№ 17 (рук. № 3).

Дурак я, что послушался его. Ему помирать всёравно. Куда-нибудь да выехали бы. Должно, и стоим-то мынедалеко от деревни. Дай закурю. Опять он достал папироску, долго бился, зажег и в то самое время, как он затягивался, емупоказалось, что он слышит лай. Так и есть. Должно, Молчановка. Овраг за Молчановкой. — Микит! — крикнул. Никита не шевелился. И вдруг ему пришла радостная мысль сесть верхом и доехать додеревни. Верхом лошадь не станет. — Микит! — опять крикнул он. — Чего? — откликнулся Никита. — А я хочу верхом ехать. Тутсобаки лают, слышно. — Что ж, с богом. Вас Василий Андр Андреич встал, отвязал лошадь, закинул поводья и, вступив ногой вшлею, с трудом, два раза оборвавшись, влез на лошадь; седелкамешала ему сидеть, но он подмостил под себя полы шубы ипоехал. Он выбрался опять из сугробов наверх. Опять та же мутьбелая, тот же ветер неперестающий. По его расчетам деревнябыла против ветра. Лошадь, хоть и с трудом, но шла иноходьютуда, куда он ногами и концами поводьев посылал ее. Минут 5 онехал так, как вдруг перед собой и недалеко, казалось, онуслыхал начавшийся слабо и всё усиливающийся и усиливавшийсяпротяжный, дошедший постепенно до высшей силы звук. Это былволк, и недалеко. Мух Мухортый насторожил уши и остановился. И В Василию А Андреичу стало вдруг холодно. Отобьешься, ненайдешь деревни — хуже. Пропал я, подумал он и, повернувлошадь, пустил ее назад, теперь одного желая — вернуться ксаням. Следа своего уж почти не видно было. То казался след, то, казалось, не было, но лошадь охотно шла по ветру. Но вот исугроб в лощине, и в ней следы еще видны. Сейчас будут сани. Иточно, Мухортый спустился, и вот и оглобли и платок на них, ивот и сани, наполовину уже занесенные снегом. Вас Василий Ан Андреич слез с лошади, привязал ее.

— Микит! — Никита не шевелился. — Ох, замерзнуя, — и опять на него нашел страх. Он хотел лечь на прежнееместо, но оно уже было всё занесено. Смерть. За что? Матушкиродимые, за что? Как же быков-то? И роща? И быки. Зачем быки? Зачем роща? Милые мои, что же это? Остался бы ночевать, ничегобы не было! Ему сперва захотелось плакать, а потом он вдруграссердился. Он зашел под ветер от саней, сел на корточки иопять достал папироску и стал раскуривать ее. Но он не мог нетолько зажечь, не мог держать папироски, руки его дрожали, и губы изубы щелкали. Он выронил спички, опустил руки и голову изамер. «Зачем всё это? Зачем я жил, зачем наживал? И чорт ихпобери и валухов и лес. На кой мне его ляд. Вот и деньги вбумажнике 700 р. серебра. На что их? Вот он крутит, засыпает. Издохнешь, как лошадь. Мужику что? А спит он или замерз. Должно, замерз. Одежонка плохая. Тоже живой был.63 Я велел ехать. Тоже старался. Ивдруг мысль о Никите привлекла его. Он стал вспоминать, как он нанялего, как он служил ему, выхаживал жеребенка, как он мальчишку еголаскал. «Мужик смирный! Кабы не я, не замерз бы.

У меня одежа, а у него что, замерзнет.64 И ему стало жалко Никиту. Он встал, посмотрел в сани. Они были полны снегом. Спина иплечи Никиты уже сравнивались, чуть был бугор, где была головаи плечо. — Микит! — крикнул Вас Василий Анд Андреич , сметая с негоснег и шевеля его.

— Чаво? — Жив? — Пока жив, — отозвалось из-подкафтана. — Застыл только. Что же, не доехал?

— Нет. Вернулся.

— Ложись. А то хуже. И Никита стал ворочаться ижаться, чтобы дать ему место.

— О-ох! — простонал он. — Ноги зашлись! Ложись, ложись.

И вдруг В Василию А Андреичу стало жалкоНикиту. Кабы не я, не пропал бы мужик. А смирный мужик. Какстарался, и мальчонка моего ласкал. И не пил нынче. А веретьемне укрылся, лошадь пожалел. И Вас Василий Андр Андреич опахнул сНикиты снег и полез в сани. — Ты не шевелись, я на тебя лягу,— сказал он, встал на отвод и лег на Никиту, покрыв его своимтелом и шубой. — То-то хорошо, то-то гоже. Тепло, — проговорилиз-под него Ник Никита и быстро оборвал свою речь и тотчас жезаснул. В Василий Андр Андреич слышал, как он захрапел под ним. Иудивительное дело, Вас Василию Андр Андреичу стало вдруг хорошо: вголове его мелькнула сноха старикова, подносившая ему вино, оглобли, трясущиеся перед ним, дуга, Никита с его Миколкой, иконостас с Николаем угодником, хозяйка с гостями, всё этостало перемешиваться, и он тоже заснул. И видит он во сне, что он лежит на постели в доме и всё ждет того, кто должен зайтиза ним. И спрашивает у жены: «Что же, не заходил?» Чей-тоголос говорит: «Нет». А вот едет кто-то. Должно, он. Нет, мимо. «Миколавна, а, Миколавна, что же, не заходил?» «Нету». «Идет», — вдруг проговорил он себе. «Сейчас», — и онпроснулся. И что-то совсем новое, такое, чего и назватьнельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое, и началось новое, свежее, высокое и важное. Что же это такое? — Да это смерть. — А, так это вот что, —сказал он себе и удивился и обрадовался. Он проснулся совсем, хотел встать, пошевелить ногами, но ног не было, хотел подняться на руки, ирук не было, и спину согнуть нельзя было, и спины не было. —Должно, смерть пришла. Что же, я ведь не знал, как это, сказалон тому, в чьей власти он был. Я бы и рад теперь. Да я буду, буду. Всё хорошо. Слава богу, — сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер.

№ 18 (рук. № 4).

Вас Василий А Андреич между тем тоженеподвижно лежал в санях и чувствовал, как снег насыпается нанего. Ему было не холодно, но в душе у него была тревога. Емубыло страшно. Чтобы успокоить себя и забыть о своем положении, он стал перебирать то, что обыкновенно больше всего занималоего. Стал он думать о своем достатке. Это была его любимаямысль. Начал он почти с ничего.

Отец оставил ему только рушку и плохой дворишкапостоялый. В 15 лет после родителя он не только не опустилдела, но так поднял, что у него вся округа в руках была, какговорили ему мужики: мы ведь в плену у тебя, В Василий А Андреич . И точно, у него 5 деревень было в плену. 200десятин обрабатывали за долги да за водку, два кабакаторговали, хлеба скупка, скотина, рощи, перечислял он своибогатства, вспоминал подробности приобретения их. Ноудивительное дело, перечисление и воспоминание об этих делах, всегда прежде занимавшие его так, что он всё забывал и невидал, как проходило время, теперь не развлекали его. Мысль отом, что не выберешься отсюда и можешь замерзнуть совсем илиотморозить руки или ноги, не переставая мучила его. Онвспомнил о той роще, за кот которой теперь ехал, и, странноедело, хоть бы и не было ее. И понесла меня нелегкая. На коймне ее ляд. Затянешься еще с ней. Главное дело, жизнь дорога. Дороже всего. А вот что, главное, мучило его раскаяние, зачемон поехал из Гришкина. Ночевать бы остался. Солдатка, ух, бабахороша, подумал он. Но и этот предмет не развлек его. Напротив, как только он подумал о солдатке, еще скучнее истрашнее стало. — Стал он вспоминать свой расчет с зятем. Этобыло самое задушевное дело. Дело шло о 3 тысячах, заплаченныхза лес, от кот которого зять отступился и требовал делитьпополам. В этом деле оба они самым мошенническим образомхотели надуть друг друга, и оба считали себя правыми. Но Вас Василий Андр Андреич одолел, подал в окружной суд, наняладвоката, жил с ним в номерах в губернии и оттяпал от зятя егочасть и взыскал с него еще 1200 рублей убытков. Это былвсегдашний предмет радости и гордости для Вас Василия Андр Андреича . Но, странное дело, теперь это уже не радовало его. Не радовало и то, как у него в гостях был исправник. И какпочитал его. Мысль об опасности разрушала всю радость всехуспехов. — Замерзнешь тут, думал он. Так-то Егор Федоровичзаночевал, его как мороженого борова привезли...

Инапрасно послушал я Микиту, думал он, ехали бы теперь, всё бывыехали куда-нибудь. Напрасно послушал я его. Говорят, пьянымхуже. А я выпил. Вишь, Никита-то догадался, не пил, пожалуй ижив останется. А на что ему жить? Какая его жизнь. Я покрайности и жить могу в свое удовольствие. Есть чем жить. Ипоживу еще. Заснуть надо. Он забылся на время, но вдруг что-тодернуло его. Он очнулся и, отворотив воротник шубы, оглянулся. Та же белая муть, только светлее стало и оттого страшнее. Былабелая непроглядная темнота. Светает, подумал он и обрадовался,— до утра недолго. Видно, я спал. Но тотчас же он вспомнил, вспомнил, что это месяц взошел, и, стало быть, было не более8-го часа. Мухортый стоял всё так же. Веретье на немзаворотилось, он был весь засыпан снегом, и на глазах ресницызаиндевели. Очевидно, лошадь боялась не меньше его, и страх еесообщился В Василию А Андреичу . Под санями, засыпанная снегом, не шевелилась кучка, под которой лежал Никита. — Что станешьделать. Замерзнешь. Положим, шубы теплы. Да ведь ночь-товелика. А мороз-то градусов 15, я чай. Ах, ночевать бы. Самоварчик еще поставили, водки бы им купил. Баба хороша. И онвспомнил, как жена его не пускала. Не пускала она больше изревности. А лучше бы было, кабы послушался. Как она жить-то ссиротами останется. Да нет, поживем еще. Авось бог даст. И онопять лег, заворачивая под себя все уголки шубы, чтобы нигдене продувало, и старался заснуть, но сколько ни старался, онне мог заснуть. И опять он начал считать барыши, капиталы, хвастаться перед собой, вспоминать разврат, но ни то, нидругое, ни третье не занимало его. Покурить надо, подумал он иопять вскочил, оглядываясь, и опять та же светлая, снежнаямгла, тот же дрожащий и испуганный Мухортый, весь в снегу, итот же страх, и досада, и раскаяние, зачем поехал, зачемпогубил себя. Он достал папироску, лег брюхом вниз, закрывполами от ветра огонь, но ветер находил ход и тушил спичкиодну за другою. Наконец, он ухитрился закурить. Это быларадость. Казалось, всё разъяснилось. Но продолжалось этоуспокоение недолго, папироску выкурил больше ветер, чем он. Ион опять лег, укутался, и опять нашел страх. Так былонесколько раз. И кругом было всё то же. Тот же дрожащий Мух Мухортый , тот же под санями неподвижный, чистый снежныйбугор, где лежал Ник Никита , та же белая муть. Ему казалось, чтоконца нет этой ночи. Иногда ему казалось, что петухи поют, чтособаки лают. Но когда пристальнее вслушивался, — только ветерсвистел по оглоблям, трепал платком, и Мух Мухортый переступал сноги на ногу. Раз он совсем было заснул. Вдруг его разбудилкакой-то страшно новый приятный звук и утешительный запах. Онвскочил. Это Мухортый стоял, вытянув задние ноги, и мочился.

Он опять вскочил. Еще было светлее, хотя бурябыла та же, и мороз, казалось, усилился. Должно, близко кутру, подумал он. Дай, посмотрю на часы. Озябнешь раскутываться. Да всё узнатьбы. И он стал полегоньку распускать кушак и, засовывая руку, расстегивать полушубок и доставать часы. Насилу, насилувытащил он свои серебряные часы. Опять лег ничком и сталзажигать спички. Одна за другой они обшмурыгивались обстальную спичечницу и не зажигались. Он подсунул циферблат иглазам своим не верил. Было всего 10 минут 2-го. Еще больше 7часов ночи. Ох, плохо, — подумал он и, кое-как сунув часы, запахнулся. Спать надо, так хуже, подумал он и решил лечь и нешевелиться. Долго ли, коротко ли он лежал так, он не знал. Казалось ему, что он заснул, как вдруг кто-то рванул его заспину. Он вскочил. Это Мухортый дернул из-под него солому и, держа ее в зубах, жевал. Где я? Да, замерзаю в поле, как естьзамерзаю. Он озяб и дрожал. Матушка, царица небесная, Николайугодник. Всё сделаю, начал он молиться.

И он приподнялся на локоть и стал креститься. Рублевую свечку поставлю, только бы вызволил, думал он. Да чторублевую. Могу серебряный оклад сделать. Он говорил это, ночувствовал вперед, что если он спасется, он не сделает этого, не сдержит слова, и потому не стоит молиться. Опять он досталпапироску, но спички уже все стерлись и он в отчаянии бросилпапиросочницу. А чорт тебя, проклятый. Провались ты. Он вдругразозлился на спички, на Мухортого, к который хотел потеретьсяоб него, на Никиту, к который не шевелился, и, главное, насебя. Он разозлился и был рад, что он разозлился, иподдерживал эту злобу, п потому ч что в этой злобе былаэнергия. Чего я заробел. А, дурак, бранил он себя. Чеголежать-то. Сесть верхом, да и ехать. Верхом лошадь не станет.