Он оспаривал требование того, чтобы посвятить всю свою жизнь этой женщине, хотя требования этого ни он сам и никто другой еще не заявлял. «И почему, согрешив перед этой женщиной, непременно нужно исправлять эту самую женщину? — продолжал он оспаривать этот внутренний голос. — Если разбился сосуд, то почему нужно глупо и непроизводительно употреблять все силы на невозможное склеивание в мелкие дребезги разбитого сосуда, а не на сбережение целых, на образование новых? Разве нельзя делать добро тем людям, которым оно нужно и пойдет на пользу, а не сентиментально без пользы затрачивать свою энергию на невозможное? Пьяницы и проститутки не излечиваются. И почему же нельзя мне жить теперь хорошей, доброй жизнью? Почему же так уж стала невозможна женитьба на Алине? — И он представил себе, что он делает предложение Алине, и она не откавывает ему. — Но как же я буду жить с нею, зная, что та в тюрьме, здесь, в Москве? Разве нельзя жить хорошей, доброй жизнью, нельзя также, как я хочу теперь, изменить свою жизнь, стать опять на путь, на котором я стоял тогда, когда жил в первый раз в Панове, не связав себя на век с трупом, — говорил он себе. И он начинал представлять себе жизнь без неё. Но, удивительное дело, он не мог теперь представить себе такой жизни. И какже он теперь, сейчас поступит? Совсем бросить ее, скрыть от всех — правда, от всех уже не скроешь, уже сказано председателю и губернатору, — не будет видеться с ней, пошлет ей денег? Это нельзя. Увидеть ее? — Что же я скажу ей? Опять, как тогда, деньгами заплатить за свое преступление?» вспомнил он и покраснел. Сказать ей все и жениться? Но это ужасно.

Он перечел письмо управляющего и задумался над ним. Сейчас надо было решать вопрос о своем праве на землю. Как нарочно, попался нынче этот бойкий малый извощик, и завязался разговор с ним. Нехлюдов выдвинул большой ящик стола, в котором он еще вчера утром, отыскивая повестку, видел свой портфель с давнишними бумагами, и достал из него и начатое сочинение и дневник того времени. Он раскрыл это пожелтевшее сочинение, писанное совсем другим почерком — точно и человек был другой, чем тот, который был у него теперь, и стал читать его. И в голове его восстановился весь ход мыслей и чувств того времени. Он только удивлялся, как мог он 14 лет тому назад так хорошо обдумать и как мог онь перестать думать так, как он думал. «Да, это дело надо решить теперь совсем иначе», подумал он о письме управляющего.

Еще более взволнованный беседой с Губернатором и неудачей, т. е. невозможностью увидать ее нынче, Нехлюдов шел по Тверскому, полному народом бульвару, вспоминая теперь уже не суд, а свои разговоры с Председателем и Губернатором. Он вспоминал, как они оба удивились, услыхав от него, об его намерении жениться на ней, и ему это было приятно. Он знал, что решение его было хорошо, и его радовало то, что он решил сделать хорошо. И не только это хорошо, но и все те смутные мечтания об изменении всей своей жизни, которые со вчерашнего дня бродили в его голове, и он чувствовал себя героем, уже сделавшим это. То, что он искал свидания с нею и сказал про свое намерение Председателю и Губернатору, было как бы началом исполнения. Ему хотелось точно также поскорее высказать кому нибудь свои намерения об изменении жизни и отношения к земельной собственности, сжечь свои корабли и подтвердить свое решение, но он еще не знал хорошенько, в какой форме оно выразится. Но не смотря на то, он шел теперь по бульварам, чувствуя себя героем, победителем. Дома он пообедал, перечел письмо управляющего, написал ему ответ, в котором высказал то, что он не желает отдавать землю в аренду и скоро приедет сам, для того чтобы решить дело о земле совсем иным способом.

Следующее за этим дело было дело о сопротивлении властям. Крестьяне, уже давно судившиеся с помещиком о принадлежности им луга, скосили и убрали луг, который признан был в одной инстанции принадлежащим крестьянам, а в другой — помещику, а в третьей опять крестьяне были приговорены судом к уплате за скошенный луг и за судебные издержки 385 рублей. Крестьяне не платили. Было решено продать имущество крестьян, и для этого послан был судебный приставь. Судебного пристава крестьяне прогнали. Тогда приехал исправник с становым и урядниками и с краю деревни приступил к отбиранию скотины. Тогда теперь судившиеся мужики, 18 человек, в числе которых был седой старик, все подошли к двору и оттерли плечами полицейских, сказав, что они не дадут скотины. Подсудимые сидели в этом деле не на скамье подсудимых за решеткой, так там они бы не поместились, а там, где сидят адвокаты. Подсудимых всех было 18 человек домохозяев. Все они вошли в своих мужицких одеждах, все входя перекрестились на образ, встряхнули волосами и скромно, но без всякой робости заняли свои места, наполнив залу запахом кафтанов и дегтя. Все люди эти судились за то, что они, кормя своими трудами с земли всех этих чиновников, приведших их сюда и судивших их, хотели пользоваться этой землей, тем более что им сказали, что земля эта по бумагам ихняя.

Попытка механическим путем достигнуть подобия справедливости была особенно возмутительна по отношению к этим людям.

Товарищ прокурора с поднятыми плечами, очевидно, смотрел на это дело как на решительное в его карьере, и бедняга и краснел и бледнел, делая вопросы обвиняемым и свидетелям, желая во что бы то ни стало утопить этих мужиков. В обвинительной речи своей, которую он начал говорить весь бледный и дрожащий, так он был взволнован присутствием знаменитого адвоката, защищавшего крестьян, он прямо выдумывал, клеветал и лгал, так что если бы в этом суде дело шло действительно о справедливости, то первого судить надо было этого несчастного заблудшего мальчика, который был вполне уверен, что, стараясь повредить сколь возможно тем людям, которые кормят его, он делает хорошее, заслуживающее всеобщего одобрения дело. Дело это уже два раза слушалось и два раза откладывалось: один раз потому, что обвинение, т. е. товарищ прокурора с поднятыми плечами, счел состав присяжных для себя невыгодным и под предлогом не явки каких то неважных и ненужных свидетелей настоял на том, чтобы дело было отложено; другой раз потому, что адвокат, защищавший мужиков по сделанному с ними условию ценою за 1500 рублей, не получил еще всех денег, а только половину, другую же половину крестьяне обещали отдать по окончании дела. Не доверяя крестьянам, адвокат, тоже придравшись к отсутствию каких то свидетелей, тоже отложил дело. Так что теперь мужиков таскали в суд зa 120 верст, а теперь, в самый овсяный просев, уже в 3 -ий раз. Дело все было с самого начала совершенно ясно. Кругом виноваты были помещик, отнявший луг, принадлежавший крестьянам, судебное учреждение, признавшее этот луг помещичьим и присудившее взыскание издержек с крестьян, виноваты полицейские чины, виноваты теперь эти судьи с танцором во главе и с своим товарищем прокурора и Судебным приставом за то, что они позволяли себе издеваться не только над людьми, но над правдой. Но тут на суде выходило, что виноваты мужики, и на вопросы, поставленные присяжным, несмотря на все старание ловкого защитника, защищавшего не по существу дела, а по формальной стороне, нельзя было иначе, как обвинить крестьян.

Странно и совестно было смотреть на этих крестьян, некоторых из них старцев, которые, не шевелясь и не изменяя положения, спокойно сидели, ожидая, когда это кончат господа те глупости, которые почему то они считают нужным проделывать над ними. В том, что они не виноваты в том, что скосили принадлежащий им и признанный за ними луг для того, чтобы иметь сено и кормить им своих коров, овец и лошадей, для них, очевидно, не могло быть никакого сомнения, совершенно независимо от того, что скажут эти люди, рассевшиеся на разных местах в шитых воротниках и с бумагами, в которых они что то читают.

Дело продолжалось еще дольше вчерашнего, и только в 7 -м часу вечера кончились речи, и председатель передал вопросы присяжным.

Несмотря на усилия Нехлюдова совершенно оправдать мужиков и отвечать прямо — не виновны, несмотря на очевидность невиновности, старшина настоял на том, чтобы отвечать на вопросы точно, хотя и сколько возможно облегчая мужиков и давая им снисхождение.

В 8 часов все кончилось, мужиков приговорили к наказанию, к слабому, но всетаки наказанию, некоторых к тюремному заключению, и опять возложили на них издержки.

Ведь если мы хотим оградить себя от таких людей, какова теперь Катюша, то надо, чтоб она оставалась Катюшей, а не делалась Любкой. И это можно. Можно было и Симона с Евфимьей сделать людьми, если бы их учили добру, закону Христа, а не постановке свечек, и дали бы им возможность жить на земле (как говорил извощик, вспомнил Нехлюдов), а не приставили их на всю жизнь выносить наши нечистоты, как Евфимию и Симона. A Смѣлковъ Смельков ? Отчего ж бы ему не быть человеком, если бы его учили чему нибудь кроме того, что питье и разврат — это молодечество, а богатство — это добродетель. И неправда, чтобы это было невозможно. Не только не невозможно, но это в сто раз легче чем то, что делается теперь, с этими следователями, частными секретарями, судьями, Сенатами и Синодами.

«Ну, у нас нет ничего подобного. Есть церкви; в них звонят, служат в ризах, продают свечи, говеют даже. Но разве кто нибудь говорит, что не хорошо пить водку, курить, приобретать деньги, ходить в распутные дома? Никто не говорит. А если кто и говорит, то Ванька не верит и не может поверить, потому что пьют вино господа, попы, царь, а водку от царя продают, приобретают деньги все и не брезгают ничем, а в дома тоже ходят все и смеются, рассказывают, и за порядком в домах само начальство смотрит, стало быть — хорошо. И воспитали так не одного, а мильоны людей, и потом поймаем одного и измываемся над ним.

Разве кто нибудь говорит когда нибудь этому мальчику, что не хорошо пить водку, курить табак, не трудясь, а обманом и насилием приобретать деньги, ходить в распутные дома? Ему говорили, что надо утром и вечером и проходя мимо церкви креститься и кланяться, говорили, что надо раз в год ходить к попу и, если он хочет особенно отличиться, дать свои гроши или пятаки на свечи. Но про то, что не надо курить, пить, обманом приобретать деньги, распутничать — ему не говорили никогда. А если кто и говорил, то Ванька не верил и не мог верить. А не мог он верить потому, что видел, что те самые, которые говорили ему про это, делали то самое, что они ему запрещали: курили и пили водку все, водку даже от казны продавали, значит, пить хорошо и деньги добывали всяким обманом и насилием, и все распутничали и даже распутство считали молодечеством. А когда он, 18 -летний мальчик, выпил того яда, который продается на всех перекрестках не только с разрешения правительства, но продажей которого оплачивается большая часть начальства, когда он напился этого яда и стал привыкать к этому, тогда все его бросили, предоставив ему выбираться из своего положения, как он знает. Ведь разве кто когда нибудь что нибудь сказал поучительного этому мальчику, кроме того, что надо кланяться и креститься перед всякой иконой и читать какие то непонятные слова утром и вечером? С 11 лет он в Москве в ученьи. Что он видел, что слышал, какой пример видел? Неестественную, убивающую 14-часовую работу и потом по праздникам пьянство и разврат и махание руками перед иконами. И ведь таких мальчиков сотни, тысячи, десятки тысяч, уже готовых и постоянно подбывающих из деревни и готовящихся в такое состояние, в котором теперь этот несчастный. Десяток тысяч мальчиков теперь в Москве точно столь же опасных, как этот мальчик. Почему же этого судят? Но положим, что судят его потому, что он попался. Ну, хорошо. Ну, попался. К какой деятельности может побудить общество поимка такого мальчика? По здравому смыслу только к одному, к тому, чтобы употребить все наши силы на то, чтобы уничтожить те условия, при которых воспитываются такие мальчики: уничтожить учреждения, где их делают. Заведения же, где их делают, все известны: это все фабрики, все мастерския, в которых кишмя кишат эти несчастные дети, это трактиры, кабаки, табачные лавочки, распутные дома.

Что же, уничтожают такие заведения или, по крайней мере, ставят преграды их увеличению и распространению? Напротив: поощряют, и все больше и больше людей гонит нужда в города, все больше и больше распложается фабрик и всяких заведений, где делают таких несчастных.