В душе его в этот день и в последующие, когда свеже было воспоминание этой ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно мрачное — отчаяние за то, что затоптано, осквернено, на веки погублено чувство любви, совершено ужасное кощунство над этим чувством, и оно безвозвратно потеряно; другое — самодовольство достигнутой цели и жгучия чувственные воспоминания.

Любви, той любви, которая переносит человека в душу любимого существа, совсем не было.

«Как я мог быть так близорук, так просто глуп, главное так ужасно жесток, — думал он теперь, вспоминая свое тогдашнее состояние. — Ведь я же жил в этом же тетушкином доме 2 года тому назад. Где же был я, тот хороший, чистый юноша, который тогда поцеловался с Катюшей за кустом сирени и потом так испугался этого поцелуя, что собирался уже жениться на ней?! Как это сделалось, что вдруг забылось все это, и на место этого чистого юноши появился тот веселый и жестокий зверь, чистящий ногти, употребляющий фиксатуар и одеколон, в обтянутых синих рейтузах?»

Одно объяснение этого было то, что в этом юноше тогда эгоизм его, благодаря той среде, в которой он жил, был развит до состояния душевной болезни. Он видел и помнил только себя и свои удовольствия. Кроме того, он в это время постоянно был занят и всегда торопился; всегда ему надо было поспевать куда-то. Если это не была служба, то это были другие дела. Потому, что он торопился, он не мог помнить о других. Для того же чтобы не помнить о других, он всегда торопился.184 Взятое в ломаные скобки обведено сбоку чертой с пометкой: пр пропустить . Для того же чтобы не видеть значение своего поступка, ему надо было только не думать самому о нем, a оценивать его так, как его оценивали люди его среды. Он знал, что у отца его был незаконный сын Мишенька, почтальон, происшедший от такой же случайной интриги.

Допрос свидетелей продолжался. Розанова вывели и ввели сначала прикащика, потом185 ювелира, потом проститутку, произведшую большую сенсацию. горничную из номеров, стали спрашивать эксперта врача о признаках отравления. Из показаний подсудимых и свидетелей, не смотря на всю путаницу, внесенную в дело речами прокурора и председателя, перекрестными допросами свидетелей, присягой и всей мертвой закоснелой обстановкой суда, дело было совершенно ясно: Маслова, посланная купцом за деньгами, взяла только то, что ей велено было, Симон же и Бочкова, очевидно воспользовались этим случаем, взяли деньги, надеясь свалить вину на Маслову. Возвращение же Масловой с купцом спутало их планы, и они решили отравить купца и для этого подговорили Маслову. Сколько бы не путали адвокаты и суды, дело было ясно, и присяжные, следившие за делом, уже составили себе мнение и скучали, слушая ненужные допросы и речи.

«Ведь в самом деле, что же тут делается, о чем идет речь? По описанию протокола возник этот ужасный труп этого заплывшего жиром великана купца, погибшего почти юношей. Как он жил, что сделалось с его душой? Неужели только это и было? И только осталась эта гниющая вонючая масса. И тут же сидело оскверненное, изуродованное, когда то прелестное, полное жизни существо. Погибло ли оно? Есть ли для него спасение или тоже, что для купца? Только гниющая пища для червей и больше ничего». Все это невольно думал Нехлюдов, а тут перед ним, над этим самым трупом, над этими двумя трупами шла такая же бессмысленная игра, гримасничали и ломались все эти разряженные в мундиры паясы, думая, что та обстановка: портрета человека в странной одежде с орденами, называемого государем, и пирамидки с орлом, стоящей перед ними, и высоких спинок кресел и участия священника со своими доспехами и возгласов: суд идет — внушит к ним уважение.>

И вот теперь дошло дело до того, что, увидав ту женщину, которую он любил, которая его любила и которую он безжалостно погубил и бросил, он не сразу понял свое преступление перед ней.

Первое и главное чувство, овладевшее им теперь, было страх позора, если бы она узнала и указала его, и страх того, что это дойдет до Кармалиных, и его предполагаемая женитьба расстроится.

Теперь, когда встретилась эта возможность препятствия его женитьбе, его сомнения о том, сделать или не сделать предложение, прекратились, и он только боялся того, что его поступок с Катюшей узнается всеми и в особенности чистой, благородной Мисси. Теперь его занимала больше всего мысль, как бы скрыть свое прежнее отношение к Катюше и вместе с тем сколько возможно помочь ей. «Оправдать ее или смягчить наказание и потом от неизвестного послать ей денег»... думал он.

Правда, было еще в глубине души его чувство, не то что раскаяния, но отвращения к себе, гадливости перед собой, но чувство это такое маленькое, не слышное, а чувство страха, стыда было такое большое, что это чувство недовольства собой было почти незаметно.

А между тем ответ этот находился при деле, зашнурованном на стр. 154. Ответ этот находился в отношении Губернского правления к следователю о выдаче фармацевту Блоку 19 р. 78 к. за реагенции, употребленные им для исследования внутренностей купца Смелькова. Исследование этих внутренностей стоило фармацевту не более 80 копеек, а он требовал и получил 19 р. 78 к., и потому понятно было, для чего он так старательно описывал результаты исследования. Точно тоже соображение относилось и к городскому врачу, писавшему протокол; точно тоже относилось и к секретарю, и прокурору, и председателю, и членам судебной палаты, и составителям законов, по которым все это делалось, получающим свои десятки, сотни и тысячи каждое 20 число. 186 Этот вариант отчеркнут сбоку чертой с пометкой: пр пропустить .

«Как она расширела, — думал он, — откуда взялись эти широкия, одутловатые щеки, эта подпухлость под глазами? Склад губ тот же, но как изменилось их выражение. То было детское, невинное, радостное, а теперь чувственное и мрачное. А главное — глаза. Нетолько нет того прежнего ласкового, радостного и стыдливого выражения, а, напротив, что то остановившееся, наглое, бесстыдное и скорее сердитое. И косины стало больше. А шея? Этот ужасный голый, белый столб шеи, который она выставила, очевидно нарочно откинув воротник халата. И выпущенные из под арестантской косынки пряди черных волос. Это — это другая. Другая? Но кто же эта другая? Ведь женщина эта несомненно та самая Катюша, которая в Светлое Христово Воскресенье у паперти церкви христосовалась тогда так невинно с нищим, и потом снизу вверх смотрела на него, любимого её человека, своими влюбленными, смеющимися глазами.

И как это сделалось? Не я же один виною этого? Разумеется, жестоко было то, что я тогда уехал, — главное эти ужасные деньги. — Он всегда краснел, когда вспоминал, как он ей сунул их. — Не я же один. Разве не все делают так? Только этот странный случай, что я попал в присяжные в это дело. Но все таки это ужасно, ужасно! И чем это кончится? Поскорей бы уйти и забыть»...

Тотчас же после этого судьи встали, встали и присяжные, и подсудимых вывели. Все, кроме подсудимых и Нехлюдова, испытывали радостное чувство, точно после длинной с молебном и водосвятием обедни. Председатель объявил присяжным, что они могут итти по домам, с тем чтобы явиться завтра к 10 часам, и все тронулись вон из залы по коридору к сеням и швейцарской.

Все, что проделывалось на этом суде, и самый суд и результат его — приговор — представлялось теперь Нехлюдову до такой степени нелепым, что он, выходя из суда и обгоняя выходивших тоже судей и членов, удивлялся, как им не совестно все это делать, как они могут не смеясь смотреть в глаза друг другу и как могут эти старики сторожа и швейцары так почтительно вытягиваться, отвечать, подавать пальто и палки. Ведь во всем, что тут делалось во имя справедливости и разума, очевидно, не было ни подобия того и другого, не было даже приличия. Справедливости не было и подобия потому, что очевидно было, что если кто нибудь виноват в том, что случилось, то, очевидно, виноваты в этом прежде всего те Розановы, которые держали такие дома, те купцы, которые ездили в них, те чиновники, то правительство, которое признавало и регулировало их, и те люди, которые, как секретарь, прокурор, член суда в золотых очках и сам танцор председатель, которые ездили в эти дома, и, главное, те люди, которые, как Нехлюдов, приготавливали товар в эти дома. Но никого из этих виноватых не судили, даже не обвиняли, а обвиняли тех несчастных, которые в данных условиях не могли поступить иначе.