— Я вижу, что с вами случилось что то. Что с вами? — сказала она, и мускул на щеке её дрогнул. Она заговорила просто из участия к нему и из любопытства, но, заговорив, она подумала, что это объяснение вызовет, может быть, его признание, и это взволновало ее.

Убедившись, что Нехлюдов не в духе, и приятного, умного разговора от него не добьешься, Софья Васильевна начала рассказывать о страшном деле, недавно происшедшем в Тверской губернии по случаю бунта на фабрике. — Да, это возмутительное дело, — продолжал Колосов. — Вся гадость этого дела в том, что крестьяне, нарушившие право владения землевладельцев, были преданы суду. И тут то этот г-н губернатор нашел нужным истязать крестьян.

— Говорят, умерло два человека, — сказала Кармалина. Я не могу этого понять, как в наше время человек нашего воспитания...

— Что же вы хотите, когда с высоты престола проповедуются розги и возвращение к 16 веку. Но тут возмутительно то, что именно тогда, как дело передано законному суду, является вмешательство администрации.

Убедившись, что Нехлюдов не в духе, и приятного, умного разговора от него не дождешься, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом о новой драме Ибсена. Колосов, как всегда, все осуждал, осуждал и драму Ибсена, высказывая свои тонкия суждения. Софья Васильевна вставляла свои слова, долженствовавшия выказать тонкость её понимания. Она защищала Ибсена. Нехлюдов слушал и не мог перестать видеть закулисную сторону их разговора. Он видел, во первых, это выхоленное тело Колосова, сластолюбиво пригубливающего кофе и ликер, во всем дорогом и лучшем, от рубашки, ботинок до толстого английского трико жилета и панталон, и знал, что, несмотря на его состояние хорошее, он служит еще в банке, получая 12 тысяч жалованья. Тоже видел он лежащую Софью Васильевну в кружевах на шелковой подушке в дорогих перстнях на тонких бессильных пальцах, которые играли когда то, как говорят, прекрасно.

— А вы хотите посмотреть мой новый этюд? Хотите? Пойдемте.

Они встали и пошли. Она шла рядом с ним и ничего не говорила, очевидно ожидая от него каких-нибудь объяснений. Но хотя он и видел, что он своим молчанием огорчает Алину, но он не мог теперь ничего говорить ей, как прежде серьезно об её рисовании. Ему, точно проснувшемуся человеку, так странно было все то, что он делал во сне. Ему хотелось одного: сказать ей, что он уезжает, и как нибудь показать, что он оставляет те надежды, которые имел прежде, но сказать этого нельзя было. Он нетолько не имел права предполагать, что у неё были какие либо надежды, но он действительно так низко ценил себя теперь, что и не мог предполагать, чтобы такая прелестная, чистая девушка могла желать его любви. Глядя на нее, на всю её изящную прелесть и сравнивая ее с тем ужасным существом в песочном платье, он испытывал радость жертвы, которую он приносил. Он вместе с тем чувствовал, что теперь, когда он отказался от брачных взглядов на нее, он лучше любил ее, просто как сестру любил и жалел ее.

Нехлюдов в то время был страстно увлечен учением Генри Джорджа. 187 Взятое в ломаные скобки отчеркнуто сбоку с пометкой: пр пропустить .

Еще на первом курсе, прочтя книгу Генри Джорджа «Social Problems», а потом его большое сочинение «Progress and Poverty», он в первый раз с необыкновенной ясностью понял весь ужас несправедливости земельной собственности, был поражен, ослеплен мыслию Генри Джорджа, и с горячей способностью самоотвержения молодости он решил посвятить свою жизнь на разъяснение и распространение этого учения и на уничтожение земельного рабства, как он называл тогда зависимость земледельцев от владетелей земли. Мысль эта казалась ему до такой степени простой, ясной, неопровержимой и удобоисполнимой, что он не мог понять, каким образом люди, имея этот проэкт Генри Джорджа, до сих пор не осуществили его. Нехлюдов тогда всеми средствами пропагандировал это учение: он проповедовал его устно и своим знакомым, и матери, и товарищам и написал професору сочинение об этом учении и переводил Progress and Poverty по русски. Но не смотря на то, что он ни в ком не встречал тогда сочувствия: знакомые и родные, все землевладельцы, считали его учение вредным социализмом, а либеральные професора, сочувствующие немецкому социализму, считали теорию Джорджа невыдерживающей критики, — он не охладевал к своей мысли. Он вышел тогда из университета и решил самостоятельно посвятить свою жизнь осуществлению этой идеи. И вот тогда то, весь переполненный восторгом от этой идеи, он уеехал к тетушкам и жил у них, переводя сочинение Генри Джорджа, и писал свое русское сочинение об этом предмете.

Решив вообще, что земельная собственность есть грабеж, Нехлюдов естественно решил и то, что он сам для себя должен избавиться от пользования правом земельной собственности. И эта необходимая жертва с его стороны в осуществлении его мысли более всего утвердила его в его решении. Он тогда даже несколько поссорился с своей матерью, объявив ей, что он не хочет жить произведениями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владение землей, и отдаст небольшое имение, принадлежащее ему, как наследство отца, крестьянам. Мать не позволила ему сделать это, так как он был еще несовершеннолетний. Из за этого была почти ссора и он, очень огорченный этим, уехал от матери к своим неаристократическим, сравнительно бедным тетушкам.

Здесь Нехлюдов в первый раз увидал деревенскую жизнь и не только теоретически, но на деле убедился в справедливости того, что землевладение есть владение рабами, но только не известными лицами, как это было прежде, a всеми теми, кто лишен земли. И это открытие приводило его в восторг.188 потому что, увидав сущность болезни, ему казалось, что лечение будет уже легким.

«Да, думал он, то было истина, и сколько ни прошло времени, истина останется истиной, и жизнь была только на том пути; на этом же пути медленное умирание. Но что же делать теперь? — опять спрашивал он себя. — Нельзя же вернуться к тому, что было тогда. Нельзя опять взяться за освобождение людей от земелъного рабства. Нельзя отдать отцовское имение крестьянам, нельзя жениться на невинной Катюше. Но отчего же нельзя, — вдруг вскрикнул в нем тот лучший, давно подавленный и теперь оживавший в его душе прежний Нехлюдов. — Отчего нельзя? Нельзя перевернуть жизнь? Нет, 20 раз можно перевернуть ее, только бы вернуться к тому, что было тогда. Чтоже? Опять взяться за заброшенные работы, отказаться от именья? — спрашивал он себя. — Да, но тогда я с этим вместе женился на Катюше. Теперь уж этого нельзя. Отчего нельзя? Она тут же, она не таже, но...» И он остановился в ужасе перед той мыслью, которая пришла ему.

«Жениться на ней? на этом трупе? Да, но ведь тут нет вопроса. Ты уже женат на ней, — опять сказал тот внутренний голос. Ты уже 14 лет женат на ней. У тебя был и ребенок от неё». Он поспешно стал закуривать, стараясь разогнать эти страшные мысли. Но удивительное дело: чем больше он думал об этом, тем больше это казалось ему необходимым. Только это одно отвечало на вопрос: как быть и что делать? Только при этом можно было представить себе жизнь без мучения раскаяния.

Вся жизнь его, он чувствовал, должна была перевернуться. «Чтож, и женюсь, — повторил он себе. — Только сделав это, я могу хоть немного затушить как нибудь тот стыд и боль, которые мучают меня. Разумеется, будет тяжело и даже стыдно, разумеется, придется разойтись со всеми теперешними друзьями и знакомыми (ну да Бог с ними!), будет мучительно жить с нею, с этой развращенной женщиной, — жить, разумеется, не как муж с женой, но просто жить вместе в одном доме. Бросить ее, оставить все как есть — будет мученье еще худшее. Мученье будет и в том и в другом случае. Разница же в том, что, женившись на ней, мученье будет должное, а бросив ее, будет не должное. А то какже без мучения? Без мучения надо вернуться в тот мрак, в котором я жил. Жениться на Алине, если бы она даже и пошла за меня? Разве я мог бы быть не то что счастлив, но спокоен теперь, зная что она в тюрьме, в Сибири, в той коре разврата и одурения, в которую ее ввергла моя жестокость? Правда, я знаю, я один знаю, чтò под этой корой. Но как разбить эту кору? И осилю ли я? И как приступиться к ней? Что я скажу ей, когда увижу ее? — Он вспомнил то, что он слышал про таких женщин, выходивших замуж. Он знал примеры возрождения и знал примеры такого падения, от которого уже не было возврата. И ему казалось, что Катюша теперь с своим пристрастием к вину принадлежала к этому второму разряду. Он видел перед собой эти одутловатые щеки, подпухшие глаза, слышал этот хриплый голос. Вспоминал купца, которого он себе представлял не иначе, как тем огромным трупом, как он был описан в протоколе; вспоминал её отношения к этому купцу. И ужас отвращения охватывал его.

«И какая будет польза от этой жертвы своей жизнью? — начинал говорить в нем голос искусителя. — Исправление для таких женщин невозможно. Да и если бы было возможно при вероятии спасения одной из ста, стоит ли затратить свои силы на эту одну, когда можно их употребить на самое разнообразное служение тысячам? Зачем так узко смотреть на грех, на искупление, что оно должно быть совершено над тем, кто пострадал от греха? Искупление в том, чтобы не повторять греха и загладить его добрыми делами. Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, как я хочу теперь, освободиться от греха землевладения и работать для освобождения людей, не связав себя на веки с трупом», — говорил он себе. И он начинал представлять себе, ему начинала рисоваться жизнь без неё; но, удивительное дело, он не мог теперь представить себе такой жизни. И без неё не было жизни, и с нею, с этим трупом, жизнь представлялась ужасной. И вот он теперь дошел до того, до чего он дошел теперь. — Но что же делать? Как поступить теперь, сейчас? Выхлопотать свидание с ней, пойти, увидать ее, покаяться перед ней, дать ей денег? Он вспомнил те деньги, которые дал ей тогда, и сейчас покраснел, точно он сейчас это делал, и остановился от волнения. — Но чтож делать еще? — Исправлять ее, употребить все свои силы на то, чтобы исправить ее? Он чувствовал, что нужно было сделать что то страшное, необыкновенное, самоистязающее и что только одно такое дело могло затушить в нем тот огонь раскаяния и отвращения к себе, который сжигал его. И это дело было именно такое.