишута. — И представьте, ему 29—30 лет, он как красная девушка,371 вина не пьет, не курит, никаким страстям не предается, да, да, как красная девушка, a вместе с тем полон жизни.

— Неужели?

<— Да вот, говорят, женихов в Москве нет: свеж, умен, образован и тысяч 15 доходу; только немножко, — он помахал пальцами перед собой.372 вслух выражая продолжение своей мысли об <Ордынцеве> Ленине.

Степан Аркадьич думал именно о том, что давно уж он замечал, как Ордынцеву нравилась его свояченица Кити Щербацкая, и что краска, бросившаяся ему в лицо, когда он спросил о ней, не показывает ли то, что он теперь приехал в Москву с намерением сделать предложение, чего давно ждали уж все в семье Щербацких. «Хорошо бы было, — думал Степан Аркадьич, — и Долли этого желает, и, может быть, если бы это случилось, под веселую руку и я бы помирился с ней. Да и славная партия. И нельзя ли у него занять. Ах, неприятно! У приятелей, которых я люблю, не люблю занимать, потому что не отдашь и тогда испортишь дружбу».>

— Да, батюшка, — сказал он вслух, — вот счастливчик, все впереди, и силы сколько.

— Что же вы жалуетесь, Князь.

— Да скверно, плохо, — сказал373 Степан Аркадьич Князь Мишута, которому натощак перед едой приходили всегда на короткое время мрачные мысли,374 и что и делало то, что он не любил быть натощак. Он закурил папиросу, тотчас же бросил ее. — Ну, пойдемте, кончим дела, — сказал он, стремясь душою к завтраку и вину, — пойдемте. И он пошел досиживать присутствие. и поспешил приступить к завтраку.

Зоологический сад был полон народа.

Около катка играла музыка. С гор катались в салазках, в креслах и на коньках, теснясь на лестнице и у входов. Молодцы катальщики измучались, скатывая и втаскивая салазки. Олени самоедов катали любителей. Ha катке кружились дети, юноши, взрослые и несколько дам. Везде стояли рамки нарядных зрителей в соболях и бобрах. По всем домикам зверинцев и птичников толпились зрители. У подъезда стояли сотни дорогих экипажей и извощиков. Стояли жандармы. За прудом, рядом с медведями и волками, в вновь построенных домиках, были выставки.>

375 На полях против начала главы, написано: Безобразов веселый, добрый. С Кити друг, его брюскируют. Представляет Ордынцева на катке, и обедают все втроем. О браке — пример Анны выставляет Алабин [?]. Степан Аркадьич уж находился в полном заблуждении сна жизни. Лицо его сияло, как и его шляпа и как утреннее солнце на инее, покрывавшем деревья.

— Зайдем на каток к нашим — и обедать. Где хочешь?

— Мне все равно. Ты знаешь, что для меня гречневая каша вкуснее всего; а так как ее нет ни в Эрмитаже ни в Новотроицком, то мне все равно.

— Ну, так в Эрмитаж, — сказал Степан Аркадьич, вспоминая, что в Новотроицком будут просить долг. — А Красавцева взять? Он милый малый.

— Если можно не брать, то лучше, — сказал Ордынцев улыбаясь.

— Можно и не брать. А Толстая давно ли? А какова Собещанская? Прелестна. Что же Добре? Продулся? Завтра будешь обедать?

— А, Наталья Дмитриевна, и вы пришли посмотреть коров. Вот рекомендую — Ордынцев, скотовод.

Так переговаривался, раскланиваясь, Степан Аркадьич на право и на лево. И Ордынцев, к удивлению, замечал, что на всех лицах, с которыми говорил Алабин, отражалась таже ласковость, что и на лице Алабина.

На катке стояла толпа зрителей, и каталось человек 15.376 но из всех, как муха в молоке, видна была одна дама в суконной, обшитой барашком шубке, с такой же муфтой и шапочкой. Он остановился, чтобы оправиться, и, когда уже подошел к ступени, увидал ее. Она была в суконной, обшитой барашком шубке, в такой же шапочке. Он узнал ее не по тонкому стану, какого не было у другой женщины, не по длинной грациозной шее, не по маленькой головке с белокурой тяжестью волос, не по ножкам, тонким и грациозным, в высоких ботинках, не по377 ленивой и достойной спокойной граціи движеній; но онъ узналъ ее по трепету своего сердца, когда глаза его остановились на ней. Онъ сошелъ внизъ и, поздоровавшись съ стоявшимъ у катка двоюроднымъ братомъ ея Гагинымъ, сталъ подлѣ него.378 На полях против последних строк написано: В их отношениях была поэзия дружбы к умершему брату. Она каталась на противуположномъ концѣ и, тупо поставивъ ножки одну за другой, видимо робѣла, катясь на поворотѣ навстрѣчу отчаянно размахивавшему руками и пригибающемуся къ землѣ мальчику. Она каталась одна, но видно было, что всѣ, кто былъ на каткѣ, видѣли и помнили ее и, насколько приличіе позволяло, всѣ смотрѣли на нее и желали ея взгляда. Она вынула лѣвую руку изъ муфты и держала ее на одной правой рукѣ. Она улыбалась своему страху. Потомъ, узнавъ, вѣроятно,379 зятя и Ордынцева Левина, она сделала быстрое движение стегном и подбежала, катясь прямо к380 зятю нему брату и хватаясь за него рукой и вместе с тем с улыбкой кивая381 Ордынцеву Левину.382 Ордынцев, как награду и счастие, принял эту улыбку, он чувствовал, что мне [?] завидуют.

Если былъ недостатокъ въ этой несомнѣнной красавицѣ, то это былъ недостатокъ живости и цвѣта въ лицѣ. Теперь этаго недостатка не было. Лицо ея, строгое и прелестное, съ большими мягкими глазами, было покрыто румянцемъ, глаза свѣтились больше чѣмъ оживленіемъ физическаго движенья. Они свѣтились счастьемъ.

— Давно ли вы здесь? — сказала она, подавая383 Ордынцеву Левину узкую в темной перчатке руку. — Ах, благодарствуйте.

Она уронила платок из муфты, который поднял384 Ордынцев Левин, краснея и не отвечая. Она отвернулась оглядываясь.

— Ах да. Я вчера приехал. Я не думал вас найти здесь. Я не знал, что вы катаетесь, и прекрасно катаетесь, — прибавил он.

— Ваша похвала особенно дорога. Здесь про вас преданье осталось, что вы лучший конькобежец. И с горы как то задом.385 — Да вот и следы, — сказал Ордынцев, улыбаясь и показывая выбитый зуб.

— Да, одно время, когда был Американец [?], я имел страсть...

— Ах, как бы мне хотелось вас посмотреть.386 — Я уже давно не катался. Молодой Алабин ушел к даме и о чем-то оживленно говорил с ней.

Левин улыбался и чувствовал, что глупо улыбается.

К387 Ордынцеву Левину и Кити подбежал, ловко остановившись, молодой человек Московского света, которого оба знали.

— Вот я прошу побегать, — сказала она ему по французски.

— Ах, пожалуйста, тут гадость коньки, возьмите мои без ремней, очень хороши.

— Да я не заставляю себя просить, но, пожалуйста, не ждите от меня ничего, а позвольте просто с вами побегать.

388 Против начала абзаца на полях написано: С мальчиками его полюбили. Он мил всем, а думает, что смешон. Все с азартом. Опомнился, что глупо. Она ушла. Он думал от того, что смешон. — Как хотите, — отвечала Кити, и вдруг, как бы солнце зашло за тучи, лицо Кити утратило всю ласковость и заменилось строгим, холодным выражением, и389 Ордынцев Левинъ узналъ эту знакомую игру ея лица, когда она дѣлала усиліе мысли. На гладкомъ мраморномъ лбу ея чуть какъ бы вспухли морщинки.

— Пойдемте еще круг, — обратилась она к молодому человеку, подавая ему руку, и опять задвигались стройные ножки.

— А коньки хотите мои? — сказал молодой человек.

— Нет, все равно.

— Давно не бывали, Николай Константиновиче, сударь, — говорил катальщик, навинчивая ему коньки. — После вас нету. Хорошо ли будет?

«Что значит эта перемена? — думал Ордынцев. — Боялась она слишком обрадовать меня, или я дурак и смешон.390 «Но это хорошо, хорошій знакъ», думалъ онъ и думалъ несправедливо: эта перемѣна выраженія ея лица была для него самый дурной знакъ. Она знала, что изъ его отношеній съ нею ничего не можетъ и не должно выдти, и знала почему, и, увлекшись на минуту желаніемъ нравиться, попыталась остановиться. Счастливый и веселый, Ордынцевъ выбѣжалъ изъ домика, гдѣ надѣвали коньки, и, зная, что всѣ глаза устремлены на него, побѣжалъ зa нею. Три шага сдѣлавъ сильныхъ, чтобы войти въ тактъ конькобѣжца, онъ пошелъ тихимъ шагомъ. Да, он говорит, с радостью пойдет, — думал он про слова брата. — Ему хорошо говорить, не видя ее. Но разве может такая женщина любить меня, с моим лицом и моей глупой застенчивостью. Я сейчас был точно дурак или хуже, точно человек, знающий за собой много дурного».

— Чтоже готово?

— Готово, сударь. Покажите им, как бегать надо.

Левин встал на ноги, снял пальто, выпрямился, сделал шаг, толкнул левое плечо и выбежал из домика, стараясь как можно меньше махать руками, выпрямляться и вообще щеголять своим беганьем. Но давно не бегавши, после своих неприятностей дома, это стояние на коньках, это летящее ощущение, сознание силы, воспоминание веселости, которую он испытывал всегда на коньках, возбудили его, он сделал два сильных шага и как будто по своей воле полетел на одной ноге по кругу и догнал Кити и, с трудом удерживаясь, потихоньку пошел с ней рядом

— Ведь вот ничего особенного не делает, a совсем не то, что мы грешные.

— Да, очень хорошо.

— Я не знаю, чтоже хорошего. Иду, как и все.

Но чем больше он ходил, тем больше оживлялся,391 и стал шалить, показывать pas, делать круги, и все это легко, очевидно в долю того, что он мог сделать, забывал удерживаться и стал естественен и красив в своих движениях.

— Ну, а с горы? — сказал молодой человек.

Она ничего на сказала, но посмотрела на него.

392 — Надо согреться. — Попробовать, забыл ли.

Он перебежал круг и пошел к горам.

Все смотрели на него и скоро увидали, как он, нагнувшись наперед, на одной ноге скатился за дилижаном и смеясь прибежал на круг.

— Ну вот все штуки показал, — сказал он.

Он стал еще веселее и оживленнее от движений; но на лице Кити вдруг опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, как я глуп и смешон, щеголяя своими ногами», подумал он, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбежала393 к даме, с которой была, и скрылась в домике. к скамейке и кликнула катальщика подкрепить конек.394 Ордынцев стал на колено и Левинъ хотѣлъ взять въ руки ея ножку; но она рѣшила, что не стоитъ того, и побѣжала въ домъ снимать коньки.395 Ордынцев Левин снял и свои и, выходя, встретил ее, когда она мелким шажком переходила через лед, и подал ей руку до дорожки.

Мать встретила ее.396 и поблагодарила Ордынцева Левина.

— Четверги, нынче, как всегда, мы принимаем, — сказала она сухо. — Скажите, пожалуйста, Мише, вы с ним, чтоб он приехал к нам нынче. Да вот и он сам.397 Стало быть, нельзя было идти провожать их. Он вернулся и скоро нашел Алабина в оживленной беседе с старичком и дамой. — Неправда ли, мила? Однако пора, пойдем. У тебя есть извощик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету.

Действительно, Князь Мишута в оживленном разговоре с известным кутилой Стивой Красавцевым, с шляпой на боку и с развевающимися и сливающимися с седым бобром бакенбардами, блестя звездочками глаз, смеясь и кланяясь направо и налево всем знакомым, как олицетворение спокойствия душевного и добродушного веселья, шел им навстречу.

— Ну чтож, едем, — сказал он Левину.

— Да, поедем, — уныло отвечал Левин, провожая глазами садившуюся в карету красавицу.

— К Дюссо или в Эрмитаж?

— Мне все равно.

— Ну, в Англию, — сказал Князь Мишута, выбрав Англию потому, что он в ней был менее всего должен.

— У тебя есть извощик? Ну, и прекрасно, а то я отпустил карету. Не взять ли Красавцева? Он добрый малый. Ну, не возьмем, как хочешь. Что ты унылый? Ну, да переговорим.

И они сели на извощика. Всю дорогу они молчали. Левин, сдавливаемый всю дорогу на узком сиденьи толстым телом Князя Мишуты, думал о том, говорить ли и как говорить с Князем Мишутой о его свояченице, а Князь Мишута дорогой сочинял menu обеда.

— Ты ведь любишь тюрбо? — сказал он ему, подъезжая.

В характере398 Степана Аркадьича Князя Мишуты не было и тени притворства, но когда399 Ордынцев Левин вошел вместе с ним в Эрмитаж, он не мог не заметить некоторой особенности выражения сдержанного сияния на лице и во всей фигуре400 Степана Аркадьича Князя Мишуты, когда он снимал пальто, в шляпе на бекрень вошел в столовую и отдавал приказанья липнувшим за ним Татарам во фраках и с салфетками и когда он кланялся на право и на лево и тут нашедшимся знакомым и подошел к буфету и мило по французски пошутил с француженкой в эквилибристическом шиньоне и всей казавшейся составленной из poudre poudrede riz, vinaigre de toilette401 [рисовой пудры, туалетного уксуса] и лент и кружев.

— Сюда, Ваше Сиятельство, пожалуйте, здесь не обезпокоят Ваше Сиятельство, — говорил особенно липнувший старый, светлый Татарин.

— Пожалуйте шляпу, Ваше Сиятельство, — говорил он402 Ордынцеву Левину, в знак почтения к403 Степану Аркадьичу Князю Мишуте ухаживая и за его гостем.

И мгновенно растелив еще свежую скатерть на круглом столе под бронзой и перед бархатными стульями и диванами и между зеркалами, со всех сторон отражавшими красивое, сияющее, красноватое лицо404 Алабина, сдержанную, стройную фигуру Ордынцева с его смуглым, красивым лицом Князя Мишуты, унылое405 простое будничное лицо Левина и вьющуюся фигуру Татарина с его белым галстуком, широким тазом и разветвляющимися на заду фалдами фрака.

— Пожалуйте, — говорил Татарин, подавая карточку и не обращая внимания на звонки из-за двери. — Если прикажете, Ваше Сиятельство, отдельный кабинет сейчас опростается, — говорил он. — Князь Голицын с дамой. Устрицы свежия получены.

— А, устрицы. — Князь Мишута задумался. — Не изменить ли план, Левин?406 Степан Аркадьич задумчиво радостно водил пальцем

Он остановил остановив палец на карте, и лицо его выражало напряжение мысли.

— Хороши ли устрицы? Ты смотри.

— Вчера получены.

— Так чтож, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить, Левин?

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь нет.

— Каша а ла Рюс. Прикажете? — сказал Татарин, нагибаясь над Левиным.

— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо.408 Как я ни дик, Я побегал на коньках, и409 обвавилонился немножко. У меня и вкусы цивилизованные развиваются. есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив грустное выражение на лице Облонского, — чтоб я не оценил твой выбор. Я с удовольствием поем хорошо.

— А, ну это так, — повеселев сказал Мишута. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц 5 дюжин, суп с кореньями.

— Принтаньерт, — подхватил Татарин, но Степан Аркадьич, видимо, не хотел ему доставлять удовольствия называть по французски кушаньи.

— С кореньями, знаешь? Потом Тюрбо под густым соусом, потом... Ростбифу, да смотри, чтоб хорош был, — да этих каплунов, ну и консервов.

— Слушаю-с.

Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть по карте, не повторял всякий раз за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте:

— Тюрбо, Сос бомарше, Poularde à l’estragon, Macedoin Macedoine du fruit.

И тотчас, как на пружинах, положив одну переплетенную карту, подхватив другую — карту вин, понес ее к Мишуте.

— Что же пить будем?

— Я шампанское, — отвечал410 Ордынцев Левин.

— Как, сначала? А впрочем правда, пожалуй.411 Ну, потом надо же бургонского. Ты любишь Oeil de Perdrix?412 [Глаз куропатки?] Ну, так этой марки413 две — Ну две, — отвечал Ордынцев. — A мне все таки мою бутылочку Марли. к устрицам подай, а там видно будет.

— Столоваго какого прикажете?

— Нюи подай, вот это.

— Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?

— Ну да, пармезан. Ты другой любишь?

И Татарин с развевающимися фалдами над широким тазом полетел и через пять минут влетел с блюдом открытых устриц с шаршавыми раковинами и с бутылкой.414 Он, отвинтив, вынул с дымом пробку и налил разлатые бокалы. И приятели только что кончали устрицы, как он влетел с дымящим

Князь Мишута перекрестился маленьким крестиком над жилетной пуговицей, смяв крахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет и взялся за устрицы.

— А не дурны, — говорил он, серебряной вилочкой сдирая с перламутровой раковины и шлюпая, проглатывая их одну за другой и вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на Татарина.415 Ордынцевъ сидѣлъ въ трактирѣ среди зеркалъ, за дверьми слышались говоръ, бѣготня и шумъ послѣ 8 лѣтъ уединенной деревенской жизни; но онъ видѣлъ передъ собою не то, что было, а онъ видѣлъ ее лицо, улыбку, движенья ногъ и стана, ее особенное движенье, и лицо его сіяло улыбкой было задумчиво. Степанъ Аркадьичъ видѣлъ это и догадывался почему и радовался, и ему хотѣлось сдѣлать пріятное другу и говорить о ней. За то то и любили всѣ Степана Аркадьича, что онъ съ людьми думалъ только о томъ, какъ бы имъ быть пріятнымъ. Тотъ, кто подумалъ бы о немъ съ точки зрѣнія его семейной жизни, тотъ сказалъ бы: это страшный, злой эгоистъ сдѣлалъ невѣрность женѣ, она мучается, страдаетъ, а онъ, веселый, довольный, сидитъ съ пріятелемъ и... и хлюпая устрицы, запивалъ Oeil de perdrix и спрашиваетъ, о чемъ скученъ его пріятель. Но въ томъ то и дѣло, что Князь Мишута не признавалъ смысла въ жизни во всей ея совокупности и никогда не могъ устроиться такъ, чтобы быть въ жизни серьезнымъ, справедливымъ и добрымъ, и махнулъ давно на это рукой, но зато въ провожденіи этой жизни, во снѣ жизни, онъ былъ тѣмъ, чѣмъ его родила мать, — нѣжнымъ, добрымъ и милымъ человѣкомъ.

Левин лениво ел непитательное блюдо, любуясь на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое розоватое вино по разлатым тонким рюмкам, поправляя свой белый галстук, с заметной улыбкой удовольствия поглядывал на Князя. «Вот это кушают, служить весело».

— А ты скучен? — сказал Князь Мишута, выпивая свой бокал. — Ты скучен.

И лицо Облонского выразило истинное участие. Его мучало то, что приятель и собеседник его огорчен.416 Зач: и что ему хочется что то высказать. Он видел, что417 Ордынцеву Левину хочется говорить о ней, и он начал, расчищая ему дорогу:

— Чтоже, ты поедешь нынче вечером к Щербацким? — сказал он,418 улыбаясь и улыбкой давая чувствовать, что он и не хочет скрывать всего смысла этого вопроса. отодвигая пустые раковины и придвигая сыр.419 На полях рядом написано:<Теория хозяйства. Коров. Жениться. «Я бы женился, но, прости меня, глупы очень». Земство — дурачье.> Там же, ниже, написано: <— Ты скучен, и глаза блестят. — Я не могу быть покоен. — Скажи мне. — Можно ли? — Я верный друг, и все очень просто.>

— Да, я думаю, даже непременно поеду, хотя мне показалось, что Княгиня неохотно звала меня.

— Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера.420 А впрочем, может быть, и есть причина. — Какая же? — Ты знаешь, это щекотливый вопрос, особенно мне, как родному; но я тебе только то скажу, что я часто думал. В нашем кругу отношения мущины и девушки очень неопределенны. — Степан Аркадьич Князь Мишута не переставал улыбаться, говоря это. Ордынцев Левин смотрел на него во все глаза, с удовольствием ожидая, что будет. — Я тебе про себя скажу: когда я хотел жениться на Долли, я решительно не знал, к кому я должен обратиться — к матери, к отцу, к ней самой или к свахе. — Я думаю, что всегда надо обратиться к ней самой. — Почему ты думаешь? Позволь, наш народный обычай состоит в том, что родители обращаются к родителям. — И то нет. Родители через сватов обращаются к родителям. — Ну, хорошо, это всё равно. Так вот наш обычай. Мы в нашем кругу его не держимся. Французский обычай состоит в том, что родные устраивают дело между собой или жених обращается к родителям. В Англии молодые люди знаются сами. Теперь мы свое бросили и не пристали ни к Англии, ни к Франции. — Да, но здравый смысл говорит, что жениться молодым людям, и потому это их дело, а не родителей. — Да, это хорошо говорить, а выходит, что молодой человек — я положим — встречаю Долли на балах, я хочу сблизиться с нею, хоть не узнать ее, потому что это вздор — узнать девушку нельзя, — но узнать самое важное — нравлюсь ли я ей. Что же мне делать? Я еду в дом. Ну, чтоже выходит? Там рассуждай, как хочешь, а если ты ездил 10 раз в дом и не сделал предложение, ты компрометировал, ты виноват. А если ты не ездил в дом, то ты не можешь сделать предложение, так что выходит: первый раз ты поехал в дом, ты надел венец. — Я не нахожу вовсе. — Какже ты находишь? Ну, а опять, если ты сделал предложение матери или отцу, ты оскорбил дочь; если ты сделал предложение дочери, ты оскорбил родителей, вообще путаница. Ты должен по телеграфу одновременно сделать предложение родителям и дочери. — И потому я этого ничего не соображаю и не хочу знать. Если я буду делать предложение, то я сделаю его той, на ком я хочу жениться. Но, признаюсь, прежде я хочу знать, могу ли расчитывать на согласие, и для этого буду ездить в дом, и мне все равно, скажут ли, что компрометирую, как ты говоришь, или нет. Я тебе скажупрямо, не стану beat about the bush [говорить обиняками]. Я желаю сделать предложение твоей свояченице.

— Ну, давай же, братец, суп.

— Ну, так теперь давай длинный разговор.

— Да только я не знаю, говорить ли. Ну да, — сказал он, кончив суп, — отчего не сказать. Так вот что. Если бы у тебя была сестра любимая, и я бы хотел жениться. Посоветовал ли бы ты ей выдти за меня?

— Я? Обеими руками, но, к несчастью, у меня нет сестры, а есть свояченица.

— Да я про нее и говорю, — решительно сказал Левин. — Так скажи.

Румянец детской покрыл лоб, уши и шею Ордынцева, когда он сказал это.421 — Ну да, ну да, — понимающе подчеркивал Степан Аркадьич. — Я ездил прошлую зиму к ним в дом и нынче поеду и не сделаю предложенья, потому что я не умею, как другие опытные в этом деле люди.

— Про нее? — сказал Князь Мишута. — Но мне нужно знать прежде твои планы. Ты, кажется, имел время решить.

— Да, но я боюсь, ужас меня берет, я боюсь, что мне откажут. Я всетаки надеюсь, но тогда уж...

— Ну да, ну да,422 как наш брать. — Не умею говорить обиняками такие речи, из которых бы я видел, чего мне ждать. — сияя добродушной улыбкой, поддакивал Князь Мишута.

— И до сих пор я не знаю, чего мне ждать. Про себя я знаю.... да, это я знаю... — Он вдруг сердито взглянул на вошедшего Татарина и переменил Русскую речь на Французскую. — Я знаю, что я не любил другой женщины и, должно быть, не буду любить.423 От этого то мне и трудно поставить, не зная, чего я могу ждать.

— Ну да, ну да, — говорил Степан Аркадьич, и лицо его сияло424 сочувствием и добротой все больше и больше, и он, не спуская глаз с Левина, подвинул к себе серебряное блюдо с тюрбо. Степан Аркадьич описывает Ордынцеву тещу, тестя и всю семью.

— Ну что ты, как брат, как отец, сказал бы мне? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказал, что я лучше ничего не желаю и что вероятности большия есть за то, что тебя примут.

— Ты думаешь? А если отказ? Ведь это ужасно.

Он свалил себе рыбу на тарелку, чтобы не развлекать Князя Мишуту, начавшего было класть.

— Послушай однако, — сказал426 Степан Аркадьич Князь Мишута, кладя свою пухлую руку на локоть427 Ордынцева Левина, хотевшего есть без соуса. — Постой, ты соуса возьми. Пойми однако, что может быть такое положение; я не говорю, что оно есть, но оно может быть. Ты любишь девушку и боишься поставить сразу судьбу на карту. Она любит и горда и тоже боится. И вы все выжидаете, и родители тоже ждут. Ну, подай другую, — обратился он к слуге, доливавшему бокалы и вертевшемуся около них именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, если ты так говоришь,428 вскакивая с места и начиная ходить по 5-аршинной комнате — бросая вилку, сказал429 Ордынцев Левин.

— Я не говорю, что это есть, это может быть. Но ты430 сядь кушай.

Он431 сел подвинул ему блюдо.

— Ты не в присутствии,432 Стива Мишута, ты не ограждай своей речи. А если ты меня любишь, чему я верю, скажи прямо, просто. Сколько шансов у меня успеха?

— Да ты вот какие вопросы задаешь!433 Степан Аркадьич Князь Мишута с своей привычкой мягкости сказал, что он бы на месте Ордынцева Левина сделал бы предложение, но прямо не ответил на вопрос Ордынцева Левина. На твоем месте я бы сделал предложение, — сказал он.

— Ну, ты дипломат, я знаю. Ты не хочешь сказать прямо, но скажи, есть ли кто другой, которого я мог бы опасаться.

— Ну, это еще труднее задача; но я скажу тебе, что есть. Нынешнюю зиму Князь434 Удашев> <Уворин> Гр. Уворин Сергей, он адъютант у Г. Г. Усманской Алексей часто ездит, знаешь. И я бы на твоем месте решал дело скорее.

— Ну и что?

— Да ничего, я только советовал бы решать дело скорее.435 — Ну, спасибо. Выпьем, — и опять он вскочил и не доел, стал ходить.

— Но кто это такое и что такое этот Уворин, я понятия не имею. И что же, он очень ухаживает?

— И да и нет. Уворин — это очень замечательный человек, и он должен нравиться женщинам.

— Отчего же, что он такое? — торопливо, горячо спрашивал Левин, дергая за руку Князя Мишуту, доедавшего свое блюдо.

— Ты нынче увидишь его. Вопервых, он хорош, вовторых, он джентельмен в самом высоком смысле этого слова, потом он умен, поэт и славный, славный малый.

Левинъ вздохнулъ. Какъ онъ любилъ борьбу въ жизни вообще, такъ онъ не допускалъ ея возможности въ любви.

— Так ты говоришь, что есть шансы, — сказал он, задумчиво выпивая свой бокал.

— Вот что я тебе скажу: моя жена удивительная женщина. Ты ведь ее знаешь.436 Рядом на полях: Надо съездить к ней и устроить. Рассужденье с ним, что и ее тоже жалко. Она не глупа, то, что называется умом в свете, но она необыкновенная женщина. —437 Степан Аркадьич Князь Мишута вздохнул и помолчал минутку, вспомнив о своих отношениях с женою. — Но у нее есть дар провидения. Не говоря о том, что она на сквозь видит людей, она знает, что будет, особенно в отношении браков. Она, например, предсказала, что N выдет за S.,438 В. был женихом А., а она сказала, что не бывать свадьбе, и так и вышло, и она на твоей стороне.

— Она меня любит.439 Ах, это отлично! Я ее ужасно люблю. О, она прелесть! Если бы я мог любить больше Катерину Александровну, чем я ее люблю, то я любил бы ее за то, что она сестра твоей жены.

— Ну так она мало того что любит тебя, она говорит, что Кити будет твоей женой непременно.

— Будет моей женой, — повторил440 Ордынцев, и всегда строгое, трудовое Левин, и лицо его вдруг просияло, расплылось улыбкой, той, которая близка к слезам умиления.

— Что бы там не было, это будет, она говорит, и это будет хорошо, потому что он чистый человек.

Левин молчал. Улыбка расплылась до слез. Он стал сморкаться.

— Ну, какже я рад, что мы с тобой поговорили.

— Да, так ты будешь нынче. И я приеду.441 после театра. Мне надо там быть. Мне только нужно съездить в одно место, да, нужно.

— Я не умею говорить. Во мне что-то есть неприятное.

— Хочешь, я тебе скажу твой недостаток. Ты резонер. Ты оскорбился?

— Нет, может быть, это правда.442 резко Это твоя жена говорит?

— Нет, это мое мнение.

— Может быть, эти мысли интересуют меня.

— Так приезжай непременно и отдайся теченью, оно принесет тебя. Счет! — крикнул он, взглянув на часы.

443 Ордынцев, всегда расчетливый и скупой, как все люди, живущие в деревне, Левин с радостью достал из своего полного бумажника те 17 рублей, которые с начаем приходились на его долю и которые бы привели его, как деревенского жителя, в ужас прежде, и Степан Аркадьич отделил 17 рублей от 60, которые были у него в кармане, и уплата счета444 и переговоры по Французски о нем заключили заключила, как всегда это бывает, прежний тон разговора.445 Кроме того, зашел знакомый Степана Аркадьича — Черенин, полковник, полупьяный, и Ордынцев уехал домой.

— Ну, теперь ты мне скажи откровенно, — сказал Князь Мишута, доставая сигару и покойно усаживаясь, держась одной рукой за ручку бокала, а другой сигару. — Ты мне дай совет. Я сказал, что мне нужно съездить. Ты знаешь куда — к женщине. Не ужасайся. Я слабый, я дурной человек, но я человек. Ну, послушай. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другой женщиной.446 Поперек этого абзаца написано: Он полон жизни. Вот счастливчик!

— Извини, но я решительно не понимаю этого. Как бы... все равно, как не понимаю, как бы я теперь, наевшись здесь, пошел бы мимо калачной и украл бы калач.

Глаза Князя Мишуты совсем растаяли.

— Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Ну, все равно, человек украл калач. Увлекся другой женщиной. Эта женщина милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, ты пойми, неужели бросить ее? Положим, расстаться, чтоб не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?

— Ну уж извини меня, ты знаешь, я чудак, для меня все женщины делятся просто на два сорта, т. е. нет, вернее, есть женщины и есть стервы. И я прелестных падших созданий не видал и не увижу, a такие, как та крашенная Француженка у конторки с завитками, это для меня гадина, и все падшия такие же.447 — Ты из всего делаешь трудности; ты, стисну в зубы и напруживаясь, поднимаешь соломинку. — Да, потому что все труд. — Но поверь, что все тоже самое будет, если и не будешь натуживаться. — Да это наше различие. Ты видишь во всем удовольствие, я — работу. — И я прав, потому что мне весело, a тебе тяжело. — Да, может быть. — Он задумался.

— А Евангельская?

— Я тебе говорю не выдумку мою, а это чувство. Как то, что ты пауков боишься, так я этих гадин, и потому ты, верно, не изучал пауков и не знаешь их нравов, так и я.

— Зачем так строго смотреть на жизнь, зачем делать себе трудности,448 Жизнь и так трудна, а ты все натуживаешься. — Стало быть, надо готовить себя к труду и что все не так просто, как кажется. зачем все натуживаться?

— Затем, чтобы не мучаться.

— Ах, поверь, все тоже самое будет, будешь ли или не будешь натуживаться. После мучаться, прежде мучаться...

— Да что же делать? В этом разница наших характеров. Ты на все смотришь легко и весело, видишь удовольствие, а я работу.

— И я прав, потому что, по крайней мере, мне весело, а тебе...449 — И мне очень — не весело, a приятно бывает.

Левин усмехнулся и ничего не сказал.

— Ах, кабы ты знал, какая она женщина.

— Кто? Эта гадина?

Князь Мишута рассмеялся.

— Прелестная женщина! И женщина, которая вне брака жертвует тебе всем, та любит... Да. — Левин пожал плечами. — Но ты не думай, я теперь еду навсегда проститься с ней.

Они вышли и разъехались. Князь Мишута — к прелестной женщине, а Левин. — к себе, чтобы переодеться во фрак и ехать к Щербацким.

Приятно попыхивая из окна папиросу в окно кареты, Князь Мишука ехал в Присутствие, с каждым шагом лошадей, уносивших его от дома, чувствуя облегчение от своего горя. Когда он приехал в Присутствие и выскочил из кареты, кивая головой на поклоны писца и швейцара, уже в душе его было все светло и весело.

Княгиня между тем, успокоив ребенка, села опять на то же место, где он застал ее, также сжав костлявые руки, неподвижно сидела, перебирая в воспоминании весь бывший разговор.

«Но чем же кончил он с нею, — думала она. Неужели он видит ее? Зачем я не спросила его, — думала она. — Нет, нет, сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме, мы будем чужие. А как я любила, Боже мой, как я любила его! Как я любила, как я любила его!» сказала она и заплакала.

Князь Мишука, несмотря на то, что был не стар (ему было под 40) и не в больших чинах, на то, что никогда ничем особенным не отличался ни в школе ни по службе, никогда не был интриганом и, несмотря даже на свою всегдашнюю разгульную жизнь, занимал почетное и приносившее хорошее жалованье место начальника в одном из Московских присутствий.

Место это он получил через мужа сестры Анны (ту самую, которую он ожидал к себе) Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в Министерстве, к которому принадлежало Присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то через сотню других лиц — братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток — Князь Мишука получил бы это место или всякое другое, подобное этому тысяч в 6 жалованья, на которое он считал себя имеющим права. Половина Петербурга и Москвы были родня и приятели Князя Мишуки, и все знали его за доброго малого, честного Князя Мишуку, который особенного пороха не выдумает, но нигде лицом в грязь не ударит, и у которого ничего нет и, несмотря на то, что он женился на богатой, дела расстроены, а которому нужны же наконец средства к жизни.

Если бы человек, не имеющий связей, хитростью, лестью приобрел бы себе покровителей и через этих покровителей приобрел бы то самое место, которое имел князь Мишука, человек этот возбуждал бы отвращение всех хороших людей; если бы человек, имеющий те связи, которые имел Князь Мишука, воспользовался этими связями, чтобы приобрести такое место, из которого он вытеснил бы более способного человека, он тоже был бы неприятен; но Князь Мишука родился и вырос в среде тех людей, которые450 в его возрасте были или стали сильными мира сего. Одна451 половина треть государственных людей, стариков, была приятели его отца и знали его в рубашечке, другая452 половина треть была с ним на ты, а 3-я треть была хорошие знакомые; следовательно,453 так называемая протекция для него была не протекция раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий, уставов и т. п. все были приятели и не могли обойти своего, и Князю Мишуке нетолько не нужно было искать или подличать, а только не отказываться, не ломаться, не ссориться, не браниться, чего он никогда ни с кем не делал; кроме того, Князь Мишука и не желал и не требовал для себя особенных больших земных благ, а самых скромных454 и простых, — жалованье, пособие, денежную награду и т. п. На эти блага уж он считал свои права несомненными, и ему бы даже невозможно до смешного показалось то, чтобы ему, например, отказали в месте в тысяч 6 жалованья, тем более что он чувствовал, что он свою должность мог исполнять и ислолнял хорошо.

Занимая 2-й год место начальника Присутствия в Москве, Князь Мишука, и прежде пользовавшийся общим расположением, приобрел еще большее уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело.

Главный дар Князя Мишуки, заслуживавший ему эту общую любовь и уважение даже, состоял, кроме мягкости и веселого дружелюбия, с которыми он относился ко всем людям, кроме точности и пунктуальности, преимущественно в полной бесстрастности, с которой он относился к делу, и в полнейшей природной либеральности, состоящей для него в том, что он совершенно ровно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были. Кроме того, князь Мишука, не считавший себя совершенством, был исполнен снисходительности к людям и этим нравился всем тем, кто имел до него дело. Сверх же всего этого он имел дар, обыкновенно независящий от ума или других способностей, но как таланты, случайно розданные людям, — он имел дар ясно, легко и кратко и все таки форменно выражать смысл дела письменно и изустно, и этим даром он законно первенствовал в своем присутствии.

Войдя в присутствие, провожаемый почтительным швейцаром с портфелем, Князь Мишука прошел в свой маленький кабинет и надел мундир. Писцы и служащие все встали, почтительно кланяясь. Князь Мишука поспешно привычно прошел к своему месту и сел, здороваясь, пожимая руки, с членами.

Секретарь, почтительно наклоненный, подошел с бумагами и, указывая на бумаги, проговорил тихим голосом:

— Журнал вчерашнего присутствия и сведения от Пензенского Губернского Правления по делу о краже...

— Хорошо, хорошо, благодарю, — проговорил Князь Мишука, закладывая жирным пальцем бумагу и с привычной скромной официальностью открыл присутствие.

«Если бы они знали, — думал он, слушая доклад, — каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их Председатель», и455 ему смешно и весело стало. — Так нынче, господа, мы «Ну работать», подумал он и взялся привычными приемами за работу дня. звездочки глаз его весело заблестели. Колесо завертелось, Князь Мишука почувствовал, что вертится и сам в нем, и забыл все неприятное. Одно, что во время занятий приходило ему в голову, — была приятная мысль о том, что в 2 часа надо сделать перерыв и позавтракать.

Еще не было 2-х часов, когда у больших стеклянных дверей залы присутствия, у которых стоял сторож,456 произошло какое то замешательство. показалась фигура человека без мундира, и все члены из под портрета и из за зерцала, обрадывавшись развлечению, оглянулись на явившагося человека, но зазевавшийся сторож тотчас же изгнал вошедшего и запер за ним дверь.

Князю Мишуке, не переставая слушать дело, показалось, что вошедший был приятель его Левин, и он, нагнувшись к соседу члену, проговорил:

— Кажется, Константин Левин. Кажется, он.

Князь Мишука любил Левина и еще по некоторым соображениям очень желал его видеть теперь и рад был, что он приехал. Он окончил скорее обыкновенного дела и, сделав перерыв, пошел, доставая папиросу, в свой кабинет. Два товарища его, мрачный не от характера, но от слабости, старичок Никитин и элегантный камеръюнкер Шпандовский вышли с ним же.

— После завтрака успеем кончить, — сказал князь Мишука.

— Как еще успеем, — сказал старичок.

— А какой мерзавец этот Фенин, — сказал Шпандовский об одном из лиц, участвовавших в деле, которое они разбирали.

Князь Мишука, поморщившись, промолчал на слова Шпандовского, давая этим заметить, что неприлично преждевременно составлять суждение.

— Кто это был? — спросил он у сторожа.

—457 А неизвестный человек Проситель, Ваше Сиятельство, без упроса458 вошел лезет, я только отвернулся.

— Где он?

— Тут где то, — и сторож отворил дверь.

459 Князь Мишука узнал Левина, увидав русского широкостного молодого человека. Некрасивый, но чрезвычайно статный, невысокий молодой человек с маленькой бородкой, густыми бровями и блестящими460 добрыми и умными голубыми глазами, видимо не зная, что ему с собой делать, держа баранью шапку под мышкой, быстро ходил взад и вперед перед дверью.

Лицо Князя Мишуки просияло нетолько радостью, но нежностью, как при виде любимой женщины, при виде этого молодого человека.

— Так и есть! Левин! — проговорил он. — Как хорошо! Наконец то ты! — И он, обняв, поцеловался с молодым человеком.

— Я не знал, где ты живешь и заехал сюда, — сказал Левин краснея.

Ему, видимо, неловко было то дружеское отношение на ты, в котором он был с начальником, подчиненные которого только что чуть не вытолкали его. Князь Мишука был на ты со всеми почти своими знакомыми, он не был на ты только с теми, которых он считал подлецами; с теми, с которыми обыкновенно не подают руки, с теми он не был на ты. А то он был на ты с веселыми старичками 60 лет, с мальчиками 20 лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал адъютантами, так что очень многие из людей, бывших с ним на ты, находились на 2-х крайностях общественной лестницы и очень бы удивились, что они имеют через Мишуку что нибудь общее. Он был на ты со всеми людьми, с которыми он был знакомь и пил шампанское, а пил он шампанское со всеми. С Левиным, несмотря на то, что Левин был лет на 10 моложе его, он был на ты однако не по одному шампанскому. Левин был товарищем по университету и другом брата его жены, утонувшего прекрасного юноши Князя Щербацкого, и вследствии этого Князь Мишука сошелся с ним и полюбил его,461 всей душой насколько мог любить.

Шпандовский, вглядываясь в новое для него лицо Левина, которого он знал по слухам и в особенности по известному всей России старшему брату философу Левину, заметил, что этот Левин должен быть очень нервный, чувствительный и не светский человек, составлявший совершенную противоположность их Князю Мишуке.

— Ну, пойдемъ въ кабинетъ. Мы тебя ждали, ждали, — говорилъ Князь Мишука, подъ словомъ «мы» разумѣя себя и семью жены, въ особенности ея сестру Кити, на которой Князю Мишукѣ хотѣлось женить Левина. — Ужасно, ужасно радъ тебя видѣть, — говорилъ Князь Мишука, сіяя улыбкой и сжимая свои звѣздочки и похлопывая Левина по мускулистой, крѣпкой ляжкѣ. — Ахъ, зачѣмъ ты раньше не пріѣхалъ?

Лицо Левина, подвижное, выразительное, сияло удовольствием при виде человека, которого, он, видимо, любил, и вместе отражало досаду за неловкость столкновения с швейцаром и стеснение при виде посторонних лиц — мрачного от слабости старичка и элегантного Шпандовского с такими белыми, тонкими пальцами, такими длинными ногтями и такими в рубль серебром огромными, блестящими запонками на рубашке. Эти руки с запонками не давали ему свободы мысли.

— Ах да, позвольте вас познакомить, — сказал Облонский. — Мои товарищи — Никитин, Шпандовский, — и, обратившись к Левину, — Земский деятель, Мировой Судья, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одной рукой 5 пудов, — и, заметив, что Левин нахмурился при этой шуточной рекомендации, — и мой друг Константин Дмитрич Левин.

— Очень приятно, — сказал старичок, но от слабости сказал это так, что, очевидно, ему было в высшей степени неприятно.

— Имею честь знать вашего брата, — сказал Шпандовский,462 пожимая руку предоставляя к пожатию свою необыкновенную руку совсем — с перстнем, запонками и когтями.

Знакомство с мрачным старичком и Шпандовским не содействовало развязности Левина. Несмотря на то, что имел обожание к своему умному брату, он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а к брату знаменитого Сергея Левина.

— Нет, уж и не Мировой Судья, и не главный, и ничто, — сказал он, обращаясь к Облонскому. — И если когда нибудь моя нога будет...

— Как, ты вышел? — спросил Облонский.

— Еще не вышел, но я подал в отставку и под судом.

— Вот штука. Как так?

— Ах, длинная история, и я столько раз рассказывал, что надоело, и когда нибудь после, — говорил Левин, опять оглядываясь на чужих и продолжая сидеть в неловкой позе, не зная, куда девать свою шапку.

— Да ты и в европейском платье, а не в русском, — сказал Облонский, обращая внимание на его новое, очевидно от французского портного платье.

Левин покраснел.

— Где же ты был в это время?

— У себя в Клекотке и в разъездах, и дел конца нет, и мерзости, мерзости, гадости со всех сторон. Ты можешь себе представить, что я отдан под суд за решение правого дела, и отдан кем же? Людьми, из которых каждый есть по малой мере мошенник.

Левин вдруг оживился, видимо забыв про чужия лица и про то, что он сейчас только объявил, что не станет рассказывать, бросил свою шапку на стол, вся сильная463 энергическая фигура его распустилась, и он начал рассказывать живо, с юмором и с желчью, длинную историю о том, как его отдали под суд за то, что он хотел только быть справедливым. Смысл истории был тот, что Левин, бывши Мировым Судьей, захотел действовать464 не по законам по совести, предполагая, что цель его деятельности есть справедливость, и забыл, что, главное, надо действовать по закону, и, обвинив очевидно виновного и выручив пострадавшего, но не по закону, он попался в руки шайки, как он называл, уездных воров, которые жили жалованьями и опеками, и что эта шайка сердится на него давно за его борьбу с ними по воровству земских денег и других, подвела его, перерешила его решение, и его отдали под суд. Для слушавших его было очевидно, что действовал глупо и попался по делом; но только Князь Мишука, любивший его, видел, что, хотя и глупо, хотя так и нельзя действовать, он действовал честно, мило, так, как и следовало действовать с его характером, тем самым, который и был особенно мил для него.

Шпандовский же из рассказа вывел только то заключение, что нет ничего вреднее для умного человека, как жить в деревне.

«Вот он, — думал он, — умный, хорошо воспитанный человек, и чем он занят, о чем говорит с таким жаром, как о государственном деле? Что у мужика украли 2-х кляч, и что ему хотелось старшину и кабатчика обвинить. Только деревня может так загрубить человека».

Левин еще не кончил говорить, когда вошел Секретарь и с развязной почтительностью и некоторым общим секретарским скромным сознанием своего превосходства знания подошел с бумагами к Облонскому и стал под видом вопроса объяснять какое то затруднение.

Когда Облонскій спросилъ у Левина, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ, онъ покраснѣлъ до ушей, потому что онъ самъ себѣ не смѣлъ еще признаваться въ томъ, зачѣмъ онъ пріѣхалъ. А вмѣстѣ съ тѣмъ въ глубинѣ души онъ очень хорошо зналъ, что онъ пріѣхалъ затѣмъ, чтобы окончательно рѣшить мучавшій его уже 2-й годъ вопросъ, будетъ или нѣтъ Кити Щербацкая его женой. Она росла дѣвочкой на его глазахъ. Когда онъ былъ товарищемъ по университету съ ея братомъ, онъ былъ даже немножко влюбленъ въ старшую сестру Долли, которая была465 старше его с ним одних лет и вышла за Облонского, и, когда он после поездки за границу был у них в Москве, он нашел девочку Кити прелестной девушкой.466 и первой невестой Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, сыну хорошаго дома, прекрасно учившемуся, человѣку 27 лѣтъ, сдѣлать предложеніе княжнѣ Щербацкой; по всѣмъ вѣроятностямъ онъ долженъ былъ быть признанъ хорошей партіей, но Левину казалось, что Кити была такое совершенство во всѣхъ отношеніяхъ, а онъ такое ничтожество, что не могло быть и мысли о томъ, что его другіе и она сама признали достойнымъ ея.

Он видел в себе два главные недостатка, которые, по его понятию, лишали его права думать о ней. Первое — это было то, что он не имел никакой определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было 30467 Исправлено на: 32 лет, были уже который Полковник и флигель-адъютант, который профессор, который почтенный предводитель, Директор банка и железных дорог; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) — он начинал разные деятельности: был в министерстве после выхода из Университета, был Мировым Посредником — поссорился, был Председателем Управы, был Мировым Судьей, написал книгу о политической экономии, носил русскую поддевку и был славянофилом. И все это для него, в его жизни бывшее столь законным и последовательным, для постороннего зрителя должно было представляться бестолковщиной беспокойного и бездарного малого, из которого в 32 года ничего не вышло. Другой же недостаток, самый главный, который он знал за собой, состоял в том, что он никогда не объяснялся ни в какой любви женщине — считал себя столь некрасивым, что ни одна женщина, тем более столь красивая, как Кити, не могла любить его. Его отношения468 братския прежнія дружескія съ Кити вслѣдствіи дружбы съ ея братомъ казались ему еще новой преградой въ возможности любви. Некрасиваго, добраго,469 неглупаго умного человека, каким он себя считал, он полагал, что можно любить как приятеля, но чтобы любить той любовью, которою он любил красавицу Кити, нужно было быть красавцем, а он был дурен.

Слыхал он, что женщины любят часто некрасивых людей, но не верил этому. Он мог любить только красивых. В последнее время, в бытность свою у знаменитого умного брата, к которому он ездил советоваться о своих неприятностях, он решил сказать ему о своей любви к Кити и, к удивленью своему, услыхал от брата, которому он верил во всем, мнение, обрадовавшее и удивившее его. Брат сказал ему: «если ты хочешь жениться, что я одобряю, то Щербацкие отдадут за тебя дочь обеими руками и отслужат молебен, а если она не дура, а она славная девушка, пойдет с радостью».

Константин Левин верил во всем брату и, как ни противно это было его внутреннему убеждению, заставил себя поверить настолько, чтобы поехать в Москву и сделать если не предложение, то попытку возможности предложения.

В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, он слез с извощика у Зоологического Сада и с толпой входивших пошел дорожкой к горам и катку, на котором она была наверное, потому что он видел их карету у подъезда.

Он, кончивший прекрасно курс, исполненный и физической и нравственной силы и энергии человек, чувствовал, что он как бы даром хлеб ест, не избрав никакой общественной деятельности, и сознание того, что в нем чего то недостает, тяготило его. Но он только на днях бросил избранную им по совету брата Сергея Дмитрича земскую деятельность и, несмотря на все уныние, которое он испытывал теперь, оставшись без общественной деятельности, он не мог не бросить ее так, как не может не бросить человек ассигнацию, которая по его опыту оказалась фальшивой. Были в нем какие то другие требованья, для которых он жертвовал деятельностью.

Точно также бросил он службу в министерстве по окончании курса, точно также он бросил два года тому назад мировое посредничество и судейство. Был он и славянофилом, тоже в роде должности, был светским человеком, но бросил и это. И все это для него, в его жизни бывшее столь законным и последовательным, для постороннего зрителя должно было представляться бестолковщиной беспокойного и бездарного малого, из которого в 32 года ничего не вышло. И он чувствовал это, и, несмотря на то, что все его опыты и искания были искренни, он чувствовал, что нетолько он должен казаться, но что действительно он и есть бестолковый, бездарный малый. Особенно живо он чувствовал это, когда он бывал в городе и сходился с людьми, занятыми определенной деятельностью, и видел всю эту кипящую со всех сторон определенную, всеми признанную и всеми уважаемую общественную деятельность. Только он один был без места и без дела. Так он думал о себе в городе. В деревне же он успокоивался. В деревне всегда было дело, и дело, которое он любиль, и конца не было дел, и дело было такое, что еще вдвое более, все таки не достигнешь того, что желательно. Но деревенское дело было глупое дело бездарного человека, он чувствовал это.

В гостиную, волоча ногами по ковру, вошла высокая фигура Князя.

— А, Константин Дмитрич, Давно ли? — заговорил он с притворством радушия и, подойдя, обнял и подставил щеку, которая так и осталась, потому что Левин довольно неучтиво отстранил отстранился и пожал руку.

— Чтоже вас так бросают?470 — Да, правда, рано.

— Да я приехал не во время, рано; я ведь деревенщина.

— Ха ха ха, — громко захохотал Князь, только потому хохоча через ха ха ха, а не через ба ба ба, что он хохотал когда то и смутно помнил, как он смеивался. — Ну, что хозяйство, дела скотные? Я ведь всегда тебя очень рад видеть.471 Пойдем ко мне. Он позвонил и приказал лакею доложить барышням, что гость. Левин не успел учтиво уйти от Князя, когда почти в одно и тоже время

Через 5 минут вошла472 в гостиную приехавшая молодая сухая дама Графиня Нордстон. подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замуж, известная умница и болтунья Графиня Нордстон.473 и Княгиня

Вслед за ней вышла и Кити без следов слез, но с пристыженным и тихим выражением лица. Пока Нордстон заговорила с Князем, Кити подошла к Левину.

— Как я вам благодарна, что вы не уехали. Не уезжайте, простите.>

Но Левин не то что был невесел, он был стеснен. Несмотря на то, что он живал в городах и в свете, эта обстановка бронз, зеркал, газа. Татар — все это ему после деревенской жизни было стеснительно.

— Я провинциал стал, меня все это стесняет.

— Ах да, помнишь, как мы раз от цыган ехали, — вспомнил Степан Аркадьич (Левин одно время, увлеченный Облонским, ездил к цыганам) — и мы заехали ужинать в 5-м часу утра в Bocher de lancala?

— Что? не помню.

— Какже, ты отличился. Нам не отворяли, и ты вызвался убедить их. И говоришь: «нам только кусочек жаркого и сыра», и, разумеется, нам захлопнули дверь.

— Да, у меня в крови деревенския привычки, — смеясь сказал Левин.

— Ну, теперь давай тот длинный разговор, который ты обещал.

— Да только я не знаю, говорить ли, — краснея сказал Левин.

— Говорить, говорить и непременно говорить. О, какой ты счастливец! — сказал Степан Аркадьич, глядя в глаза Левину.

— Отчего?

— Узнаю коней ретивых по каким то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, — сказал Степан Аркадьич.

— Ну, не очень юноша. Тебе сколько лет?

— Мне 34. Я двумя годами старше тебя. Да не в годах, у тебя все впереди, а...

— А у тебя уже назади?

— Нет, хоть не назади, у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее так, в пересыпочку.

— А что?

— Да нехорошо. Ну, да я не об себе хочу говорить, и потом объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич, который действительно не любил говорить, хоть ему хотелось теперь все рассказать именно Левину. Он знал, что Левин, хоть и строгий судья и моралист, как он знал его, поймет и с любовью к нему обсудит и извинить, может быть.

— Не об себе, ну, выкладывай. Эй, принимай! — крикнул он Татарину.

Но Левину что то мешало говорить. Однако он, видимо сделав усилие, начал:

— Ты догадываешься?

— Догадываюсь; но не могу начать говорить. Уж по этому ты можешь видеть, верно или неверно я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, и прекрасные глаза сияли почти женской нежностью, глядя на Левина.474 Говорить? — Опять Левин покраснел на первом слове. — Так вот что. Если бы у тебя была сестра любимая и я бы хотел жениться на ней. Посоветовал ли бы ты ей выдти за меня? — Я? Обеими руками. Но, к несчастью, у меня нет сестры незамужней, а есть свояченица. И глаза Степана Аркадьича весело смеялись. — Да я про нее и говорю, — решительно сказал Левин. Краска, только что проходившая, опять при этих словах покрыла уши и шею Левина. — Я и не догадывался, — сказал Степан Аркадьич, также смеясь глазами. — Но послушай, без шуток, — сказал, переменив позу и выражение, — я от всей души желал бы, но мне вмешиваться в это дело и кому нибудь опасно. — То есть ты хочешь знать, решил ли я? Да, но согласись, что получить отказ... — Ну да, ну да, — сияя улыбкой, поддакивал Степан Аркадьич. — Есть одна изъ ужаснѣйшихъ вещей. А я не знаю, чего мнѣ ждать! — Онъ сердито взглянулъ на вошедшаго Татарина и перемѣнилъ русскую рѣчь на французскую. — И потому я хотѣлъ просить тебя, какъ моего и ея друга, если ты смотришь на это дѣло какъ на возможность и желательную вещь. — Еще бы, — сказал Степан Аркадьич, и лицо его сияло все более и более, и он, не спуская глаз с Левина, подвинул к себе серебряное блюдо с тюрбо.

— Ну чтожь ты скажешь мне? По крайней мере, ты откровенно, пожалуйста, — говорил Левин, — как ты смотришь на это? Как на возможную и желательную для тебя?

— Я? — сказал Степан Аркадьич. — Я ничего так не желал бы, как этого. Ничего. Это лучшее, что могло бы быть.

— Но возможная ли?

— Отчего ж невозможная?

— Я и хотел просить тебя сказать мне откровенно свое мнение, и если меня ждет отказ, как я думаю...

— Отчего?

— Если ждет отказ, то избавить меня и ее от тяжелой минуты.

— Ну, это во всякомъ случаѣ для дѣвушки не тяжелая минута, а такая, которой онѣ гордятся.

— Ну что ты, как брат, как отец, сказал бы мне? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказал, что475 я лучше ничего не желаю и что вероятности большия есть за то, что тебя примут. — Вероятности! — заговорил он. — А если отказ? Ведь это ужасно. ты теперь выбрал самое лучшее время для предложения.

— Отчего? — сказал Левин и свалил себе рыбу на тарелку, чтобы не развлекать476 князя Мишуту Степана Аркадьича, начавшаго было ему класть.477 — Но а если ты ошибаешься, если меня ждет отказ? Ты мне скажи верно. И он сам улыбнулся, поняв, что требует невозможного.

— Оттого что последнюю зиму стал ездить к ним Алексей Вронской, — сказал478 князь Мишута Степан Аркадьич, кладя свою479 пухлую красивую белую руку на локоть Левина, хотевшего есть без соуса.

— Постой, соуса возьми.480 Ты хочешь, чтобы я был сватом. Чтобы тебе приехать как жениху после свахи.. — Отчего ж и не хотеть? Очень бы ХОТЕЛ. Это в тысячу раз легче. Да и не легче, a разумнее, чем мое положение теперь. Идти на совершенно неизвестное и рисковать — чем? оскорбить ее и получить отказ. Он вспыхнул, только представив себе живо это унижение отказа. — Это гордость. Страшная гордость. Но ты кушай. Он подвинул ему блюдо. — Я и не говорю, что нет, — сказал, он, бросая вилку. — Я не говорю, что я не горд, и не говорю, что я хочу быть либералом. Я люблю девушку, хочу на ней жениться и желаю как можно меньше мучать себя и ее. — Помилуй, — сказал Степан Аркадьич, — ты что — хочешь сватовства, как у купцов и в комедиях? Ведь уж в наше время, — сказал он, этим аргументом окончательно побивая противника, — в наше время уж права женщин, я не говорю эти крайности, а все таки женщина может и должна сама решать свою судьбу. — И ты все таки не ответил мне на мой вопрос: могу ли я надеяться? — Да ты вот какие вопросы задаешь? Ты знаешь, что я тебя люблю, но у тебя главный недостаток то, что ты изо всего делаешь трудности и сам себя мучаешь. Надо проще смотреть на жизнь. Все это очень просто. Ты любишь девушку, и на твоем месте я бы сделал сейчас предложение и все бы узнал. — Да, это очень просто по твоему, а по моему совсем не просто, — сказал Левин, задумавшись и чувствуя, что из его беседы с Облонским ничего не выйдет. — Ну вот я скажу тебе, — продолжал Степан Аркадьич, — нынешнюю зиму к Щербацким часто ездит граф Вронской Алексей, знаешь? Ну и очевидно родители думают, что он имеет намерение, и оно так и должно быть. Но кто же ему может сказать, любит ли его девушка или нет? Уж это пускай он сам отыскивает.

— Ну и что же?

— Алексей Вронский есть, я думаю, лучшая партия в России, как говорят матушки. И как я вижу, он влюблен по уши. Но я тебе... И говорить нечего; несмотря на то, что Вронской отличный малый, для меня то, чтобы ты женился на Кити, было бы... Ну, я не стану говорить чтò, — сказал Степан Аркадьич, не любивший фраз.

Но Левин видел по сияющему и серьезному лицу Облонского, что это были не слова. Левин не мог удержаться, чтобы не покраснеть, когда Облонский произнес наконец словами то, о чем они говорили.

— Ну, подай другую, — обратился Степан Аркадьич к Татарину, доливавшему бокалы и вертевшемуся около них именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, да, ты прав. Я говорил глупости.

— Нет, отчего, ты спрашивал моего совета.

— Но кто это такой и что такое этот Вронской, я понятия не имею.481 И что же, он влюблен... она влюблена в него? Мишенька засмеялся. — Кто тебе сказал? Но Вронский ухаживает и

— Вронский богач, сын графа Илариона , кавалерист и отличный, точно отличный малый.

— Но что же он такое? Подробнее скажи мне, — сказал Левин.

— Ты нынче увидишь его. Во первых, это славный малый, во вторых, не из тех класических приличных дурногвардейцев, а очень образованный человек, в своем роде новый сорт людей.

— Какой же новый сорт?

— По моему, это вот какой новый сорт:482 Ну, ты знаешь, покойный Вронской, его отец, это был замечательно умный и твердый человек. У него были враги, как у всех сильных мира, но он редкий тип честолюбивого, но честного человека. Он из ничего, из бедных дворян стал графом и первым человеком одно время, но он оставил память в истории. Теперь сын его вот этот старший в Петербурге командует гвардейским полком, флигель-адьютант, обыкновенный тип сына вельможи, но этот он либерален, понимаешь, в своем роде и круге. Разумеется, он не социалист,483 но и то, пожалуй, немножко, но он как будто не дорожит теми преимуществами, которые ему сами собой дались как сыну графа Вронского, а он484 любит науки, искусства, под предлогом болезни живет за границей страстный конский охотник, спортсмэн, живет вне Петербурга, за ремонтами, и хочет выдти в отставку. Одним словом, пренебрегает теми благами, за которыми все бегают, и совершенно, и притом485 милая, открытая натура. Я думаю, что тут что нибудь кроется, и он мне не совсем нравится, но женщинам он должен нравиться. славный малый и выпить не дурак.

— Ну так что же, — сказал Левин, задумчиво выпивая бокал.

— А то, что на твоем месте я бы решил дело как можно скорее, и если ты будешь выбран, как я надеюсь и желаю...

— Ты надеешься?

Кити испытывала после обеда и до начала вечера чувство подобное тому, которое испытывает юноша перед сражением.

Сердце ея билось сильно, и мысли не могли ни на чемъ остановиться, возвращаясь къ роковому вопросу: «который?»

Но как только она начинала думать об этом, она или вспоминала разговоры и положение с Левиным и с486 Вронским Удашевым, или представляла себе положения будущия замужем за Левиным и за487 Вронским Удашевым, но думать и решать ничего не могла. Когда она думала о прошедшем, она с удовольствием, с нежностью останавливалась на воспоминаниях своих отношений с Левиным. Воспоминания488 о любимом умершем брате детства и воспоминания о дружбе его с умершим братом придавали поэтическую грустную прелесть этим мыслям. Да и вообще ей легко, радостно было вспоминать про Левина. В воспоминания же489 о Вронском об Удашеве примешивалось что то490 неприятное неловкое, несмотря на то, что он был в высшей степени светский и спокойный человек, как будто фальшь какая то была не в нем, он был очень прост и мил, но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною; но за то как только она думала о будущем с491 Вронским Удашевым, все будущее представлялось прелестным, блестящим, неведомо поэтическим, с Левиным же ничего не представлялось радостного, но что то туманное, серое.

Войдя наверх, чтобы одеться для вечера, она, взглянув в зеркало, с радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании всех своих сил, что ей так нужно было для предстоящего сражения: она чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений и холодную мраморность, которую она любила в себе. В половине осьмого, гораздо ранее обыкновенного приезда гостей, лакей доложил:

— Константин Дмитрич Левин.

Княгиня еще была в своей комнате, и Князь не выходил.

«Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась на свою бледность, взглянув в зеркало. Она знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение.492 и она знала, что она должна отказать ему. « Нет, это невозможно», подумала она и пошла к матери. — Мама! вы выйдете к Левину? — сказала она, стараясь говорить как можно проще. — Все, что ни сделает, все глупо. — сердито сказала княгиня. — Разумеется, — и пошла в гостиную.

«Боже мой, неужели это я сама должна решить этот вопрос? — подумала она. — Отчего ни мама, ни папа, отчего мне не прикажут: делай это или это. И потом так скоро. Ну, что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю. Это будет неправда. Скажу, что люблю. И это неправда. А все-таки надо решить,493 и не мучать его. Но что я скажу ему? но зачем так вдруг, так скоро! Но всетаки надо идти, пока не вышла maman».

Она494 говорила это уже подходила к дверям большой гостиной и слышала его шаги, но решительно не знала, что она скажет ему.

Он думал и чувствовал хотя не тоже, что она, но столь же мучительное и тяжелое.

«Зачем, и неужели необходимо это страдание нравственное, — думал он, — для человека, который хочет сделать самое законное простое дело — взять жену. А чтож делать? Ездить в дом, выжидать. И так495 князь Мишута Облонский дал мне заметить, что я должен был давно сделать предложение, что я компрометировал. A мне нужно знать, есть ли надежда? И вот теперь я, ничего не зная, не видав ее 8 месяцев, решаюсь сказать это слово. Решаюсь получить отказ — позор.496 Боже мой, неужели это И я должен сам сделать этот страшный вопрос, отчего не другие за меня?497 и не скажут мне. Но Все лучше, чѣмъ это мученье нерѣшительности, — думалъ Левинъ, входя въ гостиную. — И для нея это легче. Пускай же такъ и будетъ.498 как ни мучительно Заикнусь ли, не заикнусь, я скажу».499 Так думал Левин одеваясь и дорогой, и отрывки этих мыслей, застланные ужасом приближения минуты, бродили в его голове, когда он входил

Едва он вошел в пустую гостиную, как услыхал звук ручки двери и увидал ее в сером500 <простом, гладком, сером платье, с улыбкой входившую с другой стороны. — Мама сейчасъ выйдетъ, — сказала она садясь.> <въ темномъ, лиловатомъ съ чернымъ платьѣ съ че чепчикомъ > вмѣсто Кити старую Княгиню съ строгимъ и нѣсколько насмѣшливымъ лицомъ. — Очень мило с вашей стороны, что вы нас не забываете, Константин Дмитрич, что платье, входившую в гостиную.

— Вы не устали после ваших501 пруэс коньков подвигов на льду? — сказала она, с улыбкой подавая ему руку.

— Я не во время, кажется? слишком рано.502 Княгиня посмотрела на часы. — О нет, и Кити сейчас выйдет. Но я только того и хотел застать вас одну, — сказал он,503 ни разу не заикнувшись и не садясь и не глядя на нее, чтобы не потерять смелости.

— Садитесь, Константин Дмитрич, мы всегда рады вам,504 Я не знаю, ваша дружба с Сережей Евгением покойным так связала нас. — говорила она, сама не зная, что говорятъ ея губы.

Он взглянул на нее,505 сердито. Она покраснела, чувствуя и она поняла по этому умному, все вдруг понимающему взгляду, что нельзя было506 теперь притворяться и мучать его. Но она сама не знала, что делала и говорила. Она держала говорить пустяков теперь. Она покраснела,507 Так продолжался несвязный разговор. Левину и в голову не могло придти сделать предложение матери, и она и он видели Левин догадывался, что Княгиня нарочно медлить выходить, чтобы избегнуть объяснения, и потому он понимал, что незачем делать предложение матери, и что кроме отказа он ничего ожидать не может. Краснѣя и бледнея, он сам не помнил, что говорил с матерью. Наконец взяла альбом, лежавший на столе, и стала открывать и закрывать застежку.

— Я сказал вам, что не знаю, надолго ли я приехал....

«Как он помнить все свои слова, — подумала она, — это неприятно».

— Что это от вас зависит....

Она все ниже и ниже склоняла голову и не знала, что она ответит на приближающееся. И еще ничего не случилось, но ей всей душой было жалко его — и себя.

— Может быть, я съумасшедший и надеюсь на то, чего нельзя. — Лицо его делалось все мрачнее и мрачнее. — Я приехал за тем, чтобы предложить вам себя, свою руку, свою любовь. — А... быть моей женой.

Он поглядел на нее из-под опущенных бровей так, как будто ждал только отказа. Она тяжело508 даже громко дышала, не глядя на него; но как только он замолк, она подняла свои509 прелестные светлые, ясные глаза прямо на него и, увидав его510 сердитое холодное, почти злое выражение, тотчас же отвечала то, что непосредственно пришло ей.

— Ах, зачем вы это говорите. Я не... Это нельзя, это невозможно, простите меня...

Он видел, что она с трудом удерживает слезы. <Как он сидел, так и остался, ухватясь обеими руками за ручки кресел и уставившись за угол висящего со стола ковра, и на лице его остановилась злая усмешка над самим собой.

«Еще бы, какже это могло быть?»511 Надо быть съумасшедшим гордецом, как я, чтобы думать, что это могло быть, — думал он. — Но всетаки это ужасно, это тяжело, этого стыда, этого унижения я никогда не забуду». — Вы простите меня, я очень, очень жалею, что доставил вам эту неприятную минуту. думал он, не поднимая глаз, сидя неподвижно перед ней и чувствуя, как, точно волны, наплывала и сплывала краска на его лице.

Молчание продолжалось с секунду. Наконец он поднял глаза. Он сказал:

— Простите меня, — и хотел встать, но она тоже начала говорить:512 — Я вас люблю дружбой, но

— Константин Дмитрич, будьте великодушны,513 Он хотел спросить причину и замолчал, услыхав, что она высказала ее. Он поднялся. я так привыкла смотреть на вас как на друга...

— Не говорите, — проговорил отрывисто, встал514 не дослушав конца, и хотел уйти.

Но в это самое время вышла Княгиня,515 весьма недовольная, но улыбающаяся своей четверговой улыбкой. Она села и тотчас же спокойно начала говорить о том, что ей не было интересно и потому не могло быть ни для кого интересно. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтобы уехать незаметно. 516 Только когда раздался звонок у подъезда и Кити вышла и вслед за ней вошла гостья Графиня Нордстон, Левин понял, что все это было расчитано. И несвободный, сконфуженный, даже и холодный вид Кити подтвердил его в этом. Левинъ взглянулъ на Кити и почувствовалъ на себѣ этотъ умный, быстрый, проницающій всѣ малѣйшія подробности ея выраженія [взглядъ]; она смутилась и холодно поздоровалась съ нимъ. «Да, я былъ съумашедшій, — сказалъ онъ самъ себѣ. — И они всѣ врали — и братъ и Облонскій. Этаго не могло быть».

Минут через пять вошла приехавшая подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замуж, известная умница и болтушка Графиня Нордстон.

Графиня Нордстон была сухая, желтая, с черными блестящими глазами,517 элегантная болезненная и нервная женщина. Она любила Кити всей силой своей души, восхищалась, гордилась ею.518 и, как все любящия барышень, думала только о том, как бы ее Любовь ея къ Кити, какъ всегда любовь замужнихъ къ дѣвушкамъ, выражалась только въ одномъ — въ желаніи выдать Кити по своему идеалу счастья замужъ. Левинъ, котораго она часто у нихъ видала, прежде былъ ей противенъ и непріятенъ, какъ519 неприятен вид куска хльба среди безделушек туалетного столика. что то странное и чуждое, но теперь, когда онъ мѣшалъ ея плану выдать Кити за Удашева, она еще болѣе не благоволила къ нему. Ея постоянное и любимое занятіе при встрѣчѣ съ нимъ состояло въ томъ, чтобы шутить надъ нимъ.

— Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на меня и или прекращает свой умный разговор со мной, потому что я глупа и мне не по силам, или он снисходит до меня; я это очень люблю: снисходить. Я очень рада, что он меня терпеть не может.

Она была права, потому что действительно Левин терпеть не мог и презирал ее за то, чем она520 видимо гордилась и что въ достоинство себѣ ставила, — за ея утонченное свѣтское образованіе.521 т. е., по понятиям Левина, изломанность. «Какъ онѣ не понимаютъ, — думалъ онъ часто про нее, — что эту свѣтскую притворную манеру мы522 переносимъ только и прощаемъ, какъ у Кити, за ея прелесть, грацію, красоту; любим в женщинах привлекательных. Это покров таинственности на красоте; а она, эта дура (Левин был всегда резок в своих мыслях), без красоты, без грации, даже без здоровья, думает этой то слабостью, светскостью, без прелести, щеголять одною ею».

Между Нордстон и Левиным существовало то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека, оба хорошие и умные, презирают друг друга всеми силами души, презирают до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один другим.

Графиня Нордстон тотчас же накинулась на Левина.

— А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая прошлогодния еще его слова, что Москва есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы523 переменились испортились, — прибавила она, с524 злой усмешкой оглядываясь на Кити.

— Я очень польщен, Графиня, тем, что вы так помните мои слова, — отвечал Левин, сейчас же по привычке входя в свое шуточное враждебное отношение к Графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.

— Ах какже, я все записываю. Ну что, Кити, ты опять каталась, а я ездила утро к своим друзьям.

И она начала разговор с Кити. Левин собрался встать и уйти. Как ни неловко это было, ему все таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити тоже мучающуюся, изредка взглядывающую на него и избегающую его взгляда. Он хотел встать, но Княгиня заметила, что он молчит, и обратилась к нему.

— Чтож, вы надолго приехали в Москву? Ведь вы, кажется,525 мировой судья мировым земством занимаетесь, и вам нельзя надолго.

— Нет, Княгиня, я уж этим не занимаюсь, — сказал он без улыбки. — Я приехал на несколько дней.526 — Мне вчера муж рассказывал, — начала Графиня Нордстон, — что его призывали в свидетели к мировому судье о том, что кондуктор сказал ли купцу какое-то «волочи» или что то в этом роде сказал или не сказал.

«Что то с ним особенное, — подумала Графиня Нордстон, взглядываясь в его строгое, серьезное лицо, — что то он не втягивается в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком перед Кити и сделаю»527 — Мне кажется, что Мировому Судье бывает скучно, — продолжала она, — и он выдумывает себе дело и приглашает к себе в свидетели всех, с кем им хочется видеться. Может это быть, Константин Дмитрич? .

— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что это такое значит, вы все знаете. У нас в Калужской деревне все мужики и все бабы все пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Вы так хвалите всегда мужиков.

В это время еще дама входила в комнату, и Левин встал. Он сверху вниз посмотрел на Графиню Нордстон и тихо и грустно отвечал:

— Извините меня, Графиня, но это не может быть528 и выдумано и даже нехорошо выдумано.

И, рассердив ее ужасно и этим взглядом и этим ответом, он отвернулся, вглядываясь в лицо входившего вслед за дамой529 офицера военнаго.

«Это должен быть530 Вронский Удашев», подумал Левин, и, чтобы убедиться в этом, Левин взглянул на Кити.

Кити уже успѣла взглянуть на Удашева и оглянулась на Левина, и ея невольно счастливые глаза встрѣтили грустный, но всетаки полный любви взглядъ Левина. Кити опустила глаза531 и смотрела на всех, но только не на вошедшего, хотя она знала наверное, что он тут. До тех пор не смотрела, пока офицер Вронский не подошел к ней, особенно почтительно кланяясь и подавая ей нервную с длинными пальцами руку. Для Левина уже стало несомненно, что это был он и что она отказала ему, потому что любила Вронского. и покраснела. Левин понял, что она любила этого человека, так же верно, как если бы она сказала ему это словами. Но кто же такой был532 тот человек, которого она любила? он?

Теперь, хорошо ли, дурно ли, уж Левин не мог не остаться, чтобы не узнать, что за человек был тот, которого она любила.

533 Он ожидал его совсем не таким по описанию князя Мишуты Облонского, но он тотчас же узнал его и понял, что Кити должна была предпочитать его. Есть люди, которые, встречая своего счастливого соперника в чем бы то ни было, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут с щемящей болью в сердце одного хорошего. Левин принадлежал к таким людям. Но ему не трудно было отыскивать хорошее и привлекательное в534 Вронском Удашеве. Оно сразу бросалось ему в глаза.535 Он необыкновенно понравился ему. Скорее Невысокая, стройная, коренастая, хотя и немного сутуловатая фигура, очень быстрая, медлительная, твердая, но чрезвычайно грациозная в движениях, утонченная элегантность в одежде, прекрасное, открытое, румяное и немного смуглое лицо, мягкие, редкие, вьющиеся волосы, очень гладкий и белый лоб и большие блестящие, необыкновенно добрые, почти наивные глаза, круглое, с здоровыми, как жернова, зубами и челюстями лицо, небольшие тонкие черные усы, румяные губы, болъшие белые зубы, круглая, хорошо обстриженная курчавая на затылке и преждевременно плешивая голова, карие, круглые глаза с детски наивным и вместе твердым выражением и необыкновенно твердый и спокойный склад губ. «Но Стива ошибался: он не был честолюбив, — решил [Левин], — он добрый, скучающий человек».

Удашевъ — невысокій брюнетъ съ красивымъ и чрезвычайно чистымъ лицомъ (какъ съ иголочки мундиръ его, такъ и лицо, курчавые съ преждевременной лысиной волоса, черные усы — все лоснилось). Удашевъ вошелъ съ тѣми рѣдко встрѣчающимися уже въ свѣтѣ пріемами скромности, учтивости и вмѣстѣ спокойнаго достоинства. «Сынъ хорошаго семейства, благовоспитанный и красивъ, очень красивъ», сказалъ себѣ Левинъ, наблюдая его въ то время, какъ онъ, давъ дорогу дамѣ, послѣ нея подошелъ къ княгинѣ и къ Кити.

«Но любит ли он ее так, как я люблю ее, так, как ее должно любить», подумал он.

Одна черта его характера, тотчас же выразившаяся при его входе в гостиную, особенно резко, приятно и вместе с тем вызывая зависть поразила Левина. Эта черта была очевидная привычка к спокойствию и счастию. Сеичас видно было, что он один из тех балованных детей судьбы, которые не знают лишений, стеснений, неловкости отношений. Со всеми поздоровавшись, со всеми сказав несколько слов, он сел536 с какой то особенной опять с той же нежной осторожностью, как показалось Левину, подле Кити и взглянул на Левина. Но тотчас же быстро встал и проговорил:

— Княжна, представьте меня, пожалуйста, — вместе с тем уже протягивая537 свою белую, нервную руку Левину. Видно было, что ему неловко было быть в гостиной с незнакомым человеком, что вместе с тем Левин ему нравился и что он не мог сомневаться в том, чтобы кто нибудь не был рад с ним познакомиться.

— Граф Алексей Васильич538 Вронский Удашев, Константин Дмитрич Левин, — проговорила Кити, глядя на них, когда Удашев по своей привычке крепко, крепко пожимал руку, наивно и дружелюбно прямо своими открытыми глазами глядя в лицо Левину.

«Как бы хорошо было, если бы они были дружны между собой и со мною», пришло ей в голову, и смешна и страшна ей показалась эта мысль, когда она вспомнила то, что сейчас только было.

539 Вронский Удашев не сказал ничего про знаменитого брата.

— Я много слышал про вас540 по гимнастике. Я тоже любил, но доктора запретили мне. от Княжны, но удивляюсь, что ни раза не встречал. Очень рад, — прибавил он излишне радушно.

Это не понравилось Левину.

— Константин Дмитрич541 в городе, кажется, только любит что гимнастику, ненавидит и презирает город и нас, горожан, — сказала Графиня Нордстон.

— Точно также, как Графиня нас, провинциалов, — сказал Левин.

542 Вронский Удашев взглянул на Левина и Графиню Нордстон и, очевидно поняв их отношения, улыбнулся.

«Да, его должны любить женщины», подумал Левин, чувствуя эту улыбку.

— А вы всегда в деревне? — спросил543 Вронский Удашев. — Вот чему я завидую.

— Я слыхал, что бедные люди завидуют тем, которые могут жить в городе, но не наоборот, — отвечал Левин.

— Да, потому что всякий может жить в деревне, — подхватил544 а это, — он показал на мундир, — и другое не позволяет. Удашев, но я не могу.

«Едва ли он любит деревню, — подумал Левин. — Видно, что он говорит для гостиной, т. е. что говорит что попало, признавая ту невменяемость, которая составляет главное условие удобного разговора в гостиных. Он не искренний человек, — подумал Левин, — но должен нравиться».

— Но надеюсь, Граф, что вы бы не всегда жили в деревне, — сказала Графиня Нордстон.

— Не знаю, я не пробовал, но люблю деревню. Я испытал странное чувство, — начал он. И у него была такая приятная дикция и по русски и в особенности по французски, что невольно его слушали и не перебивали. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне с лаптями545 колеями земляных дорог и мужиками, как когда прожил с матушкой зиму в546 Соренто Нице, — сказал он.

— Вы знаете — Ница скучна сама по себе. Да, но и Неаполь,547 да вся Италия, она такая блестящая, как эти мотивы романсов, песен, canzonetto, которые в восторг вас приводят, но тотчас надоедают. Соренто, даже они хороши на короткое время. Неправда ли,548 вы испытывали это. Но я любил эту дождливую... Графиня, что...

Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину, глядя на них549 своими большими наивными глазами своим твердым, открытым взглядом, очевидно то, что ему приходило в голову.550 <и Левину нравился и его тон, и манера говорить, и, главное то, что всем было понятно, на уровне каждого, и никому не могло быть непонятно, и что он не спускался ни до кого, а если спускался, то так незаметно, тогда как Левин знал сам за собой, что как он только начинал говорить в гостиной, он или увлекался в рассуждения, непонятные для слушателей, или оскорблял кого нибудь совершенно нечаянно и не давал другим говорить. — Я любил дождливую... — продолжал Вронской. — Но> Левина поразила только слишком свободная и спокойная, хотя и почтительная его манера обращения с Кити. Он не был смущен перед ней. «Едва ли он любит ее — подумал он. — И как любит?»

Замѣтивъ, что Графиня Нордстонъ начала разсказывать свое впечатлѣніе пріѣзда въ Венецію, онъ остановился, съ интересомъ слушая ее и не досказавъ того, что началъ. <Разсказывая про свое впечатлѣніе Венеціи, Графиня Нордстонъ упомянула объ Аннѣ Карениной, съ которой она тогда провела зиму въ Римѣ, и разговоръ перешелъ на Каренину и на ея ожидаемый пріѣздъ.551 Как всегда бывает в хорошем обществе, Все начали с похвал тому лицу, <о котором говорили,> и понемногу из похвал, которые дают мало пищи разговору, естественно перешли в более или менее остроумное осуждение.

— Я очень люблю Анну, — говорила Графиня Нордстонъ, — но я всегда удивлялась ея способности не только поддѣлываться, но совершенно сживаться съ тѣмъ кругомъ, въ которомъ она живетъ. Въ Римѣ она была въ непроходящемъ восторгѣ отъ искусства, потомъ я ее нашла въ Петербургѣ552 самой чопорной и холодной grande dame [светской дамой], влюбленной во двор и большой свет.

Кити, как всякая женщина, не без удовольствия слушавшая осуждение другой553 красивой женщины, пришла на помощь сестриной золовке.

— Но она554 не только grande dame, она необыкновенно религиозна, добра.

— Да, но эта религиозность и добро — принадлежность grande dame известного круга, — вмешался Вронский.555 — И, если я не ошибаюсь, Анна Аркадьевна Каренина составляет украшение того добродетельно-сладкого, хомяковско-православно-дамско-придворного кружка, который имеет такое влияние в Петербурге.

— Все таки она556 удивительная очень милая женщина557 и приятная и делает много добра.

Вронский замолчал улыбаясь. Кити обратилась к Левину, чтобы и его ввести в разговор.

— А вы, Константин Дмитрич, верите, чтобы придворная женщина могла делать добро?

— Придворность, по моему, не мѣшаетъ добру, — отвѣчалъ Левинъ. — Богатство и роскошь мѣшаютъ. И я потому только не вѣрю въ добродѣтельность свѣтскихъ дамъ, что онѣ, раздавая фуфайки по 20 копеекъ людямъ, умирающимъ отъ холода, сами носятъ 4000 рублевыя собольи шубы.

«А какой славный, умный человек, и наружность какая милая», подумал Вронский на Левина.

Разговор558 оживленный, приятный для всех, не умолкал ни на минуту, так что старой Княгине, всегда имевшей про запас, в случае отсутствия тэмы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать свои запасные орудия, и графине Нордстон некогда и нельзя было дразнить Левина.

559 От Карениной Разговор зашел о вертящихся столах и духах,560 так как та добродетель, о которой говорили, имела что-то общее с спиритизмом, в которых верил брат Каренина. и Графиня Нордстон, верившая в спиритизм, стала рассказывать те чудеса, которые она видела.

— Ах, Графиня, непременно свезите, ради Бога свезите меня к ним. Я никогда ничего не видал необыкновенного, хотя везде отыскиваю, — сказал561 Вронский Удашев.

— Хорошо, в будущую субботу, но вы, Константин Дмитрич, верите? — спросила она Левина.

— Зачем вы меня спрашиваете? Вы, верно, знаете, что я скажу.

— Но я хочу слышать ваше мнение.

Левин пожал плечами.

— Я должен быть неучтив.

— Чтож, вы не верите?

— Чтобы вам сказать, Графиня? Еслибы почтенная старушка дама, которую вы должны уважать, рассказывала бы вам, что у ней каждый день на носу цветут померанцы?

— Я бы сказала, что съумасшедшая старушка. Так вы меня называете и старушкой и съумасшедшей, — и она не весело засмеялась.

— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити.

Но562 Вронской Удашев с своей открытой веселой улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожающему сделаться неприятным.

— Вы совсем не допускаете возможность? — спросил он. — Почему же? Мы допускаем существование электричества, которого мы не знаем, почему же не может быть новая сила, еще нам неизвестная, — сказал он.

— Когда найдено было электричество, — отвечал Левин, — то только было открыто явление и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли после того, как подумали о приложении его, а спириты, напротив, начали с того, что столики им пишут, и духи приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.

563 Вронской Удашев с чуть заметной улыбкой посмотрел на Левина, и, очевидно, понял его, но не отвечал, а продолжал свое.

— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай разбирают. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила.

— А потому, — сказал Левин, — что при электричестве всякий раз, как вы потрете смолу о шерсть, будет искра, a здесь не всякий раз, стало быть, это не природное явление.

Вероятно, чувствуя, что разговор принимает для гостиной слишком серьезный характер,564 Вронской Удашев тотчас же постарался переменить его.

— Давайте попробуем, — начал он, но Левин не мог никогда привыкнуть к тому, что в гостиной не следует говорить толково и последовательно. Ему всегда казалось, что ежели соберутся люди, ничего не делая, то, очевидно, для того, чтобы разговаривать, высказывать свои мысли, и, всегда увлекаясь разговором, говорил серьезно то, что думал, забывая то, что в гостиной неприличнее всего толковый разговор, потому что он мешает общественности.

Он начал говорить то, что думал, и тотчас же почувствовал, что он глупо делает,565 увлекаясь разговором в гостиной, и что566 Вронской Удашев гораздо умнее его, но он не мог удержаться, тем более что он чувствовал себя раздраженным.

567 — Я советую всем интересующимся этим, — начал Левин. Я не могу интересоваться, потому что не могу допустить возможности, — сказал он. — Но я советую попросить духов ответить на какой нибудь вопрос из высшей математики или на вопрос, сделанный по санскритски там, где medium’ы не знают математики и по санскритски. — Я думаю, — говорил он, — что попытка спиритов объяснять свои чудеса какой-то новой силой — самая неудачная.

Они прямо говорят о силе духовной и хотят ее подвергать опыту.

Все ждали, когда он кончит, и он чувствовал, что он глуп.

— А я думаю, что вы будете отличный medium, — сказала Графиня Нордстон, — в вас есть что то восторженное.

Левин568 не обращая вниманія на ея слова, продолжалъ: — Надо покраснел и замолчал.

— Давайте сейчас, Княжна, испытаем стол, пожалуйста, — сказал569 Вронской Удашев. — Княгиня, вы позволите?

И570 Вронской Удашев, встав, отыскивал глазами столик.

Кити571 улыбаясь встала572 и принесла от окна столик. за столиком и проходя взглянула на раздраженное лицо Левина и опять встретилась с ним глазами.

Только что хотели устроиваться около столика, как573 волоча ноги, вошел старый князь. Молодые люди встали, здороваясь с ним.

— А! — сказал он, увидав Левина, — рад вас видеть! — и он обнял его. — Как дела, на долго ли?

Здравствуйте, Граф, — сказал он холодно и сел в кресло.574 «A! нынче два тютька», сказал он сам себе, так неуважительно называя про себя молодых людей. И бегло вопросительно взглянув на Кити, обратился к Левину, спрашивая его о хозяйстве.

Какъ только отецъ вошелъ, Кити покраснѣла; она одна знала, какъ отецъ ревниво относился къ ея искателямъ575 называя их тютьками и перепелами, и как он под своим важным и глуповатым даже видом был проницателен и насквозь все видел то, что его интересовало. Кити взглядывала на Левина. Она понимала576 его спокойный вид, его шутки с Нордстон, его любезность с Вронским. все, что онъ перечувствовалъ въ этотъ вечеръ. Она понимала, какъ тяжело, неловко ему теперь съ ея отцомъ. И ей всей душой было жалко его. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей пріятно было жалѣть его въ несчастьи, которое сдѣлала она.

— Так-то, так-то, мой милейший Константин Дмитрич, обмолотили, продали хлеба, да и в Москву, — говорил старый Князь.

— Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, — сказала графиня Нордстон. — Мы хотим опыт сделать.

— Отчего же? вы думаете, что духи не знают математики? — сказала Графиня Нордстон, — наверное лучше вас знают.

— Да, это вопрос, — смеясь сказал Вронской.

— Это прекрасно, — сказала Кити Левину, — задайте Мари математический вопрос, и она привезет нам ответ.

— Какой опыт, столы вертеть? И, извините меня, дамы и господа, но, по моему, в колечко веселее играть, по крайней мере есть смысл.

577 Вронской Удашев посмотрел с удивленьем на князя своими открытыми глазами и, чуть улыбнувшись, тотчас же заговорил с Графиней Нордстон о предстоящем на будущей неделе большом бале.

— Я надеюсь, что вы будете? — обратился он к Кити.

Отпущенный старым Князем, Левин незаметно вышел, и последнее впечатление, вынесенное им из этого вечера, было улыбающееся счастливое лицо Кити, отвечавшей578 Вронскому Удашеву на его вопрос о бале.

На большой лестнице Левин встретился с Облонским, входившим наверх.

— Чтож так рано, сказал Степан Аркадьич, хватая его за руку.

Левин нахмурился и, высвобождая схваченную Облонским руку, сердито проговорил:

— Мне нужно еще...

— Что же, что? — с участием проговорил по французски Облонский.

579 — Твоя жена — дурной пророк. Ну, прощай, надолго... — Да ничего особеннаго. Я тороплюсь.....

Он не договорил, глотая что то оставшееся в горле, и сбежал с лестницы.

580 Зач: Вронскій долго не спалъ, ходя взадъ и впередъ по небольшой занимаемой имъ комнатѣ въ огромномъ материнскомъ домѣ. «Надо, надо кончить эту жизнь. А то такъ скучно». На него находила тоска и уныніе и прежде; но теперь нашло еще съ большей силой, чѣмъ когда нибудь. И съ тоской соединялось чувство влеченія къ этой милой дѣвушкѣ съ ея маленькой головкой, такъ удивительно поставленной на тонкой шеѣ и прелестномъ станѣ, и тоска соединялась съ этимъ влеченіемъ. Ему хотѣлось плакать и любить и быть любимымъ. Надо было подумать и рѣшить. Удашевъ между тѣмъ, выѣхавъ въ 12 часовъ отъ Щербацкихъ съ тѣмъ выносимымъ всегда отъ нихъ пріятнымъ чувствомъ чистоты, свѣжести и невинности съ присоединеніемъ поэтическаго умиленія за свою любовь къ Кити и ея любовь, про которую онъ зналъ, — чувство, которое отчасти зависѣло и отъ того, что не курилъ цѣлый вечеръ, — закурилъ папиросу и, сѣвъ въ сани, задумался, куда ѣхать коротать вечеръ. Онъ стоялъ у Дюссо и, зайдя въ столовую, ужаснулся на видъ Туровцина, Игнатьева и Кульмана, ужинавщихъ тамъ.

«Нет, я не могу с ними сидеть нынче». Он чувствовал, что между им и Кити, хотя и ничего еще не было сказано, установилась581 твердая и важная определенная и сознаваемая ими обоими связь и что она почему то особенно усилилась нынешний вечер.582 О чем же было думать? Чем волноваться? Тем, что он счастлив, что любим прелестнейшим существом? Странно сказать, что не останавливало, но задерживало Вронского — это то, что это не была большая страсть, на которую он так давно был готов,

«Прелестная девушка! И тронулся, тронулся вешний ледок», думал он о ней.

Онъ вернулся въ свой нумеръ, велѣлъ себѣ принести ужинать и, открывъ французскій романъ, разстегнувшись, сѣлъ за столъ. Но книга не читалась. Онъ видѣлъ ея, ея румянецъ, ея улыбку, ея робость ожиданія, что вотъ вотъ онъ скажетъ, и боязнь вызвать это слово.

«Ну и что же? — спросил он себя. — Неужели жениться?» Это было слишком легко и слишком просто. Да и зачем?

583 Вронской Удашев был584 один из самых скромных людей скромный человек, но он не мог не знать, что он был один из лучших женихов в России и что в светском отношении родные Щербацких должны быть более довольны этим браком, чем его родные. Хотя он знал, что ни один Русский человек не сделал бы mesaillance,585 [неравного брака,] женившись на Кити, и он знал, что мать егo одобряет этот брак, но он чувствовал, что ему не хочется, потому что это слишком легко и просто и вместе серьезно.586 Вронской Удашев никогда не знал587 и не любил семейной жизни. Самый брак, самая семейная жизнь, помимо той женщины, которая будет его женой, не только не представляли для него никакой прелести, но он по своему взгляду на семейную жизнь видел до сих пор, что на муже лежит отпечаток чего то смешного. Он никогда и не думал жениться до нынешней зимы в Москве, когда он влюбился в Кити.588 Выйдя на волю в своем Петербургском блестящем гвардейском круге, он тотчас же попал на актрис и кокоток, но натура его была слишком честная, простая и вместе тонкая, чтобы увлечься этими женщинами. Он имел эти связи также, как пил в полку не оттого, что любил, а оттого же самого, отчего люди курят. Все делают, навязываются эти женщины, и питье само собой, и дурного тут ничего нет; напротив, есть что то приятное, хорошее, состоящее в том, чтобы, чувствуя в себе силы на все лучшее, делать самое ничтожное. Это сознание того, что я всегда выше того, что я делаю, и удовольствие в этом сознании было главное руководящее последнее время чувство всей жизнью Вронского. Он говорил по английски, как Англичанин, по французски, как Француз, жил в Лондоне и Париже, но он был вполне русский человек. Он не мог переносить фальши и так боялся того, чтобы иметь вид человека, полагающего, что он делает важное дело, a делает пустяки, что он всегда делал пустяки и имел такой вид, a вместе с тем он сам чувствовал и другие чувствовали, что в нем сидел запас чего то. Теперь ему надо было расстаться с этим чувством, и это не останавливало, но задерживало его; надо было излить этот запас силы любви, и ему жалко было. Только теперь, чем дальше и дальше заходили его отношения с нею, ему приходила эта мысль; но она приходила ему только по отношению к нему самому. По отношению же к ней, о том, что она, любя его, будет несчастлива, если он не женится, эта мысль никогда не приходила ему в голову. И потому он только спрашивал себя, необходимо ли для его счастья жениться на ней, и был в нерешительности. Он был умен и добр. Но потому ли, что всякое чувство слишком сильно овладевало им, или потому, что он не задумывался над жизнью, у него в голове никогда не помещалась вместе мысль о том, что ему нужно от человека и что человеку нужно от него.

Выйдя очень молодымъ блестящимъ офицеромъ изъ школы, онъ сразу попалъ въ колею богатыхъ петербургскихъ военныхъ и, хотя и ѣздилъ въ свѣтъ изрѣдка, не имѣлъ въ свѣтѣ ни связей и ни разу по тому тону, царствующему въ его кругѣ, не ухаживалъ за дѣвушкой. Тутъ, въ Москвѣ, это случилось съ нимъ въ первый разъ, и въ первый разъ онъ испытывалъ всю прелесть, послѣ роскошной, утонченно грубой петербургской жизни, сближенія съ невиннымъ прелестнымъ существомъ, которое полюбило его. Онъ не зналъ, что это заманиваніе барышень безъ намѣренія жениться есть одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ дурныхъ и пріятныхъ поступковъ блестящихъ молодыхъ людей, какъ онъ. Онъ думалъ, что онъ самъ первый открылъ его, и наслаждался своимъ открытіемъ. Онъ видѣлъ, какъ онъ говорилъ себѣ, что ледокъ весенній таялъ и она была переполнена любви къ нему, что изъ нея, какъ изъ налитаго яблочка, готова была брызнуть эта любовь. Стоило ему только сказать слово. Онъ не говорилъ этаго слова, и упрекать ему себя не за что было. Онъ говорилъ, чтò всегда говорятъ въ свѣтѣ, всякій вздоръ, но вздоръ такой, которому онъ умѣлъ придавать для нея смыслъ. Онъ ничѣмъ не связалъ себя, онъ только въ Москвѣ, какъ въ деревнѣ, веселился невинными удовольствіями (онъ часто думалъ, какъ посмѣялись бы ему его товарищи), но послѣднее время его честная натура подсказывала ему, что надо предпринять что то, что что то можетъ быть нехорошо. Но какъ только онъ говорилъ себѣ — жениться? — ему чего-то совѣстно становилось и казалось, что этаго нельзя. Нынѣшній вечеръ онъ однако почувствовалъ, что надо рѣшить вопросъ.

«Ну, что же — жениться? Ах, все бы, только не жениться», наивно отвечал он себе. Мало того, что это было слишком просто и легко мало того, что он никогда не думал о женитьбе и семье и не мог представить себе жизни вне условий холостой свободы, — главная причина была та, что он, женившись, выпускал тот заряд чего то, который он держал в запасе и который он не считал нужным выпускать.

Он ничего не делал путного, он это знал, но он не представлял из себя человека, который делает важное дело, а, напротив, он имел вид человека, всем пренебрегающего и не хотящего делать ничего. A вместе с тем он знал и другим давал чувствовать, что если бы он захотел, то он многое бы мог сделать. И в этом была его роль, к которой он привык и которой гордился. Женись он, и кончено.

«Да, прелестная девушка и милая! Как она любит невинно, — думал он.589 «Да, я люблю ее, выйду в отставку. Да и потом, она любит меня, и я не мог, если бы и хотел, бежать теперь. Конец пьянству и полковой прежней жизни, и пора. А какая будет будущая — убей Бог, не знаю и представить не могу. Но решено, так решено», сказал он, и когда у него было что решено, то это было решено совсем; это знал всякий, знавший его, и сказал всякий, кто только видел его простое, твердое лицо. «Главное, грустно, ужасно грустно». — Ну, а потом? Впрочем, все видно будет. Еще времени много, и я ничем не связал себя».

Он кончил первым курс в артиллерийском училище и имел большую способность к математике, но не брал, кроме как на ночь, книги — романа — в руки; он был любезный, блестящий, светский человек и предпочитал женщин и не ездил в общество. Он по положению и примеру брата мог бы идти по дороге честолюбия. Успехами он пренебрегал и был во фронте; он был богат и отдал все состояние брату, женатому, оставив себе 30 тысяч в год. От лени ли, от того ли, что он хотел уберечь свежесть запаса, не растратив его кое-как, но в этой жизни спустя рукава он находил удовольствие.

На другой день был мороз еще сильнее, чем накануне. Иней начинал спадать. И туман стоял над городом.

В 11 часов утра Степан Аркадьич, выехав встречать сестру, неожиданно столкнулся на подъезде станции с Вронским, приехавшим с старым лакеем в ливрее, в огромной старинной с гербами карете.590 Вронский был один из тех редких людей, с которыми Алабин не был [на] ты. Несмотря на то, что Алабин познакомился с ним только месяц тому назад, он уж был с ним на ты, хотя это ты, видимо, неловко было Вронскому.

— А, Ваше сиятельство! — вскрикнул Степан Аркадьич, только что выйдя из кареты, стоя на приступках большой лестницы и дожидаясь, пока отъедет его карета и подъедет карета, из которой выглядывал Вронский. — А каков мороз? Ты за кем?

Степан Аркадьич, как и со всеми, был на ты с Вронским, но почему то, особенно со стороны Вронского, это было непрочно и неловко.

— За матушкой. Она нынче должна быть из Петербурга, — отвечал Вронский, поддерживая саблю, выходя из кареты. — Я думаю, уж нет другого такого экипажа в Москве. А вы кого встречаете? — И591 слегка покраснев вспомнив, что он на ты, что ему всегда было неловко, прибавил, пожимая руку: — Ты кого встречаешь? — И они пошли в большую дверь.

— Я? Я хорошенькую женщину, — сказал он улыбаясь. — Я думаю, что самую хорошенькую и самую нравственную женщину Петербурга — сестру Анну, — сказал он, — Каренину, — разрешая недоумевающий наивный взгляд агатово-черных глаз Вронского. — Ты ее, верно, знаешь?

— К592 удивлению сожалению нет. Я встретил раз Анну... — он задумался... — Аркадьевну давно у дяди, но едва ли она помнит меня.

— Ну a Алексея, моего могущественного зятя, верно знаешь? Вот человек, который пойдет далеко!

— Алексея Александровича я593 давно знаю. Он нетолько пойдет, но уж и пошел далеко. Это вполне государственный человек.

— Уу! — сказал Степан Аркадьич, выражая этим восклицанием способность зятя к деятельности государственного человека. — И отлично живут, примерная семья, — сказал он, выражая этим, как понял Вронский, свое удивление к тому, что счастливая семейная жизнь может существовать даже при такой некрасивой и жалкой наружности, как наружность Алексея Александровича.

— Да, но очень умен, — отвечал Вронский и,594 прекрасный кажется, хороший очень человек.

— Я не спорю, я его очень люблю, отличный малый, — сказал Степан Аркадьич про зятя таким тоном, который показывал, что он не любил его, на сколько мог Степан Аркадьич не любить кого нибудь. — Но Анна — это такая прелесть. Я не знаю женщины лучше, добрее ее.

Вронский смотрел прямо на Алабина своими большими прекрасными глазами и, так как нечего было сказать на это, ничего не сказал; но в душе он удивлялся этой нежности брата к сестре, тем более, что595 Вслед за этим написано: то, что он знал об Карениной. Слова эти, как явствует из контекста, не зачеркнуты Толстым, видимо, по рассеянности. он особенно не любил тот петербургский кружок, которого Анна Аркадьевна составляла украшение. Если он бежал под предлогом болезни от почестей, которые его ждали в Петербурге, то преимущественно вследствии отвращения к тому могущественному кружку, которого главным лицом был Алексей Александрович и который казался ложным, фальшивым, напыщенным Вронскому. Это был тот кружок, который Вронский называл шуточно: утонченно-хомяковско-православно-женско-придворно-славянофильски добродетельно изломанный. И ему много лжи, притворства, скромности и гордости казалось в этом тоне, и он терпеть не мог его и лиц, как Каренины, мужа, жену и сестру, которые составляли его. От этого он ничего не ответил Алабину.

— Ты взойди сюда, Михайла, — сказал Вронский к высокому старому материному лакею, приехавшему с ним. — Для матушки ведь переезд из Петербурга в Москву теперь кажется труднее, чем на лошадях, — улыбаясь своей кроткой и тихой улыбкой, сказал Вронский. — Там брат посадил ее в вагон с девушкой и с Джипом, приказал кондуктору делать так, чтобы как можно было похоже на карету, здесь мы с Михайлой встретим.

— Верно, в особом отделении?

— Ну, разумеется. Чтоб она была довольна, надо, чтобы провезти ее из Петербурга в Москву так, чтобы она не чувствовала, что смешалась с другими, чтобы ее мирок, атмосфера ехали с нею...

— Ну да, ну да, — говорил Степан Аркадьич, сияя глазками. — Что, скоро ли? Лучше бы пройти туда на платформу.

Так говорили они, ходя взад и вперед по зале и ожидая прихода поезда.596 На верхнем крае поля написано: Степан Аркадьич убит всегда натощак, а нынче особенно, и завидует.

597 Извощичья карета Степана Аркадьича задержалась у подъезда станции другой темной старомодной каретой на паре белых перекормленных лошадей с свалившимися шлеями и желобами по спинам и с старым кучером и толстым лакеем на козлах. Из кареты необходимо должна была выдти старая московская барыня, как из желтой гусеницы шелковичного червя должна выдти белая бабочка. Но совершенно неожиданно Степан Аркадьич увидал, что в то время, как старик, толстый лакей, только закопошился на козлах, собираясь слезать, дверца, как выстрелила, отворилась, стукнувшись в размах о колесо, и из кареты выпрыгнул знакомый конногвардеец Алабина Гагин, живший эту зиму в отпуску в Москве и так пристально ухаживавший за свояченицей Алабина, за Кити Щербацкой, что каждый день ожидалось объявление о их обручении. — А, Алабинъ! Вы за кѣмъ? — проговорилъ Гагинъ, пожимая руку знакомому, и, не дожидаясь отвѣта, указывая улыбаясь на слѣзавшаго, съ козелъ старика лакея, по французски сказалъ: — А я за матушкой, ѣдетъ изъ Петербурга отъ брата. Вы видѣли, я думаю, ея пару въ каретѣ. Такой классической пары, я думаю, ужъ не осталось въ Москвѣ. Это матушкина гвардія. Ей кажется, что безъ него переѣздъ на Пречистенку не совсѣмъ безопасенъ. Матушка пріѣзжаетъ нынче, — прибавилъ онъ. — Да, а вы за кѣмъ? — За сестрой. — Анна Аркадьевна Каренина, слышал; но никогда не имел чести быть представленным. Я вчера не застал вас в театре, а нельзя было раньше. Кузьмич, ты войди сюда, чтоб Княгиня сейчас увидела тебя, — обращался он к старому лакею. — Ах да, виноват, вы что-то говорили. Обедать? Пожалуй, давайте обедать где нибудь вместе; только я приведу с собой своего чудака Удашева Костю; он вчера приехал и у меня остановился. А вечером я у ваших. Впрочем, не знаю, матушка отпустит ли меня. Как бы, голубчик, отпереть эту дверь, — обратился он к служащему на железной дороге, — ведь скоро придет? Да вот как мы сделаем. Мне нужно на Пресню, на проездку, мой Беркут бежит, и ваши, т. е. Княгиня с дочерью, будут в Саду на коньках, я обещался зайти Княгине. Так там сойдемся и решим, обедаем ли вместе и где. Хорошо? Так говорил Гагин, молодой, красивый юноша, ни громким, ни тихим голосом, спрашивая и не дожидаясь ответа, не дослушивая того, что ему говорили, перебивая в середине речи, очевидно не обращая ни малейшего внимания на то, что сотни посторонних глаз видят и ушей слышат его, и двигаясь среди людей, внимание которых он, очевидно, обращал на себя своей красивой, самоуверенной, элегантной и счастливой фигурой, также свободно, как бы он был один с своим приятелем. Не смотря на то, что в разговоре он спрашивал и не дослушивал ответа, перебивая в середине речи, он делал все это так живо и бессознательно и когда замечал, что сделал неучтивость, толкнув ли кого нечаянно, или перейдя дорогу даме, или перебив речь, так охотно, видимо от всей души, извинялся, и такое еще с детства очевидно нетронутое веселье жизни и свежесть были во всех его чертах и движеньях, что в большинстве людей, которые видели его, двигаясь по зале станции, он возбуждал чувство зависти, но зависти без желчи. «Вот счастливый, неломанный, не мученый человек!» говорил всякий, кто видел его. И это самое, вспоминая бывшую дома сцену, думал, глядя на него, Степан Аркадьич. «Вот счастливый человек! — думал Степан Аркадьич, поутру, до завтрака, особенно нынче, после сцены с женою, находившийся в меланхолическом расположении духа. — Богат, что девать некуда денег, и свободен, как птица. Чего ему еще?» В том, что он красив и здоров, Степан Аркадьич не завидовал ему: эти качества, имея их в высшей степени, Степан Аркадьич не считал за благо, так как не знал, что такое их отсутствие. — Хорошо, после Суда я заеду в сад, — сказал Степан Аркадьич, — и пообедаем. Приближение время прихода поезда все более и более обозначалось движением, приготовлением598 в буфете и на станции, беганьем артельщиков, прислуги, отпиранием шкапчиков, с газетами, появлением жандармов, служащих и подъездом встречающих. Степан Аркадьич и599 Гагин Вронский600 Зач.: в числе 2-х, 3-х некоторых избранных были не только пропущены, но приглашены на платформу за те самые двери, от которых601 как безумных, отгоняли других, желавших пройти туда же.

Морозный пар лежал на всем. Холодно было смотреть на рельсы. Рабочие в шубах с обиндевшими усами делали что то. Закутанный стрелочник пробежал. Какой то паровик свистя проехал по дальним рельсам. Наконец засвистел вдали паровоз, загудела труба, задрожала платформа и, пыхая сбиваемым книзу паром, стал подкатываться огромный тендер с своим кланяющимся начальнику станции крепышом машинистом, обиндевшим и обвязанным, в куртке, и медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса, и за тендером, все медленнее и медленнее и более колебля платформу, стали проходить почтовый вагон, вагоны с багажами и с визжавшей собакой, потом классы с высовывающимися [?] из-за окон пасажирами — коричневые 2-го, потом синий 1-го класса. Молодцоватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил сзади, и вслед за ним стали по одному на останавливающемся ходу сходить нетерпеливые пасажиры — Гвардейский офицер, прямо держась и строго оглядываясь, и купчик с сумкой, весело улыбаясь.

602 Оставалось 5 минут до прихода поезда, когда Степан Аркадьич вошел в залу 1-го класса, где уж толпились несколько встречающих и буфетчики готовились к приезду. Степан Аркадьич знал всех почти, и все его знали, так что, когда он вошел в залу, его блестяще вычищенная шляпа беспрестанно приподнималась с его кудрявой головы и опять всякий раз попадала на тот же след, немного на бок. В числе знакомых Степану Аркадьичу была особенно приятна, как казалось, встреча красавца конногвардейского Поручика Князя Гагина. Гагин приехал встречать мать. И так как Алабин и Гагин были одного круга и близкие знакомые, они все время до прихода поезда ходили вместе. Навстречу выходившим толпились встречающие и влезали в вагоны в фартуках и с бляхами на грудях артельщики. Толпа, все увеличиваясь и увеличиваясь, загромоздила платформу.603 Гагин Вронский стоял рядом с Алабиным, и оба оглядывали вагоны, отыскивая тех, кого они встречали.604 Гагин Вронский уж собирался войти в вагон, когда он увидал — прямо перед ним на крылечко вагона вышла невысокая дама в черной шубке и, перегнувшись по направлению к Алабину, проговорила: — Стива! Он не слыхал и не видал ее, оглядывая другие вагоны. Дама улыбнулась. И по этой улыбке Гагин тотчас узнал ее за сестру Степана Аркадьича. Заметив на себе внимательный взгляд молодого человека, она перестала улыбаться и, вернувшись в дверь, сказала что-то и вслед за тем опять вышла и внимательно посмотрела на него, как будто ей нужно было признать его. Въ это время Степанъ Аркадьичъ прошелъ на другую сторону вагона и опять отъискивалъ сестру тамъ, гдѣ ея не было, и не видалъ и не слыхалъ, какъ она опять звала его: — Стива! Стива! И опять она улыбнулась, и опять Гагинъ, забывъ про мать, полюбовался на ея быстрыя движенія, на прекрасное лицо и добрую, веселую улыбку. — Алабин! — крикнул Гагин, — здесь, здесь вас ищут. Анна Аркадьевна чуть наклонила голову, благодаря Гагина, и легким шагом сошла с крылечка. Гагин в то же время увидал из окна вагона старушку в лиловой шляпе с седыми буклями и красивым морщинистым лицом. Старушка, его мать, манила его к себе, и Гагин побежал в вагон, но на крылечке оглянулся, чтобы видеть, как она встретится с братом. Хоть это и неловко было, он остановился, глядя на их встречу, и невольно чему-то улыбался.

— Графиня Вронская в этом отделении, пожалуйте, — сказал молодой кондуктор, прикладывая руку к шапке, подходя к Вронскому.605 Вронский быстро пошел в вагон. Видно было, что хотя он и шутил только что о привычках своей матери, свиданье с ней занимало его всего.

Онъ, никого не видя, быстро пошелъ за кондукторомъ. Въ самыхъ дверяхъ вагона онъ почти столкнулся съ невысокой дамой въ бархатномъ платьѣ, обшитомъ мѣхомъ, съ необыкновенно тонкой таліей и широкими плечами. Остановившись, чтобы извиниться и дать ей пройти, онъ взглянулъ въ ея лицо, скромно выглядывавшее изъ овальной рамки бѣлаго платка, которымъ была обвязана ея голова и шея.606 Большие Задумчивые серые глаза из-под необыкновенно длинных ресниц смотрели на него дружелюбно внимательно. И дама отстранилась, давая ему дорогу. Он поклонился и прошел к своей матери, которая, сбросив с колен собачку, с трудом поднимала свое одетое в малиновую бархатную шубку тяжелое старческое тело с диванчика и радостно улыбалась ему и с своей одышкой уже тяжело дышала от всего того, что она хотела только сказать любимому сыну.

— Получил телеграмму? Здоров? Ну, слава Богу.

— Хорошо доехали? — слушал и говорил он, целуя пухлую руку матери и вместе с тем думал: «Ах, это ведь Каренина, а я и не узнал». И он оглянулся.

Каренина стояла у двери, слегка улыбаясь красными, изогнутыми губами, и глядела теми же задумчивыми глазами в дверь, ожидая, вероятно, брата и, очевидно, стараясь не мешать свиданию сына с матерью.

— Анна! А ваш брат? Неужели его нет, — сказала старуха, за взглядом сына перенеся свои глаза на Каренину.

Каренина поразила в первую минуту Вронского своими таинственными глазами и особенным странным, но сильным и вместе грациозным сложением; теперь, когда он посмотрел еще разъ на нее, его поразило необыкновенное спокойствіе граціи въ ея позѣ. Она ждала и не торопилась.

Улыбка, как будто много знающая и относящаяся к нему и немного насмешливая, почему то тревожила Вронского.

— Брат ваш здесь.

— Да, онъ всегда ищетъ тамъ, гдѣ не надо, — сказала она, — онъ 2 раза пробѣжалъ мимо нашего вагона, — сказала она, и звуки ея голоса, густаго, нѣжнаго и чрезвычайно естественнаго (что, къ несчастью, онъ слышалъ такъ рѣдко), опять, какъ неожиданностью, поразили его.

— Извините меня, я не узнал вас в первую минуту, да и вы, вероятно, не помните меня.

— О нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с Графиней, кажется, всю дорогу говорили про вас, — и она улыбнулась опять, и опять в этой улыбке ему показалась насмешливость, и он подумал: «Вероятно, матушка рассказывала ей и мои планы женитьбы», и почему то это ему неприятно показалось.

Он быстро вышел на крылечко и крикнул:

— Алабин, твоя сестра здесь!607 и через минуту в вагон с треском ввалился вошел Степан Аркадьич. — А, наконец то, — закричал он.

И Степан Аркадьич, толкая народ, улыбаясь, быстрым шагом прошел мимо окон, но опять, к удивленью Вронского, Каренина не дождалась его, а быстрой, легкой походкой подошла навстречу брату и, просияв лицом, как будто попав под луч света, обхватила его правой рукой за шею, крепко и быстро притянула к себе и, громко чмокнув, поцеловала.608 «Какая странная и милая», подумал Гагин.

Что то в быстрых, но всегда грациозных в своей простоте движениях и в походке, так странно легко носившей довольно полное тело, было опять особенно ново и поразительно для Вронского.609 Старушка ждала уж его. — Получил телеграмму? Здоров? Ну, слава Богу. — Хорошо доехали? Чтож, можно выходить. — Анисья моя пропала. — Это ваши вещи? Выходя из вагона под руку с матерью, он опять отыскал глазами сестру и брата, которые стояли, задержанные толпой у двери. Когда старушка догнала Анну Аркадьевну, Анна Аркадьевна опять улыбнулась ей.

— Прелесть! — сказала старушка про Каренину. — Ее муж со мной посадил, и я так была рада, такая милая, добрая. Прелестная женщина, — продолжала старушка, не прерывая своих похвал, несмотря на то, что предмет их, Каренина, опять вошла в вагон, чтобы проститься с Графиней.

— Ну, вот вы, Графиня, встретили сына, а я брата, и теперь прощайте, благодарю вас очень, очень, — сказала она по французски. — И все истории мои пришли к концу, а то бы нечего уж рассказывать.

— Ну, нѣтъ, милая, — сказала старушка, трепля и гладя руку сына, которую она держала въ своей рукѣ. — Я бы съ вами объѣхала вокругъ свѣта и не соскучилась. Вы однѣ изъ тѣхъ милыхъ женщинъ, съ которыми и поговорить и помолчать пріятно. А объ сынѣ, пожалуйста, не думайте. Нельзя такъ не разлучаться никогда. У Анны Аркадьевны — сказала Графиня, объясняя сыну, — есть сынокъ 8 лѣтъ, кажется, и она никогда съ нимъ не разставалась и все мучается, что оставила его.

— Да, мы всю дорогу съ Графиней говорили — я о своемъ, она о своемъ сынѣ, — сказала Каренина, поправляя неловкое положеніе, въ которое ихъ ставила старушка, и опять насмѣшливая улыбка показалась на ея губахъ.

«Зачем мама ей рассказывала про мою любовь», подумал он.

— Ну, прощайте, прощайте, милая. Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Без вас бы я пропала.

— Ваша матушка слишком добра. Я благодаря ей не видела времени, — сказала Каренина и, наклонив с улыбкой голову, подала руку Вронскому и вышла.

«Так вот он, этот необыкновенный сын! этот герой, этот феникс, который влюблен и которого всетаки не может стоить ни одна женщина, — думала Каренина, вспоминая хвалы матери своему сыну. — Ах, Боже мой, да что мне за дело».

— Ну, Аннушка, ты уж устрой багаж и приезжай, — сказала она подошедшей девушке, доставая билет, и положила руку на руку брата.

— Послушай, любезный, вещи сестры, — сказал он служащему, кивнув пальцем, и прошел с ней в дамскую комнату.

— Ну что ж, как ты, Анна? Алексей Александрович, твой Сережа?

— Все610 прекрасно, прекрасно, так прекрасно, как никогда не было в жизни. Весело. хорошо, очень хорошо.

— Впрочем и спрашивать нечего. Ты сияешь, — сказал Стива, как будто издалека вглядываясь в нее, — и пополнела ровно на столько, чтобы не подурнеть, a похорошеть.

611 Да знаешь, — говорила она улыбаясь, — я как то освободилась от всего. Я спокойна с Алексеем Александровичем, и наши отношения самые лучшия, твердые: нет ни ревности, ни холодности. На Сережу радуюсь, и самой весело легко жить. Особенно Москва и ты на меня действуют, точно в детстве воскресенье после уроков, весело. — Право? Ну, мне все равно. Но что ж это? — сказала она с грустным выражением. — Неужели? Ах, Стива, Стива! — сказала она, покачивая головой. — Это ужасно. Женщины не прощают этого.

Он знал, что она говорила про его неверность. Он писал ей. Он с виноватым лицом стоял перед нею.

— После, после. Да, ужасно, я негодяй, но помоги, но пойми.

612 Так они говорили, дожидаясь, когда в комнату вошел Старый613 лакей дворецкий, ехавший с Графиней, явился в вагон доложить, что все готово. И Графиня прервала свой рассказ о внуке, крестнике, о милости Государя и др. и со страхом поднялась, чтобы идти сквозь столь ненавистную ей толпу станции железной дороги.

— Пойдемте, мама, теперь мало народа, и мы вас проведем прекрасно, — сказал сын.

Девушка несла мешек и собачку, артельщик другие мешки. Вронский вел под руку, дворецкий поддерживал за другую руку. С трудом перебравшись через мучительный для старых людей порог, шествие тронулось дальше и подходило уже к614 выходным дверям, у которых, еще не уехав, а дожидаясь вещей, разговаривая стояли Алабин с сестрой, когда вдруг что-то, очевидно, произошло где то на станции. Пробежал один артельщик, потом жандарм с ужасом на лицах, и толпа с подъезда хлынула назад навстречу Графине. — Ах, матушки! Что такое, что такое? — задыхаясь говорила старушка. Пока ее усаживали в стороне на лавочке, Алабин подошел к Графине. Но она не видала его и не отвечала его поклону, она слишком испуганно занята была своим шествием зале. Молодая дама в блестящей атласной шубке, с красным чем то на подоле, с блестящими ботинками с пуговицами и кисточками и с лиловой вуалью до половины нарумяненного лица, громко615 смеясь с молодым человеком, чуть говоря что-то, с испуганным лицом почти пробежала навстречу и чуть не толкнула старуху и привела ее в ужас.616 Каренина смотрела на него. Вронский чувствовал это и улыбался. Уже старуха выходила в выходные двери, как вдруг Еще пробежал артельщик. Очевидно что-то случилось на станции. Послышались шаги, голоса, и народ от подъезда хлынул назад, и ужас чего-то случившагося распространился на всех лицах.

— Что такое? что, где? Бросился? Раздавили?

Вронский посадил мать на кресло рядом с Карениной и быстрыми шагами пошел за Степаном Аркадьичем, пошедшим узнавать, что такое.

Стрелочник попал под отодвигаемый поезд, и его раздавило на смерть. Еще прежде чем вернулись Вронский и Алабин, лакей рассказал это Графине.

Степан Аркадьич вернулся прежде и рассказал ужасные подробности.

— Но где же Алеша? — задыхаясь и трясясь, спрашивала мать, как будто боясь, с ним бы не случилось чего.

— Вот он идет.

617 Действительно, Вронский шел торопливо, застегивая сертук, и лицо его было бледно, как платок.

— Поедемте, мама.

— Чтож, неужели ты видел его?

— Да,618 ужасно видел.

— Совсем убит, умер? — спросила Анна Аркадьевна.

Он взглянул на нее619 и в встретившемся их взгляде, несмотря на ужас минуты, он почувствовал что то строго, как ей показалось.

— Да, — отвечал он холодно.

— Ужасно то, что осталось несчастное семейство, — сказал Степан Аркадьич. — Какая ужасная смерть.

— Напротив, мгновенная, — сказал Вронский.

— Мгновенная, — повторила она задумчиво, и красота ея таинственныхъ, въ глубь смотрящихъ глазъ поразила его. — Ну, прощайте еще разъ, Графиня, — сказала она.

— Ну, пойдемте, мама, — сказал сын.

Но только что он взял ее за руку, как подошел Начальник Станции.

— Вы пожертвовали для семейства убитаго 200 рублей, потрудитесь записать.

Вронский оглянулся на Анну, она пристально смотрела на него. Он покраснел и отошел с Начальником Станции, что то живо говоря ему.620 У подъезда они еще раз простились, и Анна Аркадьевна сказала: — Надеюсь видеть вас у себя, — и только что она сказала и увидала его сконфу сконфуженное , она застыдилась, она подумала: «точно я награждаю его. Ах, да что мне зa дело». — Ну, Стива, теперь расскажи мне свое горе, — сказала она, когда села с братом в карету.

— Что с тобой, Анна? — спросил брат, когда они отъехали уже несколько сот сажен.

Анна молчала и тряслась вся, как в лихорадке.

— Ничего, — сказала она, насильно улыбаясь.

— Вот ты говоришь, что я здорова. А ужасно нервна стала. Эта дорога и это страшное событие и твое положение — все это меня ужасно взволновало. Ничего, это пройдет. Ну, а Долли ужасно убита, ты говоришь? — «Я думаю», сказала она про себя, не глядя на брата.

— Анна, ты пойми, — начал Степан Аркадьич, снимая шляпу от волненья, — ты пойми, что я чувствую себя виноватым до такой степени, что я не нахожу слов. С такой женщиной, как Долли. Но, друг мой, я ведь признаю свою вину. Неужели все погибло? — Он всхлипнул и помолчал. — Девушка эта...

— Ах, ради Бога не рассказывай подробности, — положив свою маленькую ручку на рукав его шубы, сказала Анна Аркадьевна.

— Но, Анна, ты всегда была моим ангелом хранителем, ты вся живешь для добра. Спаси меня.... Ты, я знаю, утешишь, успокоишь, устроишь, она любит тебя, верит тебе....

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь? Ах, как вы гадки, все мущины, — сказала она.

Подъехав к своему дому, Степан Аркадьич высадил сестру, значительно вздохнув, пожал ей руку и поехал в Присутствие.

— Графиня Вронская в этом отделении, пожалуйте, — сказал молодцоватый кондуктор, подходя к Вронскому.

Лицо Вронского выражало волнение, и видно было, что, хотя он шутил только что о привычках своей матери, свиданье с ней волновало его. Он непривычно быстро пошел за кондуктором. В самых дверях вагона он почти столкнулся с621 невысокой молодой, довольно полной и элегантной дамой в622 бархатном темносинем суконном платье с пелеринкой, обшитом мехом.623 с необыкновенно тонкой талией и широкими плечами.

Тотчас же по простоте этого платья и манере дамы, узнав, что это была дама, Вронский остановился, чтобы извиниться.624 и дать ей пройти. Взглянув на простое625 некрасивое, свежее, румяное, неправильное и чрезвычайно привлекательное лицо дамы,626 скромно выглядывавшее из овальной рамки белого платка, которым была обвязана голова шея. Задумчивые, небольшие, странные серые глаза, окруженные необычно длинными ресницами, смотрели на него дружелюбно и внимательно. обвязанной кругом по шляпе большим платком, и встретившись взглядом с глазами, дружелюбно внимательно смотревшими на него, Вронскому вспомнилось что то знакомое и милое, но что была эта дама, он не мог вспомнить. Дама эта, очевидно, старалась отделаться, и не знала как, от другой дамы, прощавшейся с ней и о чем то просившей. Проходя, Вронский услыхал:

— Что вам стоит? А может быть, это Бог свел меня с вами. Вы слово скажете мужу.

— Я все готова сделать, что от меня зависит, но поверьте, что это не в моей власти, — сказал нежный густой голос.

В дверях зашумело, и вместо женского полушалия — мужской голос.

— Пришел проститься с вами, Анна Аркадьевна, — говорил голос. — Хоть немножко насладиться вашим обществом, и за то спасибо.

Вронской оглянулся. Просительница дама ушла, и в дверях стоял старик в собольей шапке, знаменитый ученый, которого Вронской знал с вида.

— Надеюсь встретиться с вами в Москве и продолжать наш спор и доказать — вы знаете, мы, женщины, смелы — доказать, что в нигилистах не может быть ничего честного.

— Петербургский взгляд, — сударыня.

— Не Петербургский, a человеческий, — сказал нежный, чистый голос.

— Ну с, позвольте поцеловать вашу ручку.

— До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите — если брат тут, пошлите его ко мне.

— А вашего брата нет? Неужели его нет? — сказала старуха, за взглядом сына перенося свои глаза на даму в пелерине, обшитой мехом.

«Ах, ведь это Каренина», подумал Вронской, теперь совершенно рассмотрев ее. Она была похожа на брата — то же красивое, цветное и породистое лицо и сложение, но совершенно другие глаза.627 и выраженіе. Вмѣсто свиныхъ, по мнѣнію Вронскаго, глазокъ Степана Аркадьича, у нея были большіе Глаза ея казались628 велики малы от густых черных ресниц, окаймлявших их.629 и вместо поверхностно добродушного, веселого обычного выражения лица Степана Аркадьича глаза выражали большую серьезность и впечатлительность. Но630 главную прелесть составл составляли главная черта ея, бросавшаяся въ глаза, были черные, какъ вороново крыло, волоса, которые не могли быть приглажены и вездѣ выбивались и вились.

<— Ну так скажи же мне все про себя. Прежде чем я ее увижу, мне нужно понять ваше положение.

— Что мне сказать, — начал Облонский, снимая шляпу от волнения.631 Зач: Я негодяй — Я погубил себя и семью,632 Да. Она не простит мне, нет, не простит. Но я пропал, и семья, и она, и дети — все пропало,633 Ты — последняя надежда... — Но друг мой, надо же жить, надо же подумать о детях. Что же я сделаю? если ты не поможешь.

— Отчего ж ты так отчаиваешься?

— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.634 Это ужасно. Я такой негодяй, я мерзавец, — и Мишенька заплакал. Как она может простить меня, когда я сам не могу простить.635 — Ты скажи мне про Долли. Что она? Как она приняла это? Ах, несчастная! — Долли, кажется, сама не знает, на что она решилась.

— Но что она говорит?

— Она говорит, что не может жить со мной, что она оставит меня, и она это сделает.

— Но как? Ведь надо же жить как нибудь, надо устроить судьбу детей.

— Анна, ты всегда была моим Ангелом-хранителем, спаси меня.

— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь?636 Один Тот, Кто знает наши сердца, может помочь нам. Облонский замолчал. Он знал этот выспренний несколько притворный, восторженный тон религиозности в сестре и никогда не умел продолжать разговор в этом тоне. Но он знал тоже, что под этой напыщенной религиозностью в сестре его жило золотое сердце. Ах, как вы гадки, все мущины, — сказала она.

— Нет, она не простит, — сказал он.

— Если она тебя любила, то простит непременно.

— Ты думаешь, простит? Нет, не простит, — повторял он через минуту.>

Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ. Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна — жена Алексѣя Александровича — этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу — правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?

Но все таки Долли с ужасом и отвращением представляла себе те религиозные утешения и увещания прощения христианского, которые она будет слышать от золовки.

Целый день этот, особенно занятой приездом матери, разговорами с ней,637 За черкнуто: Вронской Удашев совершенно неожиданно и не кстати в середине разговоров, посторонних мыслей вдруг слышал нежный и густой голос, говоривший: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вместе с голосом и словами перед воображением638 Вронскаго Удашева являлись639 таинственные, прелестные ясные и добрые глубокие глаза и полный, крепкий стан, и легкия, быстрые грациозные движения, тщетно удерживаемая улыбка,640 кривая, несколько на бок, но прелестная, тихая и светлая и он целый день был как не свой, а потерянный. Как только он оставался один, сам с собой, голос этот пел эти простые слова, и641 Вронской чувствовал, как счастием наполнялось его сердце. Удашеву становилось на душе радостно, и он улыбался чему то. Когда он задумывался о том, что бишь ему нынче делать, что предстоит приятного или тяжелого в этот день, он находил в своей душе642 только один этот голос, эти глаза, весь этот образ. И из самой глубины его души смотрели на него эти глаза. Они были там, в глубине его души. воспоминание о Карениной, которую он видел одну минуту.

«Отчего же мне не поехать к643 Алабиным Облонским?» вдруг пришло ему в голову в середине 3-го акта, в самую торжественную минуту драмы.

Он встал и пошел через ноги 1-го ряда.644 З ач.: — Куда вы, Вронский? — Ах, я совсем забыл одну вещь, — сказал он, радостно улыбаясь. — Мне и нельзя было быть нынче в театре, — и он поехал к Алабину Облонскому. Выйдя из театра, он взял извощика и поехал к Облонским. Но войдя в сени, на него вдруг нашел страх неловкости, сомнение, чего он никогда еще в жизни не испытывал. «Не поздно ли? Не странно ли будет, что я войду? Что сказать, если и войду? И зачем я приехал?»

Увидав в передней лакея Щербацких, сомнение его еще более усилилось.645 и он вслух говорил сам с собою, Он решил, что не взойдет, и придумал предлог предполагаемого обеда. Он доставал бумажник, чтобы написать два слова Облонскому, когда вдруг какая то странная сила потянула его взгляд кверху, и он увидал646 в одном сером платье с косами на голове легким, грациозным шагом шедшую где то в вышине женщину. И это была она. Она наклонила голову.647 для него. И этотъ поклонъ ея головы, когда она проходила, была первая радость, которую онъ получилъ въ этотъ день. И онъ, переговоривъ съ Степаномъ Аркадьичемъ, неловко и странно уѣхалъ домой. Он понял, что войти к Облонским нельзя, что она может быть недовольна, но он видел ее и, поговорив на лестнице с Степаном Аркадьичем, он уехал домой.

648 Возвратившись в нынешний вечер к часто последнее время занимавшей его мысли о том, как и когда сделать предложение Княжне Щербацкой, на что он уже давно решился, вдруг совершенно неожиданно запел голос: Когда он нынешний вечер ложился спать, он, как обыкновенно это последнее время, вспомнил о Кити Щербацкой и задал себе вопрос, что же делать; он услыхал только голос: «Я про своего, а ваша матушка про своего сына», и глаза, и наклон головы с косами и с выбившимися колечками на шее, и девичий образ с таинственными глазами представились ему.

И вслед за этим вопрос изменился. Вопрос уже был не о том,649 как и когда сделать предложение, жениться или нет, но о том, чем он дал повод думать, что он намерен жениться.

650 Слов не было сказано, но честная натура его не могла лгать самому себе; он знал, что хоть и не было ничего сказано, бросить ее теперь было бы дурно. Но вдруг он почувствовал ужас, страх, стыд раскаяния. «Решительно ничем, — отвечал он себе. — Я как будто предчувствовал это. Да, я ничем не связан, и это кончено».

Он говорил это себе, но чувствовал, что к испытываемой им радости примешивалось невольно сознание какого то дурного поступка. Но так или иначе решил он сам [с] собою.

«Я не могу больше ездить к Щербацким, и моя идилия кончена. И надо уехать отсюда. Ремонт примет Федченко все равно».

У651 З ачеркнуто: Генерал Губернатора одного из главных лиц Москвы был большой бал.652 один из тех балов, которые так поражают в Москве своей непривычной роскошью. Танцовали в большой зале.653 Москва все таки провинция, и Московские балы имеют все таки тот провинциальный характер, что все знают и часто видят друг друга и всем весело и странно видеть друг друга в параде. Анна исполнила желание Кити и перешила свое черное бархатное платье, отделала его жолто грязным кружевом и приехала на бал. Она даже и не могла не сделать этого. Так все пристали к ней, и сам Генерал Губернатор был у нее и уехал с обещанием, что она будет. В знаменитой красавицами Москве красавиц было много, и Анна не затмила никого. Она в своем бархатном, срезанном для бала, платьи не поразила никого. Платье так опоздало и еще более так опоздал Шарль, что она приехала на бал уже в 12-м часу, когда танцовали вальс после 2-й кадрили. — Я уже думал, что вы не приедете, — сказал ей Генерал Губернатор, встречая ее у двери. — Бал был бы испорчен. Она прошла к хозяйке, и не успела поздороваться она кончить начатую речь, как Ник Николаев Бал был великолепен, но, как и всегда в Москве, беден мущинами.

Кити приехала с матерью рано и застала уже половину зал полными, только что начинали танцовать. В толпе, но отделяясь от толпы не только для Кити, но и для посторонних, стоял Вронский, очевидно ожидая и отделяясь от толпы не одной своей красивой наружностью, но и той особенной грацией и скромной свободой обращения, которые отличали его от всех.

Кити была въ голубомъ платьѣ съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ и если бы она не знала, что она хороша, она бы увѣрилась въ этомъ потому, какъ она встрѣчена была въ залахъ. Опять, какъ и въ тотъ день, какъ Левинъ видѣлъ ее на конькахъ, въ строгомъ и спокойномъ по складу своему лицѣ ея было красящее ее оживленіе, сдержанное волненіе, скрываемое рѣшительностью, которую бы можно назвать отчаянностью, если бы это настроеніе не было скрыто привычкой свѣтскаго приличія.

С самого того вечера, в который она отказала Левину, 8 дней она не видала больше Вронского. Даже в обычный приемный четверг он не был у них. Но она знала, что он был в городе, знала, что он будет на бале. Она знала это от Анны, которая ездила на другой день своего приезда к старухе Вронской и там встретила сына и рассказывала, что просидела там более часа654 и что Вронский ей очень и очень понравился. и что он будет на бале, потому что приглашал Анну танцовать с ним. [1] Глаза не таинствен таинственны более, но свет лучезар лучезарен , petillant [сверкающий]. [2] Она счастлива и жда ждала . Ей стыдно. А. — «Я ожила с вами», спрашивает, отчего. Он не слу слушает , и слушает его речи. Китти страшно было подумать о томъ, чтобы ея отношенія съ нимъ могли прекратиться именно тогда, когда она такъ рѣшительно отказала Левину. Это было хуже чѣмъ ужасно, это было глупо и смѣшно, и она еще не позволяла себѣ вѣрить этому. Должны были быть непонятными для нея причины, которыя помѣшали ему видѣть ее впродолженіи 8 дней. «Мать не желаетъ. Онъ дѣлаетъ окончательныя приготовленія», думала она и съ одинаковымъ страхомъ отгоняла и утѣшительныя и безнадежныя мысли. Балъ долженъ рѣшить все. Она увидитъ его, она танцуетъ съ нимъ 1-ю кадриль и, вѣроятно, мазурку, которую она рѣшила отдать ему. Глаза ея встрѣтились съ его глазами. «Да, онъ ждалъ меня!» подумала она, и, здороваясь съ хозяйкой и знакомыми, она ждала его и услыхала его шаги и увидала даже, не глядя на него, черную тѣнь его мундира. Онъ стоялъ подлѣ нее и напоминалъ о 1-й кадрили, къ которой уже оркестръ игралъ призывъ. Она спокойно положила свою прелестную формой обнаженную руку съ однимъ тонкимъ браслетомъ съ изумрудомъ, подаркомъ Степана Аркадьича, и счастливая голубая и нарядная пошла съ нимъ по скользкому паркету подъ яркимъ свѣтомъ свѣчей въ середину шумно устанавливавшихся паръ. Онъ говорилъ, какъ всегда, просто и спокойно. Объяснилъ дѣлами то, что не пріѣхалъ въ четвергъ, и Кити такъ хотѣлось вѣрить ему, что она не сомнѣвалась въ томъ, что прежнія ихъ отношенія нисколько не измѣнились. Даже разсѣянность, съ которой онъ отвѣчалъ на нѣкоторые вопросы, и взглядъ, обращаемый постоянно на входныя двери, не обратилъ на себя ея вниманія. Тѣже были его прекрасные, прямо и честно смотрѣвшіе наивные агатовые глаза, и тоже было ея чувство къ этимъ глазамъ, что она не допускала возможности, чтобы что нибудь измѣнилось; a вмѣстѣ съ тѣмъ какая то змѣя не переставая сосала ея сердце; она какъ будто предчувствовала большое несчастье, и волненье ея не утихало.

Въ то самое время какъ Вронскій, отведя ее къ толпѣ нетанцующихъ дамъ, кланяясь отходилъ отъ нея, въ залу вошла656 невысокая дама Анна в черном обшитом кружевами Долли (Кити узнала их) бархатном платье с657 простой прической лиловыми цветами на голове.658 Она не могла обратить ничьего вниманья, но Кити не спуская глаз смотрела на нее, и та боль и волнение, которые она ощущала в глубине сердца, стали сильнее. Анна остановилась на мгновение у входа, спокойно отыскивая хозяйку своими странными от ресниц, несветящимися глазами. И увидав ее, слегка кланяясь знакомым, пошла к ней своей легкой, как бы летящей походкой. Хозяин и хозяйка поспешили к ней навстречу.659 что то говоря.> — Я боялась, что вы не приедете. Бал был бы испорчен. Она улыбнулась своей добродушной светлой улыбкой. Она подходила уж к Кити, когда Корнилин [?], знаменитый церемонимейстер, дирижер балов, с своим быстрым взглядом, оглядывающим свое хозяйство, увидал ее и подошел к ней той особенной ловкой, свободной походкой, которой ходят только660 молодые люди дирижирующие балами.

— Анна Аркадьевна, как я счастлив, — сказал он, улыбаясь, наклоняясь и предлагая руку, — тур вальса.

Она посмотрела, кому передать веер и, отдав661 хозяйке его съ улыбкой К Корнилину , положила привычнымъ662 грациозным и особенным, ей одной свойственным жестом руку на его плечо.

— Вы давно ли тут? A Лидия где? — спросила она его про его жену.

— Мы вчера приехали, мы были на выставке в Вене, теперь я еду в деревню оброки собирать, — говорил он, продолжая вальсировать. — Да, — сказал он, — отдыхаешь, вальсируя с вами, прелесть, précision.663 [точность.] А тут ни одной нет хорошей для вальса. Нечто маленькая Щербацкая.

— Да, мы с вами уже спелись, — сказала Анна, напоминая, как часто они вальсировали на Петербургских балах. — Отведите меня к Лидии, — сказала она.

Кор Корнилин сделал еще тур и прямо завальсиров завальсировал , укорачивая шаг и приговаривая «pardon, mesdames», прямо на народ и прямо к своей жене, которую хотела видеть Анна. Еще войдя на бал, Анна невольно заметила Гагина, только что кончившего вальс и664 стоявшего в середине круга отводившего хорошенькую светлую, сияющую голубую Кити к матери. Глаза их встретились тогда же и, странно, Анна, столь привычная к свету, ко всем возможным положениям, заметила, что глаза их встретились, и отвернулась, так что он не успел поклониться. Теперь, проходя через толпу к Лидии Корсаковой, она еще, странно, не видела его, но чувствовала, что он шел за нею и смотрел на нее.Едва она подошла к красавице Лидии Корсаковой, прелестной брюнетке с чрезмерно открытыми плечами и руками, как Вронский уж подошел и, низко кланяясь, сказал, что он пришел поклониться, так как не имел времени, и просить на те танцы, которые она может дать ему.665 Странный взгляд его опять поразил ее, странный тем, что он смущал ее.

Она не заметила или не хотела заметить его поклон поклона в то время, как она проходила мимо его. Она повернулась к нему, холодно666 однако улыбаясь.

— Сейчас я к вашим услугам, — сказала она ему, я не виделась еще с старым другом. И вот на бале...

— Я думаю, Лидию Ивановну легче всего встретить на бале, — сказал он улыбаясь.

— А вы знакомы?

— С кем мы не знакомы, — сказала Лидия Корсакова. — Нас с мужем знают, как белого волка.

И она обратилась къ Аннѣ съ вопросомъ о ея мужѣ, о ней; она говорила съ ней и чувствовала его взглядъ. И взглядъ этотъ непріятно смущалъ ее. Подъ его взглядомъ она чувствовала свою наготу и стыдилась ея, — чувство, котораго она не испытывала с давней девичьей поры. Под его взглядом ей совестно было за свою наготу. Взглядъ его былъ странный, она представилась ему прелестной, когда онъ въ первый разъ увидалъ ее. Но этихъ плечъ, этой груди и рукъ онъ не видѣлъ. Онѣ были лишнія, они ослѣпляли его. Это ей тяжело, непріятно стало, она чуть, съ свойственнымъ ей движеніемъ, топнула ногой съ вопросомъ и упрекомъ во взглядѣ: «Ну что вамъ отъ меня надо? И развѣ можно такъ смотрѣть на людей?» Но сердитое выраженіе ея лица вдругъ смягчилось, когда она увидала въ его взглядѣ не смѣлость, не дерзость, но виноватую виноватая покорность лягавой собаки. «Что хочешь делай со мной, — говорил его взгляд. — Но не оскорбить тебя я хочу, а себя хочу спасти и не знаю как».

Поговорив с Лидией, она обратилась к нему, и ей самой на себя досадно было, что она не могла быть вполне натуральна с ним. Она взглянула на свои таблетки, хотя этого вовсе не нужно было делать.

— Кадриль, следующую, да еще.

Молодой человек подбежал, прося на кадриль.

— Мазурку? — сказал Гагин.

— Я думала, что вы танцуете с Кити, — сказала она, и опять в глазах у них промелькнуло что-то такое, что говорило о том, что между ними уже было прошедшее — неясное, но сильное.

— Теперь могу я вас просить на тур вальса? — сказал он, оттирая молодого человека, который, видимо, только что сбирался это сделать.

Она улыбнулась молодому человѣку и опять своимъ быстрымъ жестомъ занесла обнаженную руку — Гагинъ увидалъ въ первый разъ эту руку — на его эполетъ. Онъ обнялъ ея полную талію; лицо ея съ подробностями вьющихся волосъ на шеѣ, родинки подъ щекой, лицо это, странное, прелестное, съ669 маленькими таинственными глазами и блестѣвшими изъ подъ длинныхъ рѣсницъ и смотрѣвшими мимо его, было въ разстояніи поцѣлуя отъ него. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, сдѣлалъ первое движеніе, какъ вдругъ Корсаковъ на бѣгу захлопалъ въ ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ах, виноват! — закричал он, рысью подбегая к ним, — я не видал. Вальс, опять вальс, — закричал он.

<Гагин все это время держал ее талию и при первых звуках пошел с ней тур. Когда он опять взглянул ей в глаза, глаза эти нетолько блестели, но дрожали, вспыхивали странным блеском, который как бы ослепил его.

В тесноте кадрили Гагин достал стул, но она не хотела сесть, и стоя они разговаривали о670 впечатлениях бала четѣ Корсаковыхъ. Они говорили о пустякахъ, но ослѣпительный блескъ не потухалъ въ ея глазахъ.

— Я его давно знаю, — говорил Гагин, — это самая милая чета, которую я знаю. Вот люди, которые легко берут жизнь. Она — это товарищ мужа. Одна цель — веселиться.

— Да и хорошо честно веселиться.

— И как Бог устроил, что у них нет детей, так это нейдет им.

— Я думаю, напротив, что они оттого так устроились, что у них нет детей.

— Нет, а отчего ж, они оба богаты, красивы, неревнивы.

— О нет, я знаю даже случай, где он был ревнив; впрочем, я начинаю сплетничать. Но все это у них так мило. Ну что, Княгиня отдохнула с дороги?

— Напротив, она готова сейчас ехать опять с вами. Она без ума от вас.

Она подняла глаза и посмотрела на него, как бы говоря: «не скажите глупого комплимента». Но глаза его ответили: «зачем говорить, вы сами знаете, что я без ума от вас», и опять виновато покорно смотрели его671 карие агатовые наивные глаза из его672 мужественнаго, твердаго, наивнаго красиваго лица.

Кити была въ голубомъ платьѣ съ голубымъ вѣнкомъ на головѣ, и голубое настроеніе было въ ея душѣ, когда она вошла въ зало. И первое лицо, встрѣтившее ее, былъ Гагинъ. Она танцовала съ нимъ 1-ю кадриль, но онъ былъ неспокоенъ странно и смотрѣлъ на дверь. Она видѣла его тоже, когда Анна вошла въ залу, и выраженіе лица его, серьезное, строгое даже, выраженіе лица, похожее на выраженіе человѣка, готовящегося на дѣло, долженствующаго рѣшить его жизнь.> Весь балъ, весь свѣтъ — все закрылось туманомъ въ душѣ Кити. Только привычка свѣта поддерживала ее и заставляла дѣлать все, что отъ нея могло требоваться. По этой же привычной способности она поняла, что мазурку, которую она оставляла до сихъ поръ для673 Гагина Вронскаго, нужно отдать, и она отдала ее Корсакову. Передъ мазуркой она вышла въ гостиную и опустилась въ кресло. Воздушная юбка платья поднялась облакомъ вокругъ ея тонкаго стана. Она держала вѣеръ и обмахивала свое разгоряченное лицо.

— Кити, что же это такое! — сказала Графиня Нордстон, по ковру неслышно подходя к ней. — Я не понимаю этого.

У Кити дрогнула нижняя губа, она быстро встала.

— Нечего понимать. Очень весело, — сказала она и вышла в залу.

— Он при мне звал ее на мазурку. Она сказала: «вы разве не танцуете с Кити Щербацкой?»

674 Зачем Кто ее — Ах, мне все равно, — сказала Кити, чувствуя уж не горе, а ужас и отчаяние перед своим положением.

Ей хорошо было танцовать въ 1-й парѣ съ Корсаковымъ, потому что не надо было говорить, онъ все бѣгалъ изъ мѣста въ мѣсто. Гагинъ съ Анной танцовали въ серединѣ и сидѣли почти противъ нея. Она видѣла ихъ своими дальнозоркими глазами, видѣла ихъ и вблизи, когда они сталкивались въ парахъ, и она видѣла, что они по своему чувствовали одни во всемъ залѣ.675 что они ничего и никого не видят и что им очень весело. Мало того, она видѣла, что на лицѣ Гагина, всегда столь твердомъ и независимомъ, было только то выраженіе, которое было на лицѣ Анны. И странно, Кити ужаснулась этому чувству, но что то ужасно жестокое въ своемъ оживленіи было въ лицѣ Анны въ ея простомъ черномъ платьи съ ея прелестными плечами и руками. Она676 любила ее любовалась ей больше, чѣмъ прежде, но теперь она ненавидѣла ее и себя за то, что она ненавидѣла ее. Она считала себя подавленной, убитой, и лицо ея выражало это. petillement du regard [сверкание взгляда]

Когда Гагинъ увидалъ ее, столкнувшись съ ней въ мазуркѣ, онъ былъ пораженъ ея некрасивостью. Онъ почти не узналъ ее.678 Ему показалось, что это была изуродованная, жалкая Анна, что прежде она была Анна, а теперь перестала ей быть и стала чужая.

— Прекрасный бал, — сказала она ему.

— Да, — отвечал он, — надеюсь, что вы веселитесь.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсаковым, Анна, разойдясь с кавалером, вышла на середину круга, взяла двух кавалеров, потом подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись смотрела на нее, не видя еe, и вдруг сказала виновато:

— Мне нужно одну, кажется, одну, — и она равнодушно отвернулась от679 умоляющаго вопросительного взгляда Кити. «Да, что то чуждое, бесовское и прелестное было в ней», сказала себе Кити.

Анна не хотела остаться ужинать, но хозяин стал просить ее:

— Полноте, Анна Аркадьевна, — заговорилъ Корсаковъ, почти насильно забирая ея обнаженную руку подъ рукавъ своего фрака. — Какая у меня идея котильона! Un bijou!680 [Прелесть!]

И он тянул ее настолько, насколько дозволяло приличие. Анне было весело, и она говорила не то, что хотела.

Хозяин улыбался одобрительно.682 Гагин Вронский стоял подле и ничего не говорил, но встретился с ней глазами, и она почувствовала, что между ним и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, которого не было.

— Успеете отдохнуть завтра в вагоне, — говорил Корсаков.

— А вы едете завтра? — сказал683 Гагин Вронский.

— Да, — отвечала она,684 и знала что он будет на железной дороге. Но она не боялась, не радовалась этому, ей было весело, — было весело, как бывает весело после сомнений о том, не пришло ли уже время веселья. с неудержимым дрожащим блеском глаз и улыбкой взглянув на него.

— Я не знаю что со мной сдѣлалось, — говорила она на другой день Долли, сидя въ ея гостиной передъ обѣдомъ, послѣ котораго она должна была ѣхать. — Мнѣ было весело, какъ 18 лѣтней дѣвочкѣ, я не думала, чтобы я, мать семейства, могла еще такъ веселиться. Но одно, — она вдругъ покраснѣла до корней вьющихся волосъ на шеѣ, до слезъ, — одно, Долли, душенька, помоги мнѣ. Я не знаю, какъ это сдѣлалось, но Алексѣй Гагинъ не отходилъ отъ меня, и я боюсь, я кокетничала съ нимъ, сама не зная этаго. Я не знаю, что нашло на меня, я забыла Кити и все, и мнѣ просто было весело. По правдѣ тебѣ сказать, я отъ этаго не остаюсь до завтра, хотя могла бы. Михаилъ Михайловичъ пріѣдетъ послѣ завтра. Долли, ты не повѣришь, мнѣ на Кити смотрѣть стыдно, и оттого она не пріѣдетъ обѣдать. Но право, право, я не виновата или виновата немножко. — Я слышала, что Вронский не отходил от тебя.

— О как я узнаю Стиву, — засмеялась Долли и, чтоб смягчить, поцеловала Анну. — Я узнаю.

— О нет, о нет. — Анна нахмурилась. — Я даже не позволю себе усумниться в самой себе. Все это новые лица, я на минутку все забыла.

— А они чувствуют это, — сказала Долли. — Впрочем, правду сказать тебе, я и не очень желаю Гагина для Кити. Мое сердце на стороне Ордынцева; да если он мог влюбиться в тебя в один день, то и лучше, чтобы он не женился.

Анна задумалась радостно. «Влюблен в меня, — думала она. — Может».

Кити, правда, не приехала. Степан Аркадьич простился еще утром, и они обедали одни, и Долли никогда не могла забытъ этого милаго часа, который она провела съ Анной. Анна, какъ будто для того чтобы жалѣли о ней, была еще милѣе, дѣти не отходили отъ нея, и мальчика обманули и услали внизъ, а то онъ рыдалъ, какъ только заговаривали объ ея отъѣздѣ.

— Ну, прощай, милый, милый друг, — говорила Долли, обнимая ее при прощаньи. — То, что ты сделала, я не забуду никогда.

— Да чтож я, — застенчиво улыбнулась [Анна].

— Ты меня поняла, ты меня поняла, и ты прелесть.

«Ну, все кончено, и слава Богу, — подумала Анна как только она села одна с Аннушкой в вагон, — все кончено, и слава Богу, а я дурно поступила, и я могла увлечься, да, могла».

Ни знакомых, ни приятных лиц никого не было. Попробовала почитать, бросила, и началось то волшебное тяжелое состояние — полусветло, чужия лица, шопот, вздрагиванье, то тепло, то холодно, а там отворенная дверь, мрак, буря, снег и подтянутый кондуктор с следами бури на воротнике.

Барыня больна жаром. Анна сняла шубу, все жарко, и нервы натянуты; воздуха, дышать, дышать. Она надела шубку и на первой станции вышла на крылечко. Аннушка бросилась. «Нет, я подышать». Буря, свист, стукотня. «Депеша дан дана . Сюда, пожалуйста», и тени. Страшно, жутко, кто себя знает, что будет. — Вдруг фигура мужская. Она посторонилась пройти, но он к ней.

— Не нужно ли вам чего? — с низким поклоном.

— Как вы! — и она побледнела. — Вы зачем едете?

— Чтоб быть с вами.

— Не говорите этого, это гадко, дурно для вас, для меня.

— О если это что нибудь для вас.

Она задыхалась от волнения.

— Зачем? Кто вам позволил говорить мне это?

— Я не имею права, но моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.

Она закрыла лицо руками и шла в вагон. Всю ночь она не спала, старушка сердилась; колеблющийся свет, тряска, свист, стук остановки и буря, беснующаяся на дворе.

У одного из главных лиц Москвы был большой бал. Кити уговорила Анну ехать на этот бал, и хоть не в лиловом, как Кити непременно воображала, а в черном бархатном срезанном платье, на которое Долли дала свои венецианские гипюра-кружева. Анна ехала, и Кити была довольна.

Балъ этотъ долженъ былъ рѣшить ея судьбу, и она теперь, принеся въ жертву Левина, не сомнѣвалась ни минуты въ томъ, что она рѣшится по ея желанію.

Кити не видала Вронского с самого того дня, когда она отказала Левину, но знала, что он в городе и будет на бале.

Анна ездила на другой день своего приезда к старухе Вронской, застала там сына, провела с ним более часа и вернулась еще с большей уверенностью в том, что он очень, очень хороший молодой человек и будет прекрасный муж для Кити.

— Одно, что мне не понравилось в нем, — говорила Анна, — это то, что он хочет выходить в отставку, а в его положении это значит искать немилости, бравировать. Я его, кажется, убедила не делать этого, а понемногу, если он не хочет жить в Петербурге, удаляться от двора и перейти в штатскую номинальную должность. Это все гордость, — говорила Анна.

Анна же разсказывала, что она будетъ на балѣ. Кити ѣхала на балъ все съ тѣмъ же чувствомъ юноши, идущимъ на сраженіе, не покидавшимъ ее съ четверга; но успѣхъ сраженія казался ей несомнѣннымъ, и она чувствовала себя сильной и красивой, какъ никогда. Костюмъ ея былъ голубое платье съ бѣлымъ тюникомъ, и голубые цвѣты на головѣ вѣнкомъ шли къ ней. Если бы она и сомнѣвалась въ своемъ успѣхѣ, первыя минуты входа ея на балъ подтвердили ей ея увѣренность въ томъ, что она хороша.

Она не успѣла дойти до 2-й залы, какъ таблетки ея уже были наполнены именами тѣхъ, съ которыми она танцуетъ, и улыбающіяся при встрѣчѣ ея лица подругъ, очевидно подъ улыбкой скрывающія зависть, говорили ей про ея успѣхъ.

Как ни любовалась Кити Анной, она не ожидала ее найти столь красивою. В особенности простота и спокойствие ее манеры в этой бальной суете и бальном туалете придавали Анне особенную красоту в глазах Кити. Анна улыбкой встретила Кити, и улыбка эта сказала, что она тоже любуется ею, и пожала ей руку.

Кити видала прежде Анну въ Москвѣ и Петербургѣ въ гостиныхъ и любовалась граціей и ловкостью ея ума, всегда добродушнаго, но эти прелести ума Кити мало цѣнила. Въ этотъ пріѣздъ она особенно полюбила Анну, потому что увидала ее въ совершенно новомъ, задушевномъ быту у сестры; но она никогда не видала ее на балѣ и теперь увидала ее совершенно новою и неожиданною для себя. Она ждала ее въ лиловомъ и теперь, увидавъ ее, поняла, что она не могла быть въ лиловомъ, а что ея прелесть состояла въ томъ, что она всегда выступала изъ своего туалета, что туалетъ никогда не могъ быть видѣнъ на ней. И черное платье съ кружевомъ не было видно, была видна одна она.

И Кити, подумавъ о себѣ, побоялась, не давитъ ли ее самою ея розовый воздушный туалетъ, не замѣтенъ ли онъ. Но это было не справедливо. И улыбка Анны сказала ей это. «Charmant»,686 [«Восхитительно»,] говорила эта улыбка. Но, кроме того, в бальной, совершенно новой Анне Кити увидала еще новую прелесть — то, что Анна687 была вполне женщина на бале, приехавшая для того, чтобы было весело ей и другим. не видела, очевидно, ничего веселого и ничего неприятного на бале. Не было в ней ни этого сияния, готовности, которое бывает у очень молодых выезжающих и режет немного, ни этого старания стать выше толпы, этой глупой философии бальной, которая так свойственна некрасивым и не recherchées688 [утонченным] женщинам.. Она была спокойна и весела. Тем, которые хотели затевать с ней тонкие и глубокомысленные разговоры, она легко и весело перерезывала нить разговора.689 Но кромѣ того, Кити замѣтила въ ней неожиданную, но столько знакомую самой Кити черту радостнаго возбужденія отъ успѣха. Она видѣла, что она была немного пьяна тѣмъ женскимъ пьянствомъ восторга любованья толпы. Вокругъ изогнутыхъ румяныхъ губъ ея чуть замѣтно порхала улыбка возбужденія, глаза свѣтились ярко, и она вся была в нервном веселом раздражении.

Хозяин дома говорил с ней, когда Кити подошла к ней.

Кипарисов наклонился, прося на тур вальса.

— Давно ли вы здесь? — спросила она.

— Мы 3-го дня приехали.

— A Лидия тут?

— Да, мы были в Вене, а теперь я еду собирать оброки.

— А вы знакомы? — спросил хозяин.

— С кем мы не знакомы? Мы как белые волки, нас все знают. Тур вальса.

— Я не танцую, — сказала она, — когда могу не танцовать.

— Надеюсь, что нынче вы не можете не танцовать.

В это время подходил Вронский. Кити заметила, что он смотрел на Анну и поклонился ей, но что Анна, хотя и могла видеть его, быстро подняла руку на плечо Кипарисова и не ответила на его поклон, не видав его.690 Зач.: К ити заметила это.

Вронский подошел к ней, напоминая о первой кадрили, и пригласил на вальс. Приведя ее назад, Вронский опять подошел к Анне и предложил вальс. Опять Кити показалось странно то, что Анна как будто сердито повернулась к нему и неохотно занесла свойственным ей быстрым жестом на плечо обнаженную полную руку. Едва они сделали первое движение, как вдруг Кипарисов на бегу захлопал в ладоши, и звуки вальса остановились.

— Ах, виноват, — закричал он, увидав их, и, рысью выбежав на середину, закричал: — вальс!

Вронский покраснел, чего никогда еще не видала Кити, а Анна с тем же холодным и недовольным лицом поспешно отстранилась от него.

«За что она недовольна им?» подумала Кити.

После вальса началась 1-я кадриль. И для Кити приметы сбывались. Она танцовала не переставая. Первая кадриль с ним прошла просто и весело. Он объяснил нездоровьем то, что не был в четверг. В тесноте кадрили она и не ждала серьезного разговора; но она ждала мазурки и не отдавала ее. В одной из тех скучных кадрилей, которые она танцовала то с танцующими старыми людьми, не представляющими никакого интереса, то с юношами, представлявшими еще меньше интереса, она танцовала vis-à-vis с Вронским и Анной.

Прямо от Щербацких после692 отказа и мучительного вечера Левин заехал на телеграф и дал знать к себе в деревню, чтобы за ним выехали лошади. Вернувшись к брату, у которого он стоял, он зашел к кабинет брата,693 и прервал его в его занятиях. чтобы объявить ему, что он завтра едет, и прервал его в его занятиях. Брат сидел с двумя свечами у письменного стола694 обложенный книгами и бумагами, и быстро писал. Вокруг него лежали открытые книги. Он откинулся на спинку кресла и, подняв глаза, остановил эти свои всегда проницательные глаза на расстроенном лице меньшего брата. Проницательные глаза на этот раз ничего не видали. Лицо старшего брата было совсем другое, чем оно было утром: оно осунулось и как бы похудело; но глаза блестели, как звезды, блестели, ничего не видя и не наблюдая.

— Что, едешь? — сказал он. — Что же так? — Он, очевидно, забыл о том, когда приехал брат, за чем, на долго ли, и с трудом старался вспомнить. — Что же, ты кончил свои дела...

Константин Левин понял, что брату будет стоить перерыва мыслей разговор его с ним, и потому поспешно ответил:

— Да, кончил. Так я соберу оброк и пришлю, — сказал он.

Сергей Левин вдруг нагнулся и приписал два слова на поле бумаги.

— Да, да, благодарствуй, — сказал он. — Ну, прощай, Костя. Извини меня.

Константин Левин встал и направился к двери.

— Ах да, — сказал он, останавливаясь. — Где стоит Николинька?

Сергей Левин нахмурился.

— Не знаю, право, впрочем у Прохора лакея есть адрес. Разве ты хочешь его видеть? Ведь ничего не выйдет.

— Да, может быть.

— Ну, как знаешь. Прощай.

И Константин Левин ушел в свою комнату укладываться. «Да, что то есть во мне противное, отталкивающее, — думал он про себя. — И не гожусь я для других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. — И он представлял себе Удашева, счастливого, доброго, умного и наивного, никогда ни в чем не сомневающагося. — Она должна была выбрать его. И так и надо».695 И чем яснее он признавал это, тем больше ему щемило сердце. Он лег спать и сейчас же заснул крепким сном, как спится после несчастья.

И он чувствовал себя несчастным, и с сознанием своего несчастия, по какому то тайному для него родству чувств, соединилось воспоминание о брате Николае и желание видеть его и помочь ему.696 а теперь опять ему не хотелось «Поезд отходит утром. Я успею съездить к нему». Он спросил у Прохора адрес брата Николая и велел привести извощика.697 Николай Левин стоял в подворье за Москвой рекой.

Утром, когда Константин Левин узнал о том, что брат Николай здесь в Москве, он испытал неприятное чувство стыда за погибшего брата и забыл о нем. Он знал, что действительно ничего нельзя было сделать. Что две доли состояния были уже промотаны Николаем Левиным и что, давая ему еще, братья только бы лишали себя и ему бы не помогли, как не наполнили бы бездонную бочку. Кроме того Николай Левин считал себя обиженным братьями и, казалось, ненавидел братьев, и в последнее свиданье, где ссора произошла преимущественно между Сергеем и Николаем (Константин только держал сторону Сергея), Николай, выходя, сказал решительно: «Теперь между нами все кончено, и я обоих вас не знаю».698 Теперь, вероятно, он был в тяжком положении, если прислал к Сергею своего человека с часами. Константин Левин, так легко принявший известие об этом, Утром, когда он чувствовал себя полным надежд,699 на лучшее счастье Константин Левин решил сам с собою, что вследствии этого всего дела с братом Николаем и ездить к нему нет никакой надобности. Он испытывал утром только чувство гадливости, как будто его из света и ясности тянул кто то в нечистоту и грязь, и он только отряхнулся и пошел своей дорогой; но теперь, вечером, чувствуя себя несчастным, мысль о брате Николае, пришедшая ему еще в сенях дома Щербацких, не покидала его, и он решился употребить нынешний вечер на то, чтобы отыскать его и попытаться сойтись с ним. Он знал, что брат Николай не любил Сергея, но что его он всегда любил и что слова его (с его переменчивым характером) ничего не значат. А, не смотря на его паденье, Константин Левин не только любил, но уважал своего брата Николая и считал его одним из умнейших и добрейших людей, которых он знал. Отыскав Троицкое подворье, Константин Левин вошел чрез грязную дверь с блоком в грязный корридор, и пропитанный табаком, вонючий теплый воздух охватил его.

— Кого вам? — спросила развращенная и сердитая женщина.

— Левина.

— 21-й нумер.

Дверь 21 № была полуотворена, и оттуда в полосе света выходил густой дым дурного и слабого табака и слышался не знакомый Константину Левину голос; но Константин Левин тотчас же узнал, что брат тут, он услыхал его кашель — тонкий, напряженный и сердитый. Он вошел в дверь, голос неприятный продолжал говорить, рассказывая какое то судебное дело, как добыты следствием улики какие то.

— Ну, чорт его дери, — сквозь кашель проговорил голос брата. — Маша! Добудь ты нам не улики, a поесть и водки.

Женщина молодая, рябоватая и не красивая, но очень приятная, в простом шерстяном платье без воротничков и рукавчиков, открывавших пухлую шею и локти, вышла за перегородку и увидала Левина.

— Какой то барин, Николай Дмитрич, — сказала она.

— Кто еще там? — сердито закричал голос.

— Это я, — сказал Константин Левин, выходя на свет.

— Кто я?

— Можно тебя видеть?

— А! — проговорил Николай Левин, вставая и хмуря свое и так мрачное и сердитое лицо. — Константин! Что это тебе вздумалось. Ну, входи же. Это мой брат Константин меньший, — сказал он, обращаясь к господину старому, но крашеному и молодящемуся с стразовой булавкой в голубом шарфе.

Константин Левин с первого взгляда получил отвращение к этому господину, да и кроме самых дрянных людей он не ожидал никого встретить у брата, и ему, как оскорблением, кольнуло в сердце, что этому господину брат, верно, рассказывал про их отношения.

— Это мой адвокат, — он назвал его, — делец. Ну, садись, — сказал Николай Левин, заметив неприятное впечатление, произведенное на брата его знакомым.

И год тому назад, когда последний раз Константин видел брата, Николай был не хорош и даже страшен, но теперь и некрасивость и мрачность, особенно когда он был зол, еще увеличились. Маленький, нескладный рост, растрепанная, грязная одежда, не вьющиеся700 прямо торчащие, взлохмаченные, редкие густые висящие на морщинистый лоб взлохмаченные волосы, короткая борода, не растущая на щеках, усы и брови длинные и висящие вниз на глаза и губы, худое, желтое лицо и блестящие, неприятные по своей проницательности глаза.

— Я нынче приехал, узнал, что ты тут, и хотел...

— Да,701 по часам узнал от лакея Сергея Дмитриевича. Ну, да чтоб ты так не бегал глазами, я тебе в двух словах объясню, зачем я здесь и кто это. Из Киева я убежал от долгов, сюда приехал получить долг с Васильевского, он мне должен 40 тысяч по картам. Это делец, — сказал он, указывая на господина, — адвокат, по мне, понимаешь. Порядочные адвокаты ходят к порядочным, а к нашему брату такие же, как мы. А это, — сказал он по французски, указывая на женщину, — моя жена, т. е. не бойся, знаменитое имя Левиных не осрамлено, мы не крутились, а вокруг ракитого куста. Я ее взял из дому, но желаю всем таких жен. Ну, ступай, Маша. Водки, водки, главное. Ну, теперь видишь, с кем имеешь дело. И если ты считаешь, что компрометировался, то вот Бог, а вот порог.

Константин Левин слушал его, но понимал не то, что ему говорил брат, а все то, что заставляло его говорить так, и внимательно смотрел ему прямо в глаза. Николай Левин понимал это; он знал, как брат одной с ним породы, одного характера, ума, понимал насквозь значение его слов, и, видимо,702 разсердился на это. сознание того, что он слишком понят, стало неприятно ему. Он повернулся к адвокату.

— Ну, батюшка, видите, какие у меня братья, у него 3 тысячи да земель не заложенных, и, видите, мною не брезгают.

— А что же, есть надежда получить эти деньги? — спросил Константин Левин, чтобы вести разговор общий, пока не уйдет этот господин.

— Когда я пьян, то чувствую надежду, — отвечал Николай Левин, — и потому стараюсь быть всегда пьян.

— Полная, Константин Дмитрич, — отвечал адвокат улыбаясь. — Я принял меры и полагаю...

Константин Левин не слушал адвоката, а оглядывал комнату. За перегородкой в грязной конурке, вероятно, спал он — брать. На диванчике лежала ситцевая подушка, и, вероятно, спала она. На ломберном столе в угле был его мир умственный. Тут Константин Левин видел тетради, исписанные его почерком, и книги, из которых он, к удивлен(i) ю, узнал Библию.703 и Гомера.

— Ну, ему не интересно, — перебил его Николай Левин, — а вот водки — это лучше, — прибавил он, увидев входившую Машу с графинчиком и холодным жарким. — Ну что жь ты делаешь, расскажи, — сказал он, сдвигая карты и патроны со стола, чтобы опростать место для ужина, и повеселев уже при одном виде водки.

— Я все в деревне живу.

— Ну a Амалия наша (он так называл мачиху) — чтоже, бросила шалить или все еще соблазняется? Какая гадина!

— За что ты ее ругаешь? Она, право, добрая и жалкая старуха.

— Ну, a Сергей Дмитрич все философией занимается? Вот пустомеля то. Я при всей бедности издержал 3 рубля, взял его последнюю книгу. Удивительно мне, как эти люди могут спокойно говорить о философии. Ведь тут вопросы жизни и смерти. Как за них возьмешься, так вся внутренность переворачивается, и видишь, что есть минуты, особенно с помощью вот этого, — он взял графинчик и стал наливать водку, — что есть минуты, когда не то что понимаешь, а вот, вот поймешь, откроется завеса и опять закроется, а они, эти пустомели, о том, что ели ели на мгновенье постигнуть можно, они об этом пишут, это то толкуют, то есть толкуют, чего не понимают, и спокойно без704 стеснения, без сердца любви, без уважения даже к тому, чем занимаются, а так, из удовольствия кощунствовать.

— Не говори этого. Ты знаешь, что это неправда, — сказал Константин Левин и, видя в нем все то же раздраженье и зная, что он ни от чего так не смягчается, как от похвалы, чтобы смягчить его, захотел употребить это средство. — Ты знаешь, что это не правда. Разумеется, есть люди, как ты, которых глубже затрагивают эти вопросы и они глубже их понимают.

Но только что он сказал это, глаза, смотревшие друг на друга, запрыгали, замелькали, и Николай Левин понял, что он с умыслом сказал это. И Константин Левин замолчал.

— Ну и ладно. Хочешь водки? — сказал Николай Левин и вылил жадно одну рюмку водки в свой огромный рот и, облизывая усы, с такою же жадностью, нагнувшись всем телом, взялся за жаркое, глотая огромными кусками, как будто у него отнимут сейчас или что оттого, что он съест или не съест, зависит вся судьба его. Константин Левин смотрел на него и ужасался. «Да, вот он весь тут, — думал он. — Вот эта жадность ко всему — вот его погибель. Как он ест теперь эту спинку сухого тетерева, так он все брал от жизни».

— Ну, да что говорить о других. Ты что же делаешь в деревне? — сказал Николай Левин. Он выпил еще водки, и лицо его стало менее мрачно. — Ну с, Михаил Вакулыч, прощайте. Приходите завтра, а я с ним поболтаю, — сказал он адвокату и, встав, еще выпил водки и вышел с ним за дверь.

Следующая по порядку XIII.

— Что, вы давно с братом? — спросил Константин Левин Марью, сидевшую у окна и курившую папиросу.

— Второй год, — сказала она вспыхнув и поторопилась сказать, откуда он взял ее. — Здоровье их не хорошо, а вон все, — она показала глазами на водку.

И Константин Левин, не смотря на то, что он только нынче утром говорил, что для него нет падших созданий, а с...., он почувствовал удовольствие от того, что эта с..... чутьем поняла, что он любит брата, и как бы приняла его в свои сообщники. В ней было так много простоты705 смирения и любви к этому человеку, что ему приятно было с нею понимать друг друга.

— Что, с моей женой знакомишься? Славная девка, — сказал Николай Левин, ударив ее по плечу. — Ну, теперь мы одни. Рассказывай про себя. Не велят нам наши умники признавать родство по роду, а я вот706 часы нынче послал Сергею, жалко, совестно как то, и вот тебя увидал, что то иокнуло. Выпей же. В этом не одна veritas,707 [истина,] а мудрость вся. Ну, рассказывай про себя, что ты делаешь.

Константин Левин рассказал свои занятия хозяйством, потом земством и свои разочарования. Николай Левин расхохотался детским смехом.

— Это хорошо. Это значит, что ты лгать не можешь. Ведь все это вранье, игрушки и перетасовка все того же самого, самого старого и глупого. Один закон руководит всем миром и всеми людьми, пока будут люди. Сильнее ты другого — убей его, ограбь, спрячь концы в воду, и ты прав, а тебя поймают, тот прав. Ограбить одного нельзя, a целый народ, как немцы французов, можно. И тот, кто видит это, чтобы пользоваться этим, тот негодяй, а тот, кто видит это и не пользуется, a смеется, тот мудрец, и я мудрец.

Но странное дело, Константин Левин, слушая его, слушая то самое, что он сам иногда думал, не только не утверждался в этих мыслях, но, напротив, убеждался, что смотреть на мир так нельзя, что это болезнь. В глазах его брата весь мир было такое безобразие, что страшно было жить в нем, и понятно, что спастись от него можно было только в забвении. Он стал возражать ему, но Николай Левин не дал говорить ему.

— Нет, брат, не порть себя, ведь не уверишь себя в том, чему не веришь. Не знаю, что из тебя выйдет, — продолжал он с улыбкой (он редко улыбался, но улыбка его была чрезвычайно приятна), — не настолько у тебя запаса есть, что пустомелей ты не будешь, а это хуже всего. Спиться, как я, тоже не хорошо, противно, как я сам себе бываю, и решительно не знаю, куда тебя вынесет. Нечто вот эта, — сказал, он указывая на Машу. — Эти умеют жить во всем этом сумбуре, у них все глупо и ясно. Выпей, Маша. Или нет, не пей.

— Ты думаешь? — сказал Константин Левин краснея, — что женитьба...

— Да, на миру смерть красна. Выводить людей, чтобы вместе горе делить на этом дурацком свете.

— Но ты мне про себя расскажи, — сказал Константин Левин. Константину тяжело было это воззрение на мир, а он не мог не разделять его. — Про себя скажи, что ты делал и делаешь? Не могу ли я?

Он не договорил, потому что бледное лицо Николая покраснело.

— Ты уж не любезничай, пожалуйста, дружок. Я вас ограбил, уж это я знаю, и сказал и скажу, что больше я гроша от вас не возьму, да я и по природе бездонная кадка. Это я сказал и скажу, — заговорил он с злостью, — что если бы мне дали тогда мою часть, когда мне нужна была, вся бы жизнь моя была другая.

Эта мысль и упрек, который он делал Сергею Левину за то, что ему не дали его части, когда он ее требовал, было его больное место. Константин Левин знал, что это было несправедливо и что он всегда, раздражаясь, говорил про это. И теперь все выражение лица его изменилось, и он не замечал, что то, что он говорил, было непоследовательно и не логично, потому что какая же могла быть его жизнь, когда он вообще считал всякую жизнь бессмыслицей и себя по природе бездонной кадкой. Но, напав раз на эту тему, он много и долго и желчно говорил, особенно упрекая брата Сергея в его бессердечности. про брата, авторское самолюбие

— Ты знаешь, за что он ненавидит меня.

— Вопервых, не только не ненавидит, но любит.

— Уж позволь мне знать, ненавидит за то, что я нахожу, что все его сочинения написаны прекрасным языком, но вода, и за то, что говорил ему это. — Но Константин Левин с трудом мог сбить его с этой темы. — Ну, хорошо, оставим. Чтоже тебе про меня знать? Таже история. В Киеве лроиграл все, занял, не отдал.

— Но сколько?

— Ах, все равно, и если заплачу и если не заплачу. Я давно сказал, что вы за меня не ответчики. Ну, имя ваше я в грязи таскаю. Ну, это не беда. Пожалуй, я назовусь Левинским. Одно утешительно — это то, что когда мы оба умрем и на том свете вспомним с Сергеем Дмитриевичем, как он обижался на меня за то, что я имя его в грязи таскаю. Ну вот увидишь, что мы там никак не будем в состоянии понять, что такое это должно означать, — сказал он, как и всегда отвлекая разговор от себя.

— Да этак, пожалуй, мы там и не поймем, что такое значит, что мы братья.

— Нет, — визгливо и широко раскрывая рот, прокричал Николай Левин, — Нет, это мы поймем, и многое еще поймем. Мы поймем все настоящее, коренное, — заговорил он восторженно, блестя глазами из лица, которое теперь было совершенно другое, чем то, которое увидал Константин Левин, войдя в комнату. Теперь это было вдохновенно-прелестное лицо, каждое движение этого лица приковывало к себе внимание. Вообще в эту минуту, после 5-ти рюмок водки, Николай Левин находился в самом выгодном моменте своего пьянства. Мысли еще своим обилием не затемняли слова, и язык действовал еще послушно. Нет, все das Echte709 [настоящее] мы и там поймем, оно везде одно. Мы поймем то, что нас с тобою связывает, то, зачем ты приехал сюда ко мне, да, вот этот твой взгляд, old boy,710 [дружище,] — сказал он, заметив, как слезы выступали на глаза брата, — вот это, — сказал он, указывая на Машу, — то, что нас связывает, связало с ней. Вот с этой б....., да.

— Вы бы поменьше пили, Николай Дмитрич, — сказала Маша, вызванная этим обращением.

— Да ты думаешь, она ничего непонимает? Она все это понимает лучше всех нас. А что, ведь не похожа она на б....., и правда, что есть в ней что то хорошее, милое, — сказал он.

— Вы, я думаю удивляетесь на него, — сказал Константин Левин, чтобы сказать что нибудь.

— Да не говори ей «вы». Она боится. Ей, кроме Мирового Судьи, когда ее судили за воровство, которого она не крала, кроме Мирового Судьи, никто не говорил «вы». Да, брат, то, что меня с ней связывает, то, что мы с ней при свете нашей любви видим друг в друге, это останется. Останется то, что меня связывает вот с этим, — он указал на книги. — Ты знаешь, я что делаю. Я перевожу Библию. Вот книга.

И он стал объяснять свой взгляд на некоторые любимые его книги, особенно книгу Іова. Но скоро язык его стал мешаться, и он стал перескакивать с одного предмета на другой, и Константин Левин уехал от него, попросив Машу извещать его о состоянии его здоровья и, главное, если нужны будут деньги. Он и теперь хотел передать ей тайно от него 100 рублей, но она не взяла, сказав, что утаить нельзя, а сказать — он рассердится.

И в воображении Левина мгновенно одно за другим возникли те отмеченные в его воспоминании «сомнительными» события из жизни брата Николая.

Он избил до полусмерти мальчика, которого он взял из деревни и воспитывал, готовя в университет, так что мать мальчика подала жалобу на Николая Левина.

Это гадко, но надо знать страстность, неудержимость его характера и вместе всегда единственный двигатель всех его действий — бескорыстное увлечение добром.

Он проиграл деньги шулеру и, не платя денег, подал прошение на шуллера, доказывая, что тот его обманул, и, разумеется, не доказал. Все это было гадко, глупо. Но надо было знать брата Николая, чтобы понимать, как в его понятии нельзя было отдать плуту деньги, которые он желал употребить не для себя, а с пользой для других. Он попадался полиции в безобразных кутежах и буйствах, которые были отвратительны; но Константин Левин знал, что в эти кутежи и буйства Николая вовлекали окружавшие его люди, а что Николай Левин был лишен способности понимать разницу между хорошими и дурными людьми. У него все были хороши. И знал, что кутежи эти вытекали из потребности забыться. А забыться нужно было от того, что жизнь не удовлетворяла тем требованиям, которые мучали его. A требования были самые высокия. Он неправильно обвинял Сергея Ивановича в том, что тот не дал ему продать общее имение и взять свою половину для какой то химической фабрики, которую он хотел завести и которая должна была осчастливить и обогатить целую губернию.

Константин Левин знал, что Николай был кругом виноват в этом столкновении, несправедлив, озлоблен, но Константин Левин знал тоже, что счеты между двумя старшими братьями велись давнишние и что логически Николай Левин был кругом виноват и не прав в том, в чем он обвинял Сергея Иваныча, но вообще он имел основание для озлобления и только потому был неправ, что не мог, не умел или не хотел указать, в чем именно виноват Сергей Иваныч перед ним, а вин этих было много — маленьких, ничтожных, но жестоких оскорблений — насмешки, умышленного непонимания и презрения. Константин Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде внешней набожности, постов, монахов, служб церковных, Сергей Иваныч только смеялся над ним, как потом, когда Николай кончил курс и поехал в Петербург служить, по адресному календарю выбрав место — Отделение составления законов, как самую разумную деятельность, как Сергей Иваныч, имевший связи и вес уже тогда,711 не помог выставлял своего брата как чудака и младенца. Была и доля зависти Николая к успеху Сергея Иваныча, думал Константин Левин и понимал, что, как честная натура, не признавая в себе этой зависти, Николай придумывал причины озлобления против Сергея Иваныча. Более же всего — это очень хорошо понимал Константин Левин — брат Николай был озлоблен и на Сергея Иваныча и на общество за то, что и Сергей Иваныч и весь мир были логически правы, отвергая и презирая его; a вместе с тем, не смотря на свою нелогичность, он чувствовал, что он в душе своей, в самой основе своей души, и правее и лучше712 всего мира Сергея Иваныча и тех, кто составляют общественное мнение. Ту высоту, с которой погибавший брат Николай презирал общество и Сергея Иваныча, Константин Левин особенно живо понимал и чувствовал теперь. Рассуждение его началось с унижения, с признания себя недостойным и дурным, и кончилось тем, что он хотел примкнуть к той точке зрения брата Николая, с которой можно презирать тех, перед которыми он считал себя дурным.

Узнав от Прокофья адрес брата, Левин приехал в 11-м часу в713 одну из малоизвестных московских гостинниц гостинницу, где стоял его брат. Левин заметил, что швейцар изменил тон почтительности, когда он спросил Левина.

— Наверху, 12-й и 13-й, — сказал швейцар.

— Дома?

— Должно, дома.

Дверь 12 нумера была полуотворена, и оттуда в полосе света выходил густой дым дурного и слабого табака, и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут, он услыхал его покашливанье, и при этом звуке перед его воображением возник образ брата, каким он его видел в последний раз с его большим, нескладным ростом и большими, наивными и дикими глазами, которые могли смотреть так соблазнительно нежно и так страшно жестоко.

Он вошел в дверь, незнакомый голос говорил:

— Наша артель только потому не могла дать желаемых результатов, что капиталы старались задавить ее, как враждебное явление...

Константин Левин заглянул в дверь и увидал взъерошенного молодого человека в поддевке, который говорил, брата, сидевшего спиной, и какую то женщину. У него больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат, и еще больнее стало, когда он из разговора человека в поддевке понял, что это был социалист. Он не давал себе ясного отчета в том, что714 ему особенно грустно стало от сознания того, что этот социалист был самым резким признаком погибели брата, что, как воронья над телом, так близость этого рода людей показывает смерть, но он почувствовал это. Он стоя слушал.

— Ну, чорт их дери, — прокашливаясь проговорил голос брата. — Маша! Добудь т нам поесть и водки.

Молодая женщина, рябоватая и некрасивая, в простом шерстяном платье без воротничков и рукавчиков, открывавших пухлую шею и локти, вышла за перегородку и увидала Левина.

— Какой-то барин, Николай Дмитрич, — сказала она.

— Кого нужно? — сердито закричал Николай Левин.

— Это я, — сказал Константин Левин, выходя на свет, и хотел еще сказать что то, но остановился, увидав брата. Он не ожидал его таким.715 — Что вам угодно? — Мне угодно видеть тебя. — Я нынче приехал, — отвечал Левин, — узнал, что ты тут, и хотел... — Да, от лакея Сергей Иваныча. Сергей Иваныч прислал тебя. — Полно, пожалуйста, — начал Левин, но голос его дрогнул, и он остановился. — Ну войдите, коли вам угодно меня видеть дело есть, — сказал он, опуская глаза, — только не понимаю зачем. Это т господин, — сказал он, указывая на молодого господина в поддевке с крашенными усами, — помещик — адвокат лохматой шапкой волос, — Крицкий, мой сосед по нумеру, которого преследует полиция за то, что он честный человек. Можете при нем все говорить. Он мой друг

— Кто я? — еще сердитее вскрикнул Николай Левин, не узнавая еще брата, и сделал столь знакомое Константину Левину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его.

Константин Левин знал, что это движение есть признак самого дурного расположения духа, и со страхом ждал, как примет его брат, когда узнает.

— А, Костя! — вдруг неожиданно радостно вскрикнул он, глаза его засветились нежностью, и [он] двинулся к нему, чтобы его обнять. Но потом опять оглянулся на молодого человека, сделал опять судорожное движение головой и остановился, и совсем другое, дикое и716 холодное страдальческое и жестокое выражение остановилось на его худом лице.

— Я писал вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю. Вы меня стыдитесь и ненавидите, и я вас не хочу знать. Что тебе, что вам нужно?

Как он совсем не такой был, каким его воображал Константин Левин! Как многое из его характера, из того, что делало столь трудным общение с ним, как все это забыл Константин Левин и как он все это мучительно вспомнил, когда увидал его лицо и в особенности это судорожное поворачиванье головы. Но Левин не думая ответил, что ему пришло в голову.

— Мне нужно тебя видеть, потому что ты мой брат, и я тебя не стыжусь и не ненавижу, а я тебя... — Он остановился, с радостью увидав, что слова эти подействовали на брата.

Николай дернулся губами.

— А, ты так, — сказал он смутившись. Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, 3 порции принеси. Постой, Маша. Ты знаешь, — сказал он, указывая на господина в поддевке с лохматой шапкой волос. — Это г-н Крицкий, мой сосед по нумеру и мой друг. Очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец. А это мой брат — не Кознышев, quasi-философ, а Константин.

— Я пойду, — робко прошептала женщина от дверей.

— Нет, постой, я сказал, — крикнул он.

И с тем практическим неуменьем и с той нескладностью разговора, которую так знал Константин, он, не отпуская Машу, стал рассказывать Константину Левину всю историю Крицкого; как его выгнали из университета за то, что717 с товарищами требовал свободы отношений к професорам и он завел общество вспомоществования бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем и его оттуда выгнали, и как он завел производительную артель и его за это то судили. Все молчали. Он один говорил. И Константин Левин видел, что он сердится за то, что и ему, и Крицкому, и Маше неловко.

— Да, я слышал, вы рассказывали сейчас про артель, — сказал он Крицкому.

— Я ничего не рассказывал, — насупившись, сердито проговорил Крицкий.

— Ну, постой, — перебил Николай Левин, — а эта женщина, — сказал он брату, указывая на Машу, — моя подруга жизни. Я взял ее из дома. — Он покраснел, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена. Все равно. Так вот ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, то вот Бог, а вот порог.

— Отчего же я унижусь, я не понимаю.

— Ну, хорошо.

Николай перевел глаза с Крицкого на брата и улыбнулся своей детской, наивной улыбкой.

— Вы не дичитесь его, — сказал он Крицкому. — Он это может понять, расскажите ему наш план.

— Да я нисколько не дичусь, а только не вижу надобности рассказывать то, что может быть неинтересно.

— Ты видишь ли, — заговорил Николай, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить все, что нужно и хотелось ему сказать брату. — Вот видишь ли, — он указал в угле комнаты какие то железные брусья, завязанные бичевками в бумаге, очевидно из лавки. — Видишь ли это? — Это матерьял для нашей артели. Комунисты — пошлое слово, а, как я их понимаю, это апостолы. Они то самое, что были первые християне. Они проповедуют равенство.

— Да, но только с той разницей — отвечал Константин Левин, которому не нравился вообще Крицкий718 (он видел в нем неискренность и желание казаться) и в особенности не нравился потому, что его сближение с братом показывало ему очевиднее всего падение брата, — да, но с той разницей, что первые християне признавали одно орудие — любовь и убеждение; а, сколько я понимаю,719 (ведь я знаю это) проповедники комунисты признают и требуют насилие,720 — Да, это правда. Это я им говорю, — сказал Николай, обращаясь к Крицкому. — несколько сердито заговорил брат. — Свобода и равенство.

Константин Левин замолчал, видя, что возражение раздражает брата. Притом вопрос комунизма не интересовал его вообще и теперь еще менее, чем когда либо. Он вглядывался в наружность брата и думал, как бы сойтись и помочь ему. Для него было несомненно, что брат не мог интересоваться комунизмом, но что это была та высота, с которой он, презираемый всеми, старался презирать всех.

— Я с своей стороны, — сказал Крицкий, — вовсе не утверждал, чтобы мы были подобны первым христианам. Я, признаюсь вам, и не знаю, что они проповедывали, да и нe хочу знать, — сказал он с улыбкой, злой и враждебной, напоминавшей выражение собаки, показавшей зубы. — И мы предоставляем проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком вещей. А мы признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием.721 — Положим, — сказал Константин Левин, с раздражением обращаясь к нему, — но позвольте узнать, какого же порядка вы хотите. — Это слишком долго объяснять, и я не знаю, насколько нужно доказывать. Есть у вас еще папиросы, Николай Дмитрич? — Да я вам помогу. Вы думаете, что я, принадлежа к привилегированным сословиям, не знаю вашей точки зрения и не признаю ее отчасти. Я вам скажу главные ваши положения:

Константин Левин смотрел на Крицкого и переменил об нем свое мнение. Он понравился ему: было что то напряженно честное и искреннее и, главное, огорченное и в его выражении и в его тоне. Но он не стал возражать ему. Самый вопрос не интересовал его. Его интересовало только отношение к нему брата.

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о последних книгах, о знакомых, и тоска и недовольство собой все точно также мучали его, как и в Москве, но когда он вышел на своей станции, увидал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время, как укладывались, рассказал ему важнейшия деревенския новости о перевозе из сушилки гречи и о том, что отелилась Пава, он почувствовал, что понемногу переносится в другой мир, в такой, в котором совсем другая оценка радостей и горестей. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей, но когда он надел привезенный ему тулуп и сел, закутавшись, в сани, когда тронулся, поглядывая на пристяжную, знакомую ему, бывшую верховой, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он вдруг почувствовал успокоение и совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он не чувствовал более униженья, стыда, недовольства собой. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть.

По славной дороге прокатив в 40 минуть 11-ть верст до деревни, он застал еще старушку мачиху, жившую с ним въ деревнѣ, не спящей. Изъ оконъ ея комнаты падалъ свѣтъ на снѣгъ площадки передъ домомъ. Кузьма, услыхавъ колокольчикъ, выбѣжалъ на крыльцо. Левинъ вошелъ. Лягавая сука Ласка визжала, терлась, поднималась и хотѣла и не смѣла положить переднія лапы ему на грудь.

Мачиха вышла на площадку лестницы и, удивленная неожиданным скорым возвращением пасынка, спросила, что случилось:

— От чего ты так скоро?

— Ничего, maman, соскучился. В гостях хорошо, а дома лучше, — отвечал он ей. — Сейчас приду, все вам расскажу, только переоденусь.

Мачиха вернулась к себе и с своей сожительницей Натальей Петровной, ожидая Костю, по своему принялась обсуждать причину его скорого возвращения.

Не смотря на то, что Левин не говорил своей мачихе о своих намерениях, она с Натальей Петровной почти всякий раз предполагала, что он едет в Москву жениться, и со страхом ожидала новой хозяйки.

— Может быть, все покончил и образовался, да и приехал все собирать.

— Вы вечно все глупости выдумываете, — отвечала мачиха. — Просто кончил дело.

Между тем Левин прошел в кабинет. Кабинет медленно осветился принесенной свечой, выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушниками, которую давно надо починить, диван, большой стол, на столе начатая открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Он прочел: «Тепло есть сила, но сила есть тепло. Чтоже мы выиграли?» Прочел он свои заметки о книге, которую он читал. Потом он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири и гимнастически поднял их, разминаясь. За дверью заскрипели женские шаги. Он поспешно поставил гири. Вошла девушка от мачихи, предлагая чаю. Он покраснел, увидав ее.

«Я думал, что это кончено», сказал он себе.

— Сейчас приду на верх, — отвечал он.

И быстро переоделся и побежал на верх, но по дороге встретил его прикащик.

Прикащик принес письма, бумаги и рассказал, что гречу не привезли из сушилки, не смотря на то, что это было приказано сделать в день отъезда. Левину стало досадно, и он сделал выговор прикащику. Но было одно важное и радостное событие: это было то, что отелилась Пава, лучшая, дорогая корова (Игнат не умел сказать, бычка или телку отелила Пава). Она отелила телку.

— Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, — сказал он прикащику.

Скотная конюшня для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подошел к конюшне. Пахнуло навозным теплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились по свежей соломе. Мелькнула гладкая, чернопегая, широкая спина Голландки; Беркут, бык, лежал с своим кольцоме в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица, громадная, как гипопотам, Пава, задом повернувшись, заслоняла от входивших теленка и стала обнюхивать его. Левин вошел в денник по свежей соломе, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шатающияся длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, тотчас же начавшую снизу вверх поталкивать под пах мать, и стала лизать ее шаршавым языком.

— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. — В мать, даром что мастью в отца. Очень хорошо! Вот это будет корова! Василий Федорович, ведь хороша? — обращался он к прикащику, совершенно примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.

— В кого же дурной быть?

— Ну, хорошо, теперь ступайте, и я домой пойду.

Он722 был в том веселом детском вернулся домой в самом веселом расположении духа.723 Зач.: з а которое его так любили и все знавшие его Онъ подсѣлъ къ мачихѣ, разсказалъ ей про брата Сергѣя, про Николая не говорилъ, зная, что она не любитъ его; потомъ посмѣшилъ ее, зная, что она это любила, сдѣлалъ съ ней 12-ть спящихъ дѣвъ, любимый ея пасьянсъ, принимая въ немъ живѣйшее участіе, и усѣлся на большомъ креслѣ въ ея комнатѣ съ книгой и стаканомъ чая на маленькомъ столикѣ, то читая, то вступая въ разговоръ, который вела мачиха съ Натальей Петровной.

Кроме дела по своему и братниному хозяйству, у Левина всегда бывало свое умственное дело. Он кончил курс по Математическому факультету, и одно время страстно занимавшая его математика давно уже ему опротивела, но естественные, историческия и философския науки попеременно интересовали его. Без всякой связи и последовательности он бросался с страстью, с которой он все делал, то в изучение одной, то другой стороны знания. Учился, читал, доходил то того, что все это вздор, и бросал и брался за другое. Теперь он был в периоде физических занятий. Его занимали вопросы электричества и магнетизма. Он читал Тиндаля и, взяв книгу, вспомнил весь свой ход мыслей, свои осуждения Тиндалю за его самодовольство, ловкость и усовершенствования произведения опытов и отсутствие философской подкладки. «И потом он все врет о кометах, но красиво. Да, — вдруг всплывала радостная мысль, — через два года, может быть, вот что у меня в стаде: две голландки, сама Пава еще может быть жива, 12-ть молодых Беркутовых дочерей. Да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!»

Он опять взялся за книгу.

«Ну, хорошо, электричество и тепло — одно и тоже, но возможно ли в уравнении для решения вопроса подставить одну величину вместо другой? Нет. Ну, так чтоже! Связь между всеми силами природы чувствуется инстинктом.724 Я всему знаю определенное место. А всетаки приятно. Да, особенно приятно, как Павина дочь будет уже краснопегой коровой, и все стадо, в которое подсыпать этих трех. Отлично! Да, что то тяжко было в Москве. Ну, что же делать. Я не виноват».

Старая Ласка, еще несовсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, вернулась, махая хвостом, и, внося с собой запах воздуха, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая, требуя, чтоб он поласкал ее. И когда он поласкал, она тут же, у ног его, свернулась кольцом, положив голову на задния пазанки. И в знак того, что теперь все хорошо и благололучно, слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкия губы, затихла в блаженном спокойствии.

Левинъ внимательно слѣдилъ за этимъ послѣднимъ ея движеніемъ.

«Так то и я!» сказал он себе, думая о том, что было в Москве, и действительно он чувствовал успокоение. Он в первый раз теперь был в состоянии ясно понять и прочувствовать то, что с ним было, все, что он потерял, и ему было грустно, очень грустно, но грусть эта была спокойная.

Левин едва помнил свою мать, память о ней была для него самым священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.

Для Левина любовь была совсем не то, что она была для Степана Аркадьича и для большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия Степана Аркадьича и других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье жизни.

В юности его мечты о женитьбе были общия, неопределенные, но с того времени, как он, вернувшись из-за границы, узнал Кити взрослой девушкой, мечты эти слились с любовью к одной женщине, которая одна отвечала его требованиям и сама собой становилась на то место идеала женщины, которое занимала мать. Чувство это, несмотря на сомнения в себе, страх отказа, росло и росло и достигло своей высшей ступени в то время, как он поехал в Москву. У чувства этого была уже длинная история. Тысячи сцен с нею, самых чистых и невинных (его любовь так была далека от чувственности, что он часто боялся, что у него не будет детей), тысячи сцен, где она то утешала и ласкала его (воображение его постоянно путало будущую жену с бывшей матерью), то была веселой подругой и товарищем, то была матерью его детей (он представлял себе уже взрослых, не менее 5-ти лет, детей и много мальчиков и девочек), то была, и это чаще всего, благодетельницей крестьян и образец добродушия и кротости для всех окружающих. Тысячи таких сцен были прожиты с нею и прожиты им с нею по нескольку раз этой жизнью воображения. Некоторые слова даже по нескольку раз уже были сказаны (все в этой воображаемой жизни им и ею). Много снов с нею повторялись уже. И теперь со всем этим должно было расстаться.

725 И расстаться нельзя было, и сверх того надо было нести пред собою весь позор полученного отказа. И несмотря на то,726 вступив в свои законные формы и привычки жизни, он чувствовал действительное успокоение. услыхав чмоканье уложившей губы собаки, сидя на своем кресле с книгой и слушая лепет мачихи с Натальей Петровной, он сказал себе: «так то и я», и почувствовал успокоение.

На другой день бала Анна Аркадьевна рано утром послала мужу телеграмму, извещающую о своем выезде в тот же день, несмотря на то что она727 обещала. намеревалась приехать только на другой день.

— Я соскучилась о Сереже, — объясняла она728 золовке невестке перемену своего намерения, — нет, уж лучше нынче.

Мишенька, какъ всегда, не обѣдалъ дома и обѣщалъ только пріѣхать проводить сестру въ 7 часовъ. Кити тоже не пріѣхала, приславъ записку, что у нее голова болитъ, и Долли съ Анной обѣдали одни съ дѣтьми и Англичанкой. И Анна, какъ будто нарочно, для того чтобы больше жалѣли о ней, когда она уѣдетъ, была, особенно мила и задушевна съ Долли и дѣтьми. Дѣти опять не отходили отъ нее, и надо было обмануть ихъ, чтобы они пустили ее уѣхать. Тѣ послѣдніе полчаса, которые Долли провела съ Анной въ ея комнатѣ, когда Анна уже пошла одѣваться и Долли пошла за ней, Долли никогда потомъ не могла забыть. Анна была весь этотъ день, особенно эти послѣдніе полчаса, въ томъ размягченномъ припадкѣ чувствительности, которые иногда находили на нее. Любовь, нѣжность ко всѣмъ и ко всему, казалось, переполняли ея сердце, и сердце это было такъ открыто въ эти минуты, что она высказывала всѣ свои тайныя мысли, и всѣ эти мысли были729 чисты и ясны и исполнены прекрасны. Глаза ея блестѣли лихорадочнымъ блескомъ и безпрестанно подергивались слезами умиленія.

— Что бы было со мной, с ним, с детьми без тебя, — сказала ей Долли.

Анна посмотрела на нее, и глаза ее подернулись слезами.

— Не говори этого, Долли. Не я, а ты. У тебя в сердце нашлось столько любви, чтоб ты простила...

— Да, простила, но...

Она не договорила.

— Долли! У каждаго есть свои skeletons730 [скелеты, иносказательно — серьезные неприятности] в душе, как Англичане говорят.

— Только у тебя нет.

— Есть, — вдругъ сказала Анна, и какая [-то] смѣшная, хитрая улыбка сморщила ея губы.

— Ну, так они смешные skeletons, а не мрачные, — улыбаясь сказала Долли.

— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признанье, которое меня давило, и я хочу его тебе сделать.

И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до вьющихся черных колец волос на шее.

— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити не пріѣхала обѣдать. Она ревнуетъ ко мнѣ. Я испортила, т. е. я была причиной того, что балъ этотъ былъ для нея мученьемъ, а не радостью. Но, право, право, я не виновата или виновата немножко, — сказала она, тонкимъ голосомъ протянувъ слово «немножко».

— О, как ты похожа на Мишеньку, — смеясь сказала Долли.

Анна как будто оскорбилась и нахмурилась.

— О нет, о нет! Я не Мишенька. Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе.

— Да, Мишенька мне говорил, что ты с Вронским танцовала мазурку и что он...

— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала сватать, и вдруг я почувствовала себя польщенной...

— О, они это сейчас чувствуют, — сказала Долли.

— Но я бы была в отчаянии, если бы он точно стал ухаживать за мной. Это глупо и ни к чему не ведет.

— Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити этого брака. Мое сердце на стороне Левина. И лучше, чтобы это разошлось, если он, этот Вронский, мог влюбиться в тебя в один день.

— Ахъ, Боже мой, это было бы такъ глупо, — сказала Анна, и опять густая краска выступила на ея лицо. — Такъ вотъ я и уѣзжаю, сдѣлавъ себѣ врага въ Кити, которую я такъ полюбила. Ахъ, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли. Да?

— Какие мысли! Это не может быть.

— Да, но я так бы желала, чтобы вы меня все любили, как я вас люблю и еще больше полюбила, — сказала Анна с слезами на глазах. — Ах, как я нынче глупа!

Она провела платком по лицу и стала одеваться.

Уже перед самым отъездом приехал, опоздавши, Степан Аркадьич с красным, веселым лицом и запахом вина и сигары.

Чувствуя, что чувствительность Анны сообщилась и ей, Долли с слезами на глазах в последний раз обняла золовку и прошептала:

— Помни, Анна, что то, что ты сделала, я никогда не забуду и что я люблю и всегда буду любить тебя как лучшего друга.

— Я не понимаю, за что, — проговорила Анна.

— Ты меня поняла и понимаешь. Ты прелесть.

И такъ онѣ разстались.

<Он уезжал из Москвы неожиданно, не объяснив матери, для чего он уезжает. Нежная мать огорчилась, когда узнала от сына, что он никогда и не думал жениться, и рассердилась на него (что с ней редко бывало) за то, что он не хотел объяснить ей, почему он уезжает в Петербург, не дождавшись750 конца отпуска ремонта, который он собирал в Москве, и именно тогда, когда она поторопилась вернуться из Петербурга, чтобы быть с ним.

— Простите меня, maman, но я, право, не могу оставаться уже по одному тому, — сказал он с улыбкой, —751 первое, что мне нужно, а, второе, потому, что то, чего вы так желаете, не может сделаться, что от меня ожидается то, чего я не могу сделать, и мне лучше уехать.

— Но отчего же так вдруг?

Он не объяснил матери другой причины752 и, видя <неловкость объяснения товарищам и начальникам>, что он огорчил ее, простился и уехал. Неловкость объяснения товарищам и начальникам того, что он уезжает, не дождавшись ремонта, тоже ни на минуту не заставила его задуматься.>

753 Сережа былъ здоровъ и милъ и обрадовался матери особенно потому, что могъ показать сдѣланную имъ самимъ коробочку. Анна была рада видѣть сына, но также какъ подѣйствовалъ на нее мужъ при первой встрѣчѣ съ нимъ, также подѣйствовалъ и сынъ, и въ отношеніи сына она почувствовала разочарованіе. Она ждала большей радости. Въ это утро Графиня Лидія Ивановна заѣхала къ Аннѣ, чтобы узнать о ея здоровьи и о результатахъ ея поѣздки, цѣль которой была извѣстна Графинѣ Лидіи Ивановнѣ, какъ ближайшему другу Алексѣя Александровича и его жены. Графиня Лидія Ивановна была высокая, полная, очень толстая женщина съ прекрасными выразительными глазами и съ усталымъ выраженіемъ когда то красиваго лица..... Первое лицо, встретившее ее дома, был сын. Он выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик Mariette, не пускавшей его, и повис ей на шее.

— Мама! Мама! — кричал он. — Мама! Мама!

Анна не ожидала такой радости, и эта радость сообщилась ей. Она на руках внесла его на лестницу и, только с улыбкой кивнув головой Mariette, убежала с ним в свою комнату и стала целовать его.

«О, каких пустяков я боялась!» подумала она.

Когда Mariette вошла в комнату, они уже нацеловались, и Анна рассказывала сыну, какая в Москве есть девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже брата.

— А рисовать умеет? — спрашивал Сережа.

Mariette жаловалась, но упрекать нельзя было. Анна пошла в свою комнату, и Сережа пошел за ней.

Еще Анна не успела напиться кофе, как ей доложили о приезде Лидии Ивановны . Пыхтя вошла с мягкими глазами кубышка.

— Я не могла дождаться.

Анна любила ее, но въ это свиданіе она какъ будто въ первый разъ увидала ее со всѣми ея недостатками. Ей показалось что то ненатуральное и излишнее въ тонѣ Графини Лидіи Ивановны.

— Ну, что мой друг, снесли оливковую ветвь? — спросила она.

— Да, когда я уехала, они сошлись опять. Но вы не поверите, как это тяжело и как они оба жалки.

— Да, много, много горя и зла на свете, и я так измучена нынче, — сказала Графиня Лидия Ивановна.754 которая всегда была занята самыми благими добродетельными целями, но которую исполнение этих целей всегда приводило в раздражение.

— А что? — спросила Анна.

— Я начинаю уставать от тщетного ломания копий за правду. И иногда совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое, религиозное, патриотическое учреждение) подвигалось бы, но с этими господами ничего невозможно делать, — сказала она с насмешливой покорностью судьбе. — Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно.755 Графиня Лидія Ивановна просидѣла съ часъ и для приличія спрашивала иногда Анну о ней, но, не въ силахъ слушать внимательно ее, всякій разъ опять начинала разсказывать то о своихъ сестричкахъ, то о соединеніи Церкви, о интригахъ и препятствіяхъ, и Анна, вслушиваясь въ ея рѣчь, уже не имѣла того чувства неловкости, которое она испытала при первой встрѣчѣ съ мужемъ. Два-три человека, ваш муж в том числе, понимают значение этого дела, a другие только роняют. Вчера мне пишет Гжадик (это был известный панславист за границей), — и Графиня Лидия Ивановна рассказала содержание письма Гжадика. После Гжатика Графиня рассказала еще неприятности и козни, делаемые против дела соединения церквей, и уехала, торопясь, так как ей в этот день надо было быть еще на заседании одного общества и на славянском комитете.756 Послѣ нея пріѣхала княгиня Бетси, очень высокая, съ длиннымъ, блѣднымъ и красивымъ [лицомъ] дама, одна изъ блестящихъ по знатности и роскоши дамъ Петербурга. Она была представительницей другаго совсѣмъ Петербургскаго круга. Она любила Анну и, узнавъ о ея пріѣздѣ, тотчасъ же пріѣхала разсказать кучу новостей свѣтскихъ, браковъ, ухаживаній. Въ этихъ разсказахъ и разговорахъ Анна уже совершенно нашла себя. Особенно новость, что N выходитъ зa Б, живо заняла ее. Разговоръ зашелъ о братѣ Удашева, и Анна сказала, что она познакомилась съ нимъ. — Неправда ли, это мущина! Это человек страстей, — сказала Бетси. — Он мне двоюродный. Последнее время он перестал ездить в свет. Мне говорили, что он женится. — Да, кажется, — сказала Анна и покраснела, и ей показалось, что Бетси поняла, почему она покраснела. — Я ему всегда предсказывала большую страсть. Так он здесь теперь. Непременно пошлю зa ним мужа, чтобы он рассказал мне про невесту.

«Вѣдь все это было и прежде, но отчего я не замѣчала этаго прежде, — сказала себѣ Анна. — Или она раздражена очень нынче; что же ей дѣлать, бѣдной, дѣтей нѣтъ. Правда, что смѣшно, что ея цѣль религія и добродѣтель, а она все сердится и все враги у нее... Но все таки она милая».

После Графини Лидии Ивановны приехала кузина Алексея Александровича, старая девушка, унылая и скучная, но торжественная, потому что она знала Жуковского и Мойера. В 3 часа и она уехала.

— Ну что, Долинька, твой козырь что поделывает?

— Ничего, папа, — отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже, — все ездит. Я его почти не вижу, — не могла она не прибавить с насмешливой улыбкой.

— Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?

— Нет, все собирается.

— Вот как? — промычал Князь. — Ну, всетаки у тебя больше шансов встретить его где-нибудь. Если встретишь, скажи ему, что мне нужно его видеть и переговорить с ним.

Княгиня и Кити с любопытством взглянули на Князя. «О чем ему могло быть нужно переговорить с Стивой?» Княгиня думала, что она догадалась.

— Да и мнѣ жалко этотъ лѣсъ, — сказала она про лѣсъ, который продавалъ Степанъ Аркадьичъ въ имѣньи ея дочери. — Но что же дѣлать, если необходимо. Я сама думаю, какъ бы онъ не продешевилъ. Ты, вѣрно, про это хочешь переговорить съ нимъ?

— Да, да, про это самое, — сказал Князь, с своим непроницаемым видом взглянув на Кити, и Кити поняла, что ему нужно было видеть Степана Аркадьича, чтобы переговорить не о лесе, а о ней. Что — она не знала, но верила, что любовь отца не обманет его.

Долли очень скоро удалось в этот день встретить Степана Аркадьича. Он обедал у Генерала-Губернатора и приехал домой переодеть фрак. И до обеда еще заехал к тестю.

— Ну что, когда ты едешь совершать условия на лес? — прямо приступил он к делу.

— Да все некогда, Князь, — отвечал Степан Аркадьич.

Он все время находился в холодных отношениях с тестем, но эта холодность со стороны старого Князя нисколько не мешала неизменному добродушию и веселому спокойствию Степана Аркадьича.

«Вы меня не любите, тем хуже для вас, a мне все равно. Я и с вами приятель, как и со всеми моими приятелями».

— Что ж, вы думаете, что я продешевлю?

— Это-то я думаю. Мы с тобой не такие мастера наживать, как проживать; но в том дело, что я бы просил тебя ехать скорее. И заехать к Константину Левину.

— Я и хотел.

— Так, пожалуйста, Стива, поезжай к нему, и вы приятели. И ты знаешь, между разговором сондируй его о Кити.

Я того мнения, что он робеет сделать предложение, а она любит его.

Степан Аркадьич был очень удивлен этой непривычной заботливостью отца, он рассказал все, что знал о намереньях Левина, и обещал ехать.

Князь, прося его, чтобы это было тайной, опять впал в свое видимое равнодушие и, подставив небритую щеку, отпустил его.

Прошло два мѣсяца. Вернувшись въ Петербургъ, жизнь Анны пошла по старому. Все было то же: тотъ же мужъ, тотъ же сынъ, тѣ же наполняющіе жизнь выѣзды, тѣ же три свѣтскіе круга, въ которые три ѣздила Анна; но все это со времени пріѣзда ея изъ Москвы измѣнилось. Прежде свѣтская жизнь съ толками о новомъ бракѣ, о повышеньи, перемѣщеньи, съ заботами о туалетѣ для бала, для праздника, съ мелкими досадами за первенство того или другаго, той или другой, мелкими тщеславными радостями успѣха спокойно наполняла ея время. Свѣтская жизнь эта, казавшаяся Аннѣ, пока она не вступила въ эту жизнь, такимъ страшнымъ водоворотомъ, опаснымъ, раздражающимъ, оказалась, какъ она испытала это въ эти послѣдніе два года своей Петербургской жизни, такой смирной и тихой. Затрогивали только самые мелкіе интересы, и Анна часто испытывала среди визитовъ, обѣдовъ, вечеровъ, баловъ чувство усталости и скуки однообразнаго исполненія долга. Теперь все это вдругъ перемѣнилось. Не стало этой середины. Или ей было несносно, противно въ свѣтѣ, или она чувствовала, что ей было слишкомъ не весело, а радостно быть въ свѣтѣ. Весь свѣтскій кругъ одинъ, всѣ знаютъ другъ друга и ѣздятъ другъ къ другу, но въ этомъ большомъ кругѣ есть свои подраздѣленія.

Анна имела друзей и близкие связи в трех различных кругах. Один — это был757 кругъ ея мужа и его друга Мери служебный, офиціальный кругъ ея мужа, сослуживцевъ, подчиненныхъ, и нѣкоторыя жены ихъ считались достойными. Другой кругъ — это былъ тотъ кругъ, черезъ который Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру, кругъ, близкій къ двору, внѣшне скромный, но могущественный. Центромъ этаго кружка была Графиня А.; черезъ нее то Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру. Въ кружкѣ этомъ царствовалъ постоянно восторгъ и умиленье надъ своими собственными добродѣтелями. Православіе, патріотизмъ и славянство играли большую роль в этом круге. Алексей Александрович очень дорожил этим кругом, и Анна одно время, найдя в среде этого кружка очень много милых женщин и в этом кружке не чувствуя себя принужденной к роскоши, которая была им не по средствам,758 очень сжилась с этим кружком и усвоила себе ту некоторую утонченную восторженность, царствующую в этом кружке. Она, правда, никогда не вводила этот тон, но поддерживала его и не оскорблялась им. Теперь же, вернувшись из Москвы, кружок этот ей стал невыносим, она видела все притворство, на котором замешан он, и скучала и сколь возможно менее ездила к759 к Мери и др. Графине N.

Другой круг, в котором появлялась Анна, был собственно760 блестяще и роскошно светский круг. свет. Круг огромных домов, балов, экипажей, посланников, театровъ, маскарадовъ, кругъ людей и знатныхъ и громадно богатыхъ. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ Бетси Курагину, жену ея двоюроднаго брата, у которой было 120 тысячъ дохода и которая съ самаго начала появленія Анны въ свѣтъ влюбилась въ нее и ухаживала за ней и втягивала ее въ свой кругъ, смѣясь надъ тѣмъ кругомъ и называя его композиціей изъ чего-то славянофильско-хомяковско-утонченно православно-женско-придворно подленькаго. подленьким

— Это богадельня. Когда стара и дурна буду, я сделаюсь такая же, — говорила Бетси, — но вы la plus jolie femme de Petersbourg.762 [самая красивая женщина в Петербурге.]

Этого круга Анна избѣгала прежде сколько могла, такъ какъ онъ требовалъ расходовъ выше ея средствъ, да и по душѣ предпочитала первый. Теперь же сдѣлалось наоборотъ. И она избѣгала восторженныхъ друзей своихъ и ѣздила въ большой свѣтъ. И тамъ она встрѣчала Удашева и испытывала волнующую радость при этихъ встрѣчахъ. Особенно часто встрѣчала она Удашева у Бетси, которая была урожденная Удашева и ему двоюродная. Удашевъ былъ вездѣ, гдѣ только онъ могъ встрѣтить ее, и онъ говорилъ ей, когда могъ, о своей любви. Всякій разъ она запрещала ему это, она ему не подавала никакого повода, но всякій разъ, какъ она встрѣчалась съ нимъ, въ душѣ ея загоралось то самое чувство оживленія, которое нашло на нее въ тотъ день въ вагонѣ, когда она въ первый разъ встрѣтила его. Она сама чувствовала, что радость свѣтилась въ ея глазахъ и морщила ея губы, и она не могла затушить ее. И онъ видѣлъ это, и онъ покорялся ей, но также упорно763 как ей казалось, преследовал ее. Но он не преследовал ее,764 не ждал ничего, онъ только чувствовалъ и зналъ это, что не могъ жить внѣ лучей ея, и онъ старался видѣть ее, говорить съ ней. Его полковая жизнь шла по старому — тѣже манежи, выходы, смотры, только онъ рѣже ѣздилъ въ ягтъ клубъ, меньше принималъ участія въ полковыхъ дѣлахъ и кутежахъ и больше ѣздилъ въ свѣтъ, въ тотъ большой роскошный свѣтъ; въ маленькій кружокъ Графини765 N. А. он не был допущен, да и не желал этого. Один раз обедал у Удашевых766 Очевидная описка, вместо: Карениных и раза 3 был с визитом. В свете Удашев устроил себе ширмы, чтобы не компрометировать Каренину. Он видимо ухаживал за выезжавшей первый год княжной Белосельской, и в свете поговаривали о возможности этого брака. Удашев никогда ни с кем не говорил о своем чувстве; но если бы он высказал кому нибудь, он бы высказал то, что он думал: т. е. что он не имеет никакой надежды на успех, что он злится на себя и свою страсть, которая изломала всю его жизнь, но вместе с тем он в глубине души гордился своей страстью и знал очень хорошо, что в несчастной любви к девушке, которая свободнее женщины, вообще есть что-то жалкое, смешное; но в любви к замужней женщине, чтобы ни пели моралисты, есть что-то грандиозное, доказывающее силу души.

Удашев один раз обедал у Карениных. Алексей Александрович позвал его, встретив; но больше его не звали, — на этом настояла Анна, — и бывал с визитами, но Анна не принимала его, когда могла. Поэтому он мог видеть ее только в свете и стал опять ездить повсюду в свет, который он было оставил. В свете, для того чтобы иметь предлог, а отчасти и потому, что первую зиму выезжавшая княжна Белосельская была очень милая девушка, Удашев ухаживал будто бы за Княжной Белосельской, и везде, где бывала Анна, был и он.

Страсть страстью; но день, имеющий 24 часа, должен был наполняться. Удашев не мог не продолжать свою холостую и полковую товарищескую жизнь, хотя и старался избегать товарищеских попоек.

767 Удашев Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было видеть Полкового Командира, не пропускавшего ни одного представления французского театра, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, о том деле, которое занимало и забавляло его уже 3-й день. В деле этом был замешан и Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, товарищ, молодой князь Кадров, главное же, были замешаны интересы полка. <Дело затеялось на завтраке, который давал их выходивший из полкa офицер. Князь Кадров и Петрицкий в 1-м часу, уже поевши устриц и выпивши бутылку Шабли, громко разговаривая и смеясь, ехали на извощике768 на Пантелеймоновскую к товарищу, дававшему завтрак, когда мимо них пролетел лихач извощик с молоденькой, хорошенькой дамой, в бархатной шубке. Дама оглянулась на их говор и смех.

— Смотри, смотри, прелесть какая хорошенькая! Пошел, извощик, догоняй! Рубль на водку.

Извощик навскачь стал гнать за лихачем. Дама оглянулась другой, третий раз. Офицеры смеясь покрикивали ей и ехали за нею. Сворачивать не приходилось, так как дама ехала нетолько по тому же направлению, по которому нужно было ехать офицерам, но остановилась даже и вышла перед тем самым домом, в который ехали офицеры. Она вышла прежде их. Извощик, видно, был заплачен и отъехал; а хорошенькая дама, оглянувшись на офицеров, вошла на то самое крыльцо, на которое им надо было входить, и офицеры только видели ее мельком, как она еще раз оглянулась, входя на лестницу. Она взошла выше той площадки, на которой жил тот товарищ, к которому они ехали, и скрылась.

Петрицкий и Кадров опоздали, и уже человек 30 офицеров шумели за вином.769 Удашев Вронской был тут же. Петрицкий и Кедров, перебивая один другого, принялись рассказывать о красоте встреченной дамы и о770 скрытности хозяина, который ничего не сказал про это. необыкновенном случае, что она живет в этом самом доме. Приехавшие, чтобы догнать других, выпили залпом несколько бокалов и успешно догнали, даже перегнали других.771 Удашев Вронскій, занятый другимъ разговоромъ, и не замѣтилъ, какъ эти два молодца, чрезвычайно пораженные красотой этой лореточки и заманчивымъ оглядываніемъ ея на нихъ, отправились въ кабинетъ къ хозяину и, призвавъ туда хозяйскаго лакея и наведя справки о томъ, живетъ ли мамзель наверху, и, получивъ отъ него утвердительный отвѣтъ, написали неизвѣстной посланіе, что они оба влюблены, умираютъ отъ любви къ ней, и сами понесли это письмо наверхъ.

772 Удашев Вронской узнал все это уже тогда, когда в комнату ворвались оба молодые люди с лицами, расстроенными чем то особенным кроме пьянства. Из их рассказов773 Удашев Вронский понял, что, когда они позвонили, к ним вышла девушка.

Узнав, что тут живет дама, которая час тому назад приехала на извощике в бархатной шубке, они просили передать письмо, прося ответа. Но пока девушка переговаривалась и спрашивала, от кого записка, выскочил какой то человек с бакенбардами колбасиками, как они рассказывали, бросил письмо и ткнул в грудь Кадрова. Это рассказывал Петрицкий.

— Нет, не толкнул, а грубо запер дверь, — оправдывался Кедров.

— Ну, не толкнул, — продолжал Петрицкий, — но все таки чорт знает что такое! A Василий (лакей) говорил, что мамзель. Мы спрашивали у него. Он говорил: много их мамзелей.

Все посмеялись этой истории, но774 Удашев Вронской и некоторые другие поняли, что история эта не хороша, но делать и говорить теперь нечего было.

На другой день Полковой Командир позвал775 Удашева Вронского к себе и, так как и ожидал776 Удашев Вронской, дело шло об истории вчерашней мамзели и Петрицкого с Кедровым.> Оба были в эскадроне777 Удашева Вронского. К полковому командиру приезжал чиновник комиссии прошений титулярный советник Венден с жалобой на его офицеров, которые оскорбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с матушкой и вдруг почувствовала нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче — извощике. Тут за ней погнались офицеры, она испугалась и, еще хуже разболевшись, прибежала на лестницу домой. Сам Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие то голоса, вышел и увидал пьяных офицеров с письмом, вытолкал их и просил строгого наказания.

— Нет, как хотите, a Петрицкий, вы его защищаете, совсем он становится невозможен, — сказал Полковой командир. — Нет недели без истории. Ведь этот чиновник не оставит дела, он поедет дальше.

778 Удашев Вронской видел всю неблаговидность этого дела, в особенности то, что кто то из товарищей получил удар в грудь и что удовлетворения требовать нельзя, а, напротив, надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и замять дело. Полковой командир призвал779 Удашева Вронского именно потому, что знал его за рыцаря чести, твердости, умного человека и, главное, человека, дорожащего честью полка. Они потолковали и решили, что надо ехать им: Петрицкому и Кедрову к этому титулярному советнику извиняться, и780 Удашев Вронский сам вызвался ехать с ними, чтобы смягчить это дело сколько возможно. Полковой командир и781 Удашев Вронский оба понимали, что имя782 Удашева Вронского и флигель-адъютантский вензель должны много содействовать смягчению титулярного советника. И действительно, эти два средства оказались отчасти действительными, но результат примирения остался сомнительным, как и рассказывал это783 Удашев Вронский.

Вот этим то делом миротворства и занимался784 Удашев Вронской в тот день, как кузина его ждала обедать. Молодые люди, несмотря на свои товарищеския, запанибратския отношения с785 Удашевым Вронским, уважали его и покорились его решенью ехать извиниться с ним вместе, тем более что свое решенье он высказал им строго и решительно, объявив, что если это дело не кончится миром, то им обоим надо выдти из полка. Одна уступка, которую он сделал, состояла в том, что Кедров мог не ехать, так как он тоже считал себя оскорбленным.

В назначенный час786 Удашев Вронской повез Петрицкого к титулярному советнику. Титулярный советник принял их, стоя, в вицмундире, и румяное лицо его с бакенбардами колбасиками, как описывал Петрицкий, было торжественно, но довольно спокойно.

787 Удашев Вронской видел, что они с Полковым Командиром не ошиблись, предположив, что имя и эполеты будут иметь свое влияние.

Титулярный советник поклонился788 Удашеву Вронскому и подал ему руку, но чуть наклонением головы признал существование Петрицкого.789 Удашев Вронской начал говорить:

— Два товарища мои были вовлечены целым рядом несчастных случайностей в ошибку, о которой они от всей души сожалеют, и просят вас принять их извинения.

Титулярный советник шевелил губами и хмурился.

— Я вам скажу,790 Князь Граф, что мне очень лестно ваше посредничество и что я бы готов признать ошибку и раскаянье, если оно искренно, но, согласитесь...

Он взглянул на Петрицкого и поднял голос.791 Удашев Вронской заметил это и поспешил перебить его.

— Они просят вашего извинения, и вот мой товарищ и приятель Петрицкий.

Петрицкий промычал, что он сожалеет, но в глазах его не было заметно сожаления, напротив, лицо его было весело, и титулярный советник увидал это.

— Сказать: извиняю,792 Князь Граф, очень легко, — сказал титулярный советник, но испытать это никому не желаю, надо представить положение женщины......

— Но согласитесь, опять перебил793 Удашев Вронской. — Молодость, неопытность, и потом, как вы знаете, мы были на завтраке, было выпито.... Я надеюсь, что вы, как порядочный человек, войдете в положение молодых людей и великодушно извините. Я с своей стороны, и Полковой командир просил меня, будем вам искренно благодарны, потому что я и прошу за людей, которыми мы дорожим в полку. Так могу ли я надеяться, что дело это кончится миром?

На губах титулярного советника играла приятная улыбка удовлетворенного тщеславия.

— Очень хорошо,794 Князь Граф, я прощаю, и он подал руку. — Но эти господа должны знать, что оскорблять женщину неблагородно.....

— Совершенно разделяю ваше мнение, но если кончено.... — хотел перебить795 Удашев Вронской.

— Без сомнения кончено, — сказал титулярный советник. — Я не злой человек и не хочу погубить молодых людей; не угодно ли вам сесть? Не угодно ли?

Он подвинул спички и пепельницу. И Вронской чувствовал, что меньшее, что он может сделать, это посидеть минуту, тем более что все так хорошо обошлось.

— Так прошу еще раз вашего извинения и вашей супруги за себя и за товарища, — сказал Петрицкий.

Титулярный советник подал руку и закурил папиросу. Все, казалось, прекрасно кончено, но титулярный советник хотел поделиться за папиросой с своим новым знакомым,796 Князем Графом и флигель-адъютантом, своими чувствами, тем более, что797 Удашев нравился ему. Вронской своей открытой и благородной физиономией произвел на него приятное впечатление.

— Вы представьте себе,798 Князь Граф, что молодая женщина в таком положении, стало быть, в самом священном, так сказать, для мужа положеньи, едет из церкви от нездоровья, и тут вдруг.....

799 Удашев Вронской хотел перебить его, видя, что он бросает из подлобья мрачные взгляды на Петрицкого.

— Да, но вы изволили сказать, что вы простили.

— Без сомнения, и в этом положеньи два пьяные...

— Но позвольте...

— Два пьяные мальчишки позволяют себе писать и врываться.

Титулярный советник800 был красен, и, как зверь, покраснел, мрачно смотрел на Петрицкого.

— Но позвольте, если вы согласны...

Но титулярного советника нельзя было остановить.

— Врываться и оскорблять честную женщину. Я жалею, что щетка не подвернулась мне. Я бы убил....

Петрицкий встал нахмурившись.

— Я понимаю, понимаю, — торопился говорить801 Удашев Вронской, чувствуя, что смех поднимается ему к горлу, и опять пытаясь успокоить титулярного советника, но титулярный советник уже не мог успокоиться.

— Во всяком случае я прошу вас признать, что сделано с нашей стороны что возможно. Чего вы желаете? Погубить молодых людей?

— Я ничего не желаю.

— Но вы извиняете?

— Для вас и для Полкового Командира, да, но этих мерз...

— Мое почтение, очень благодарен, — сказал802 Удашев Вронской и, толкая Петрицкого, вышел из комнаты.>

«Ну, так и есть, — подумала хозяйка, также как и все в гостиной, с тех пор как она вошла, невольно следившие за ней, — так и есть, — думала она, как бы по книге читая то, что делалось в душе Карениной, — она кинулась ко мне. Я холодна, она мне говорит: мне все равно, обращается к Д., тот же отпор. Она говорит с двумя-тремя мущинами, а теперь с ним. Теперь она взяла в рот жемчуг — жест очень дурного вкуса, он встанет и подойдет к ней».

И такъ точно сдѣлалось, какъ предполагала хозяйка. Гагинъ всталъ. Рѣшительное, спокойное лицо выражало еще большую рѣшительность; онъ шелъ, но еще не дошелъ до нея, какъ она, какъ будто не замѣчая его, встала и перешла къ угловому столу съ лампой и альбомомъ. И не прошло минуты, как уже она глядела в альбом, а он говорил ей:803 что то странное, дикое

— Вы мне сказали вчера, что я ничем не жертвую. Я жертвую всем — честью. Разве я не знаю, что я дурно поступил с Щербацкой? Вы сами говорили мне это.

— Ах, не напоминайте мне про это. Это доказывает только то, что у вас нет сердца.

Она сказала это, но взглядъ ея говорилъ, что она знаетъ, что у него есть сердце, и вѣритъ въ него.

— То была ошибка, жестокая, ужасная. То не была любовь.

— Любовь, не говорите это слово, это гадкое слово.

Она подняла голову, глаза ея блестѣли изъ разгоряченнаго лица. Она отвѣчала, и очевидно было, что она не видѣла и не слышала ничего, что дѣлалось въ гостиной. Какъ будто электрическій свѣтъ горѣлъ на этомъ столикѣ, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Всѣ невольно прислушивались къ ихъ рѣчамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Всѣ, сколько могли, взглядывали на нихъ и видѣли въ его лицѣ выраженіе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексѣй Александровичъ, не прекращавшій разговора съ Генераломъ о классическомъ образованіи, глядя на свѣтлое выраженіе лица своей жены, зналъ значеніе этаго выраженія.804 Последний год (он был женат шесть лет) Со времени пріѣзда ея изъ Москвы онъ встрѣчалъ чаще и чаще это страшное выраженіе — свѣта, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ духѣ жены. Какъ только находило это выраженіе, Алексѣй Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую805 Нана Анну, которую он знал, и ничто в мире не могло возвратить ее в себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмешлива, логична,806 страстна к веселью, холодна, весела и ужасна для Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ, религіозный человѣкъ, съ ужасомъ ясно опредѣлилъ и назвалъ это настроеніе; это былъ дьяволъ, который овладѣвалъ ея душою. И никакія средства не могли разбить этаго настроенія. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроеніе приходило ей одной, теперь же онъ видѣлъ, что оно было въ связи съ присутствіемъ этаго807 энергическаго, молодцоватаго, красиваго, умнаго и хорошаго юноши.

Алексей Александрович ясно доказывал Генералу, что навязыванье классического образования также невозможно, как навязывание танцовального образования целому народу808 он мямлил, искал слова и улыбался. Но он видел, чувствовал, ужасался, и в душе его становилось холодно.

Окончив разговор, он встал и подошел к угловому столу.

—809 Нана Анна, я бы желал ехать, — сказал он, не глядя на вставшего810 Гагина Вронского, но видя его, видя выражение его лица, умышленно, чтоб не выказать ни легкости, ни презрения, ни сожаления, ни озлобления, умышленно безвыразительное. Он понимал все это и небрежно поворачивал свою шляпу.

— Ты хотела раньше ехать домой, да и мне нужно.

— Нет, я останусь, пришли за мной карету, — сказала она просто и холодно.

«Это онъ, это дьяволъ говоритъ въ ней», подумалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на ея прямо устремленные на него, странно свѣтящіеся между рѣсни�