— Ай, по молодой жене соскучился? — сказал посмеиваясь Анисим, желавший распросить совсем другое.

— Нельзя! — отвечал Тихон.

— Что наши, как живут? Митрошины? — серьезно уже заговорил Анисим, почесывая голову.

— Как кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станции как себя поведешь, дядя Анисим, — рассудительно и не без гордости думая о себе, сказал Тихон.

— Карего то променял чтоли? — теперь ужь мог спросить то, что хотел, Анисим. — Саврасую то тоже купил чтоль?

— Что карий, только батюшка вздорил. Его бы давно отдать. Того и стоил.

И Тихон не без удовольствия рассказал, как он променял, купил, сколько выработал, и сколько другие меньше его выработали. Анисим предложил, шутя и серьезно, поставить ему водки, Тихон тихо, но решительно отказал.

Между разговором он все делал свое дело. Лошади были отпряжены, он повел их под навес. Анисим, узнав все, что ему нужно было, стал молча чесаться обеими руками и, почесавшись, ушел. Кинув лошадям сена из ящика, Тихон сдвинул шляпу на лоб и, оттопырив еще больше пальцы, пошел в избу. Но делать было нечего, и пальцы так и остались. Он только повесил, встряхнув, шляпу на гвоздь, смахнул место, где лежать армяку, сложил его и в одной новой александрынской рубахе, которую еще не видала на нем мать, сел на лавку. Портки на нем были домашние, материной работы, но еще новые, сапоги были ямские, с гвоздями. Он на дворе отер их сенцом и помазал дегтем. Делать было решительно нечего: он расправил рукава, смявшиеся под кафтаном, и стал разбирать из узелка гостинцы. Для жены был ситец большими цветами, для матери платок белый с коемочкой, баранок была связка для всех домашних.

— Спасибо, Тишинька, мне то бы и даром, — говорила старуха, раскладывая на столе свой платок и поводя по нем ногтем. — Немного не застал. Старик еще с заутрени на поповке остался, а я вот домой пошла; молодые бабы охотились к поздней идти, подсобили мне горшки поставить и пошли, а я вот осталась.

И старуха, уложив платок в сундучек, опять принялась за работу у печи и, работая, все говорила:

— Все, слава тебе Господи, — говорила она, — старик только мой от ног все умирает, как ненастье, так криком кричит, на барщину все больше Гришутка зa него ходит. (Гришутка был меньшой, не женатый брат Тихона.) Спасибо, начальники не ссылают. Все Михеич старостой ходит. Чтож, жаловаться нèчего, порядки настоящие ведёт. Только, говорит, в косьбу Гришутку не посылайте, не вынесет, еще млад. Намеднись барские сады косили, так старик Гришутку послал, сам косу ему наладил и Герасима свата просил отбивать; так как измучился, сердечный. — Я, матушка, говорит, не снесу. Все рученки, ноженки заломило. Да и где ему? тело мягкое, дробное, молодое. Так вот и не знаем, как быть, ты ли на покос останешься, работника ли наймать.

— Ну а про господ что слыхать? — спросил Тихон, видимо, но желая даже и говорить о таком важном деле с бабою, хотя бы она и была его мать.

— Сказывали намеднись, что все будут, а то опять замолчали. Молодой тут живет, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь заведует. Мужики говорят ничего, что то только из за покосов с ним вышло, старик знает, он на сходке был, все расскажет. Навоз свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старик знает. Барщина тоже ничего была. Мужикам все дни давали. Вот бабам так дюже тяжело было. Все всеми да всеми. Замучали полоньем совсем. Какую то (как ее?) свекловичу — чтоли все полют. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба с солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлебушки ставить, коров доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служат. Незнамо, что дальше Бог даст. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идет, хоровод ведет, песенница такая стала, где и спрашивать с нее, человек молодой, куражный, а народ хвалит, очень к работе ловка, и худого сказать нèчего. Ну с солдаткой другой раз повздорять — нельзя. Старик покричит и ничего. То то рада будет, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирог ставила, думала, кто мой пирог кушать будет. Кабы знала, петушка бы зарезала для сынка дорогого. Слава Богу, наседка вывела, трех продали.

Старуха говорила все это и много еще другого рассказала сыну, про холсты, про гумно, про стадо, про соседа, про прохожих солдат, и все делала свои дела и в печи, и на столе, и в клети. А Тихон сидел на лавке, кое что спрашивая, кое что сам рассказывая, и, взяв на знакомом месте гребешок, расчёсывал свои кудрявые, густые волосы и небольшую, рыжеватую бороду и с удовольствием посматривая в избе то на панёву хозяйки, которая лежала на полатях, то на кошку, которая сидела на печи и умывалась для праздника, то на веретено, которое сломанное лежало в углу, то на курицу, которая без него занеслась и с большими цыплятами зашла в избу, то на кнут, с которым он сам езжал в ночное и который Гришка бросил в углу.31 Все ему это мило было, потому что все это напоминало ему Маланью, его хозяйку. Не одни его оттопыренные пальцы, но и внимательные, поглядывающие на все глаза просили работы, ему неловко было сидеть, ничего не делая. Он бы взял косу, отбил бы, починил бы завалившуюся доску на палатях или другое что, но во время обедни нельзя работать. Наговорившись с старухой, он поднял охлопавшийся кнут, достал пеньки, вышел на крыльцо и на гвозде, у порога, стал свивать хлопок своими здоровыми ручищами, сделанными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывал по улице, откуда должен был идти народ из церкви. Но еще никого не было, только мальчишки в вымытых рубахах бегали около порогов. Мальчишка лет пяти, еще в грязной рубахе, подошел к порогу и уставился на Тихона. Это был солдаткин сын, племянник Тихона.

— Сёмка, а Сёмка, — сказал Тихон, — ты чей? — улыбаясь на самого себя, что он с таким мальчишкой занимается.