— Сюда, налево пожалуйте... Они теперь в прежней диванной, — отпыхиваясь, сказал Швейцар, с удивленьем чувствуя волнение, сообщившееся и ему.
— Позвольте повременить. Я загляну, — сказал он, останавливаясь у высокой двери. — Извините, что не чисто еще. Ну, да не к тому, — прибавил он, махнув рукой, чувствуя, что говорит вздор, и, приотворив дверь и заглянув в нее, с умиленной улыбкой обернулся к Анне.
— Только проснулись.
Анна не могла видеть ничего, но она слышала зевание. По одному голосу этого зевания она узнала бы его. Это был его голос, его рот. Она видела этот рот, как он отворялся. Анна вошла. Сережа был в постели. Он только что приподнял голову с подушки, но еще не проснулся. Он знал, засыпая, что его ждет счастье имянин и знал это во все время сна. Но к утру сон дал ему такое счастие, что теперь, на границе между сном и бдением, он не знал, чему отдаться. В то время как Анна отворяла дверь с одной стороны, дверь отворилась с другой стороны, и появилась фигура Василья Лукича в помочах и шитой рубашке.
— Пора вставать, Сережа, половина.... — начал было он, но, увидав даму, закрыв грудь руками, скрылся. Сережа поднялся с спутанной кровати, взглянул было на голос Василия Лукича, но, ничего не найдя на том месте, откуда был голос, повернулся к другой двери, взглянул заспанными глазами на входившую мать, блаженно улыбнулся и опять закрыл глаза. В том, что он видел ее перед собою, ничего не было необыкновенного.
— Мальчикъ мой милый, — проговорила задыхаясь она, подходя къ нему и дотрогиваясь до его пухлой спины, ежившейся подъ тонкой рубашкой. Услыхавъ ея голосъ, онъ приподнялся, держась за спинку кровати, перегнулся къ матери, ничего не говоря, и, сонно улыбаясь, взглянулъ на нее и, опять
— Мама — ты, — сказал он, открывая глаза и блаженно улыбаясь. — Нынче мое рожденье. Я рад. Я встану сейчас, — и он засыпал, говоря это. — Я и во сне тебя видел.
Анна обнимала его, трогала1554 везде, где руками его тело, лицо1555 прижалась к нему губами и цѣловала его лицо, волосы, руки и не могла говорить. Слезы душили ее. Какъ ни близко она была отъ него, она все таки видѣла его и видѣла, какъ онъ выросъ и переменился безъ нея, и она узнавала и не узнавала его голыя ноги, топотавшія въ постели, которыя теперь стали такъ велики, его шейку, его завитки волосъ на затылкѣ, въ которые она такъ часто цѣловала его.
— О чем же ты плачешь, мама? — сказал он, совершенно проснувшись. — О чем ты плачешь?
И он сам готов был заплакать.
— Нет, я не буду, — сказала она. — Я плачу от радости, что увидала тебя. Ну, тебе одеваться надо, — сказала она, садясь подле его кровати на стул, на котором было приготовлено платье мальчика, но не выпуская его руки. — Как ты одеваешься без меня? Как ты умываешься без меня?
— Я не моюсь холодной водой. Папа не велел. А Василия Лукича ты не видала? Он придет. А ты села на мое платье! — И Сережа вдруг расхохотался. — Мама! Душечка, голубушка! — закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее, как будто он теперь только ясно понял, что случилось.
Анна смотрела на него, не опуская глаз.
— Ты теперь не уедешь от нас, — сказал Сережа.
Но только что он сказал это, он покраснел, поняв, что этого нельзя было говорить.
