И такое грустное и странное выражение сделалось при этом на лице матери. Она подошла к нему.

— Ну, прощай, милый мой Кутик — (так звала она его ребенком), — милый, милый. Так ты никогда не забудешь меня?

Сережа понялъ, что она прощается. Онъ хотѣлъ спросить, зачѣмъ? Но по ея лицу понялъ, что этаго нельзя спрашивать.

Яшвин опрокинул еще рюмку коньяку в шипящую воду, выпил и встал, застегиваясь.

— Я обещался уехать с Анной Аркадьевной, — сказал он, чуть улыбаясь под усами и показывая этой улыбкой, что он считает неосновательными опасения Вронского. — Ты приедешь?

— Не думаю, — отвечал Вронской. — Так завтра поедем вместе жеребца посмотреть. Ты заедешь?

— Ладно. А то приезжай.

— Нет, мне дело есть.

— Ну так до завтра.

И Яшвин вышел. «С женою забота, с не женой еще хуже, — подумал он. — А славная баба».

Вронской, оставшись один, взял свою начатую давно уж толстую книгу об искусстве, но, только прочтя первую фразу, убедился, что читать и понимать этой дребедени (как он сам себе определил суждения автора о упадке греческого искусства) не может, и швырнул книгу на стол. «Да, нынче что — четверг, абонемент? Да, Егор с женой там, и мать, вероятно. Что бишь нынче? Аида. Это значит весь Петербург там».

Он вошел по покатому ковру в то время, как певица, блестя обнаженными плечами, атласом и брилиянтами, нагибалась, улыбаясь, с помощью тенора, державшего ее за руку, собирала неловко перелетавшие через рампу букеты, и какой то господин с рядом в середине блестевших помадой волос и длинными руками тянулся через рампу с какой то вещью. Воины и поселяне стояли с голыми руками и обтянутыми ногами и, оборачиваясь в 3/4 на публику, перешептывались. Капельмейстер на своем возвышении помогал передавать и оправлял свой белый галстук. Музыканты отирали платками пот, в ложах, в партере блестевшия нарядами дамы и редкие мундиры и сюртуки, в райке поддевки и пиджаки — все шевелились, хлопали и кричали. Люстры и газовые рожки в бронзовых подобиях свечей ярко горели. Вронский вошел в середину партера и, остановившись, стал оглядываться. Все, что он видел, было так знакомо ему, что он не видел уже общего, но в этом общем внешнем благоприличии и порядке и блеске, в этой тысячной толпе он видел и чувствовал только отношения десятков близко знакомых ему лиц его круга, и он чувствовал отношения этих лиц между собой. Нынче, менее чем когда нибудь, он обратил внимание на певицу, на сцену, на этот шум, который, он знал, ничего другого не выражал, как радость о том, что есть предлог удовлетворить своей потребности пошуметь, ни на все те обычные лица, несмотря на то что они переменяются, всегда составляющия один и тотже состав театра.

Оглядывая партер, он видел тех же знакомых ему стариков и молодых в первом ряду, одних сидящих там, как Серпуховской, и других ему подобных, потому что им в голову не могло придти сидеть не в 1-м ряду, других, залезающих не в свой 1-й ряд только для того, чтобы быть там, где Серпуховской. Теже были разбросанные по разным рядам и в сталях знакомые настоящие люди между толпою Бог знает кого, с бородами или совсем без перчаток или в Бог знает каких перчатках, людей, на которых всегда бывало досадно Вронскому за то, что они тоже позволяли себе как то по своему любить оперу и певицу и тоже рассуждать об этом. В сталях были известные дамы из магазинов, вероятно, и разные несчастные, которые тоже воображали, что они дамы. Наверху, как и всегда, от райка до бельэтажа толпилось тоже знакомое стадо, и наконец в бельэтаже и бенуаре, тоже как и всегда, была обычная публика. Были эти дамы полусвета, кое где были дамы банкиров, купцов, были эти обычные, Бог знает кто, приехавшие из деревень и задающие праздник налитым кровью имянинницам или невестам барышням с красными руками, с какими то офицерами в задах ложи, которые старались, очевидно, что то представлять из себя, что то доказать. И наконец во всей этой толпе было лож 12, 15, в которых были настоящие и в которых сидели люди и женщины все одинаково равнодушные ко всему остальному и занятые собою, своими интересами дня. И это были оазисы, в которых была жизнь, на которые Вронский обратил внимание и с которыми он тотчас же вошел в сношения, не выходя еще из партера. Акт кончился, когда он вошел, и потому он, не заходя в ложу брата, прошел до первого ряда и остановился у рампы с Серпуховским, который, упираясь ногами в рампу, издалека увидав его, звал его к себе улыбкой.

Вронскому стоило только оглядѣть эти оазисы ложи, направленія взглядовъ, выраженіе лицъ, стоило замѣтить вниманіе, которое обращали на него, стоило только обмѣняться двумя словами при встрѣчѣ и замѣтить молчаніе, установившееся между двумя говорившими до его прихода, чтобы понять, какой нынче былъ общій интересъ всего этаго его круга, и что интересъ этотъ былъ, съ одной стороны, новый объявившійся женихъ извѣстной дѣвушки, который почти пьяный сидѣлъ въ ея ложѣ. Вронскій зналъ, что этотъ скандальный бракъ съ человѣкомъ, изуродованнымъ несчастной болѣзнью и пьянымъ, на который согласились родители, потому что отецъ жениха былъ въ большой силѣ, теперь, когда въ первый разъ женихъ явился въ публикѣ съ невѣстой, очень занималъ высшій кругъ; но онъ видѣлъ, что интересъ, возбужденный появленіемъ Анны, былъ еще сильнѣе и что всѣ улыбки, шутки, пожатія плечъ, выраженія негодованія — все относилось къ ней.