Они вышли на уединенную дорожку.

— Ты понимаешь, что я не имею никакого права на объяснения, — сказал Ордынцев.

— Да, я знаю, но ты такой пурист, и твой отец был, я знаю. Ну вот видишь ли, мой друг. Я решительно погибший человек. Я не стою своей жены. Она — ангел. Но когда ты будешь женат, ты поймешь. Я увлекся. А главное, я сам165 Красавцеву сделал глупость. Этого никогда не надо делать. Я ей признался во всем. Ну и кончено. Я теперь виноватый. И женщины никогда не прощают этого. Но понимаешь, когда дети, на это нельзя так легко смотреть. Она хотела разъехаться. Насилу мы спасли ее от срама. И теперь я надеюсь, что все обойдется. Ужасно, ужасно было. Но главное то, что бывает же увлечение. И ведь это такая прелесть была, — сказал он с робкой улыбкой, — и я погубил и ту и другую. Это ужасно!

— Да, но по крайней мере теперь все кончено? — спросил Ордынцев.

— Да, и кончено и нет. Ты приезжай непременно. Она тебя очень любит и будет рада тебя видеть.

— Ты знаешь, я не могу понять этих увлечений.

— Знаю, что жена правду говорит, что твой главный порок — гордость. Вот женись.

— И по мне брак, разрушенный неверностью166 продолжал Ордынцев, как будто его и не перебивали с той или с другой стороны, — продолжал громко и отчетливо Ордынцев с своей привычкой ясно и немного длинно выражаться, — брак разрушенный не может быть починен.

— Ты не женат, и ты судить не можешь. Это совсем не то, что ты воображаешь.

— От этого, может быть, я никогда не женюсь, но если женюсь, то я строго исполню долг и буду требовать исполнения.

— Так ты приезжай непременно, Кити будет, — сказал Алабин, глядя на часы и невольно отвечая этим на слова Ордынцева о браке. — A мне надо обедать у старика Щипкова.

И Степан Аркадьич, опять выпрямив грудь и приняв свое веселое, беззаботное выражение, растегнув пальто, чтобы освежиться от прилива к голове, вызванного объяснением, пошел легкой и красивой походкой маленьких ног к выходу сада, где ждала его помесячная извощичья карета.167 Оставшись один, Ордынцев вернулся к коровам, еще раз сравнивая, остановился

В одном из таких домиков стоял Ленин перед стойлом, над которым на дощечке было написано: телка Русского завода168 Константина Николая Константиновича Ордынцева, и любовался ею, сравнивая ее с другим знаменитым выводошем завода Бабина. Чернопегая телка, загнув голову, чесала себе задней головой169 Так в подлиннике. за ухом.

«Нет хороша», думал он. Ленин знал свою телку до малейших подробностей. Год и два месяца он видел ее каждый почти день, знал ее отца, мать: узнавал в ней черты материнской, отцовской породы, черты выкормки. Теперь, сравнительно с другими выставленными телками, она упала нисколько в его глазах. (Он думал одно время, что она будет лучшая телка на выставке), но всетаки он высоко ценил ее. Немножко только он желал бы ее пониже на ногах, и когда она стояла, как теперь, в глубокой постилке, этот недостаток был незаметен, да немножко посуше в переду и пошире костью в заду; но этот недостаток, он надеялся, выправится при первом тёле. Голова короткая и породистая, подбрюдок как атласный мешок, глаз большой и в белом ободке были все таки прекрасны. Так он думал, косясь на свою телку и прислушиваясь к тому, что говорили посетители. Большинство посетителей были совершенно равнодушные,170 как Алабин другое большее большинство были осуждатели. И каждый, думая, что говорить новенькое, все говорили одно и тоже, имянно: и что выставлять у нас в России, привезут из за границы и выставят: вот мол каких нам нужно бы иметь коров, но мы не имеем. А у нас все Тасканской породы, как шутил один помещик, т. е. таскать надо под гору, оттого тасканская. Большинство проходило, читало надпись телки, глядели на телки и или ничего не говорили или говорили: «телушка как телушка, отчего же она Русской породы. Красная помесь Тирольской». Редкие останавливались, распрашивали, и тогда Ордынцевский молодой мужик Елистрат, страстный охотник, приохоченный барином, рассказывал, что телке год 2 месяца и живого весу 13 пудов, и выведена она не под матерью и т. д.171 Вернувшись в коровник после разговора с Алабиным, Ордынцев застал группу против своей телки.

Иногда вмешивался и сам хозяин и с увлечением объяснял всю свою теорию вывода скота, основанную на новейших научных исследованиях. Так он вступил в такое объяснение с молодым богачем купцом, который с женой остановился против телки и стал распрашивать. Купец был охотник и тоже выразил сомненье, что телка не русская. Ордынцев вступил с ним в разговор, беспрестанно перебивая купца и стараясь внушить ему вопервых то, что надо условиться, что понимать под Русской скотиной. Не заморскую скотину, но ту скотину, которая вывелась в России, также как то, что в Англии считается кровной лошадью; во вторых, он старался внушить купцу, что для вывода скота не нужно брать хорошо выкормленную в тепле и угодьях скотину и из лучших условий переводить ее в худшия, а напротив; в третьих, он старался внушить купцу, хотя и невольно, но очень заметно, что дело о коровах и способе вывода знает один он, Ордынцев, а что все, и в том числе купец, глупы и ничего не понимают. Он говорил хотя и умно и хорошо, но многословно и дерзко; но купец, несмотря на то что был образованный, почтенный человек и знал не хуже Ордынцева толк в скотпне и научные рассуждения о скоте, слушал Ордынцева, не оскорбляясь его тоном. Тот же самый дерзкий, самоуверенный тон, который имел привычку принимать почти со всеми Ордынцев, в другом человеке, менее свежем, красивом и, главное, энергичном, был бы оскорбителен, но Ордынцев так очевидно страстно был увлечен тем, что говорил, что купец сначала пробовал отвечать, но, всякий раз перебиваемый словами нет позвольте, выслушал целую лекцию и остался доволен. Оставшись опять один после ухода купца, Ордынцев подошел к своему мужику и помощнику Елистрату и с ним заговорил о коровах.