НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

В деревне было пусто и празднично. Народ был весь в церкви. Только малые ребята, бабы и кое какие мужики, поленившиеся идти к обедне, оставались дома. Бабы вынимали из печей, ребята ползали около порогов, мужики кое что осматривали по дворам. На улице было пусто. Был Петров день.

В конце улицы послышался ямской колокольчик и показалась тройка, запряженная в почтовую телегу.

Один из мужиков, остававшихся дома, Анисим Жидков, услыхав колокольчик, бросил тележный ящик, который он переворачивал, и, скрипя воротами, вышел на улицу посмотреть, кто едет. У пристяжных были гривы заплетены с оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой под дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволок, когда ямщик, приподнявшись на колено в ящике, крикнул на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло с совершенно ясного неба. — Ямщик был курчавой, в новом кафтане и шляпе.

— Ермилин Тихон! — проговорил про себя Анисим, узнавая ямщика и выступая в своих новых лаптях на середину улицы.

Тихон, проезжая мимо Анисима, молча приподнял шляпу; и в выражении его лица было видно, что он очень счастлив и знает еще, что все не могут не эавидовать ему и его тройке, которую он сам собрал и привел в такое положение; и что он только старается не слишком оскорбить других довольством, которое он испытывает. Он не крикнул на лошадей; снимая новую шляпу, надел ее не на бок, а прямо, только шевельнул возжей пристяжную и недалеко от Анисима, заворотив, стал сдерживать тройку, старательно и излишне продолжительно отпрукивая лошадей, которые и без того весьма скромно подходили шагом к знакомым воротам. Анисим, которого дела шли не слишком хорошо это лето, с завистью, но и уважением, подошел к Тихону, чтобы покалякать с ним.

Старуха мать, одна остававшаяся дома, вышла на крыльцо.

— Слышу, колокол, думаю, кто из ямщиков, — сказала она радостно. — Стала опять пироги катать, мне и не слыхать. Послушала, а он вовсе близко.

— Здорово, матушка! — сказал сын, соскакивая тяжелыми сапогами подле передка.

— Здорово, Тишинька. Жив ли, здоров ли?

И она продолжала говорить, как и всегда говорила обо всем, как о воспоминании чего-то грустного и давно прошедшего.

— Думаю вот, коли наш Тихон, старика то нет и баб нет, к обедне ушли…

Тихон, не дослушав ее, вынул узелок из передка, вошел в избу, поклонился образам и, через сени пройдя, отворил ворота. Он заткнул рукавицы и кнут за пояс, припер ворота, чтоб не зацепить, провел под уздцы пристяжных, скинул петли постромок, захлестнул, раввозжал, рассупонил, вывел, нигде ни стукнул, ни дернул и, как только бросал одно, так, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цеплялось, не валилось, ни соскакивало у него под руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда в руках у него ничего не было, большие пальцы его рук очень далеко оттопыривались от кистей, как будто все хотели схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, он не переставал говорить с подошедшим Анисимом.

Анисим подошел, лениво выкидывая свои ноги в лаптях и почесывая пояском живот под белой чистой рубахой. Он опять приподнял шапку и надел. Тихон тоже приподнял и надел.

— Ай, по молодой жене соскучился? — сказал посмеиваясь Анисим, желавший распросить совсем другое.

— Нельзя! — отвечал Тихон.

— Что наши, как живут? Митрошины? — серьезно уже заговорил Анисим, почесывая голову.

— Как кто. Кто хорошо, а кто и худо. Тоже и на станции как себя поведешь, дядя Анисим, — рассудительно и не без гордости думая о себе, сказал Тихон.

— Карего то променял чтоли? — теперь ужь мог спросить то, что хотел, Анисим. — Саврасую то тоже купил чтоль?

— Что карий, только батюшка вздорил. Его бы давно отдать. Того и стоил.

И Тихон не без удовольствия рассказал, как он променял, купил, сколько выработал, и сколько другие меньше его выработали. Анисим предложил, шутя и серьезно, поставить ему водки, Тихон тихо, но решительно отказал.

Между разговором он все делал свое дело. Лошади были отпряжены, он повел их под навес. Анисим, узнав все, что ему нужно было, стал молча чесаться обеими руками и, почесавшись, ушел. Кинув лошадям сена из ящика, Тихон сдвинул шляпу на лоб и, оттопырив еще больше пальцы, пошел в избу. Но делать было нечего, и пальцы так и остались. Он только повесил, встряхнув, шляпу на гвоздь, смахнул место, где лежать армяку, сложил его и в одной новой александрынской рубахе, которую еще не видала на нем мать, сел на лавку. Портки на нем были домашние, материной работы, но еще новые, сапоги были ямские, с гвоздями. Он на дворе отер их сенцом и помазал дегтем. Делать было решительно нечего: он расправил рукава, смявшиеся под кафтаном, и стал разбирать из узелка гостинцы. Для жены был ситец большими цветами, для матери платок белый с коемочкой, баранок была связка для всех домашних.

— Спасибо, Тишинька, мне то бы и даром, — говорила старуха, раскладывая на столе свой платок и поводя по нем ногтем. — Немного не застал. Старик еще с заутрени на поповке остался, а я вот домой пошла; молодые бабы охотились к поздней идти, подсобили мне горшки поставить и пошли, а я вот осталась.

И старуха, уложив платок в сундучек, опять принялась за работу у печи и, работая, все говорила:

— Все, слава тебе Господи, — говорила она, — старик только мой от ног все умирает, как ненастье, так криком кричит, на барщину все больше Гришутка зa него ходит. (Гришутка был меньшой, не женатый брат Тихона.) Спасибо, начальники не ссылают. Все Михеич старостой ходит. Чтож, жаловаться нèчего, порядки настоящие ведёт. Только, говорит, в косьбу Гришутку не посылайте, не вынесет, еще млад. Намеднись барские сады косили, так старик Гришутку послал, сам косу ему наладил и Герасима свата просил отбивать; так как измучился, сердечный. — Я, матушка, говорит, не снесу. Все рученки, ноженки заломило. Да и где ему? тело мягкое, дробное, молодое. Так вот и не знаем, как быть, ты ли на покос останешься, работника ли наймать.

— Ну а про господ что слыхать? — спросил Тихон, видимо, но желая даже и говорить о таком важном деле с бабою, хотя бы она и была его мать.

— Сказывали намеднись, что все будут, а то опять замолчали. Молодой тут живет, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь заведует. Мужики говорят ничего, что то только из за покосов с ним вышло, старик знает, он на сходке был, все расскажет. Навоз свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старик знает. Барщина тоже ничего была. Мужикам все дни давали. Вот бабам так дюже тяжело было. Все всеми да всеми. Замучали полоньем совсем. Какую то (как ее?) свекловичу — чтоли все полют. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба с солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлебушки ставить, коров доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служат. Незнамо, что дальше Бог даст. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идет, хоровод ведет, песенница такая стала, где и спрашивать с нее, человек молодой, куражный, а народ хвалит, очень к работе ловка, и худого сказать нèчего. Ну с солдаткой другой раз повздорять — нельзя. Старик покричит и ничего. То то рада будет, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирог ставила, думала, кто мой пирог кушать будет. Кабы знала, петушка бы зарезала для сынка дорогого. Слава Богу, наседка вывела, трех продали.

Старуха говорила все это и много еще другого рассказала сыну, про холсты, про гумно, про стадо, про соседа, про прохожих солдат, и все делала свои дела и в печи, и на столе, и в клети. А Тихон сидел на лавке, кое что спрашивая, кое что сам рассказывая, и, взяв на знакомом месте гребешок, расчёсывал свои кудрявые, густые волосы и небольшую, рыжеватую бороду и с удовольствием посматривая в избе то на панёву хозяйки, которая лежала на полатях, то на кошку, которая сидела на печи и умывалась для праздника, то на веретено, которое сломанное лежало в углу, то на курицу, которая без него занеслась и с большими цыплятами зашла в избу, то на кнут, с которым он сам езжал в ночное и который Гришка бросил в углу.31 Все ему это мило было, потому что все это напоминало ему Маланью, его хозяйку. Не одни его оттопыренные пальцы, но и внимательные, поглядывающие на все глаза просили работы, ему неловко было сидеть, ничего не делая. Он бы взял косу, отбил бы, починил бы завалившуюся доску на палатях или другое что, но во время обедни нельзя работать. Наговорившись с старухой, он поднял охлопавшийся кнут, достал пеньки, вышел на крыльцо и на гвозде, у порога, стал свивать хлопок своими здоровыми ручищами, сделанными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывал по улице, откуда должен был идти народ из церкви. Но еще никого не было, только мальчишки в вымытых рубахах бегали около порогов. Мальчишка лет пяти, еще в грязной рубахе, подошел к порогу и уставился на Тихона. Это был солдаткин сын, племянник Тихона.

— Сёмка, а Сёмка, — сказал Тихон, — ты чей? — улыбаясь на самого себя, что он с таким мальчишкой занимается.

— Солдатов, — сказал мальчик.

—А мать где?

— В кобедне, и дедушка в кобедне, — щеголяя своим мастерством говорить, сказал мальчик.

— Аль ты меня не признал? — Он достал из кармана один бублик и дал ему.

— Вон она, кобедня! — сказал мальчик на распев, указывая вдоль по улице и бессознательно вцепляясь в бублик.

— А кто я? — спросил Тихон.

— Ты?... дядя.

— Чей дядя?

— Тетки Маланьки.

— А тетку Маланьку знаешь?

— Семка, — закричала старуха из избы, заслышавшая голос парнишки, — где пропадал? Иди, чортов парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надену.

Парнишка полез через порог к бабке, а Тихон встал, хлопнул раза два навитым кнутом, чтоб увидать, хорошо ли.32 Зачеркнуто в ркп. II: и как будто что-то вспомнил, пошел в избу он посмотрел еще в улицу, взял свой кафтан, женину синюю поддевку и вышел на двор. Кнут хлопал славно. —

Парнишку раздели голого и обливали водой. Он кричал на всю избу.33 Зачеркнуто в ркп. II: Тихон вышел на двор, достал сенца от лошадей, посмотрел было в сани, но ему не понравилось, и влез на амбар. На амбаре он постелил свой кафтан на сено и, чему то посмеиваясь, слез опять и вышел за ворота. Тихон стоял на крыльце и смотрел на улицу. День был красный, жаворонки вились над ржами. Ржи лоснились. В роще сохла роса с солнечной стороны и пели птицы. Народ шел из церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочего человека), в белых, за ново вымытых онучах и новых лаптях, которые с палочками, которые так, по одному и по парно; шли мужики молодые, в сапогах; староста Михеич шел в черном, из фабричного сукна кафтане; шел длинный, худой и слабый, как плетень, Ризун, Фоканыч хромой, Осип Наумыч бородастый. Всех этих мужиков и баб мне нужно будет описать в этой истории. Шли дворовые, мастеровые в свитках, лакеи в немецких платьях, дворовския бабы и девки в платьях с подзонтиками, как говорили мужики. На них только лаяли крестьянския собаки. Шли девочки табунками, в желтых и красных сарафанах, ребята в подпоясанных армячках, согнутые старушки в белых чистых платках, с палочками и без палочек. Ребятницы с белыми пеленками и холостые пёстрые бабы в красных платках, синих поддёвках, с золотыми галунами на юбках. Шли весело, говорили, догоняли друг друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.34 Зачеркнуто в ркп. II: Весело смотрѣть на праздничный народъ, когда онъ въ праздникъ идетъ изъ церкви, да еще веселѣй, как знаешь этотъ народъ, какъ всякаго знаешь и что къ чему знаешь. Вотъ Ермилины бабы щеголихи идутъ и къ другимъ не пристаютъ, не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всѣхъ, но оттого что самъ старикъ Ермила, свекоръ, идетъ той стороной и посматриваетъ на нихъ. Бѣда, коли увидитъ, что онѣ съ ребятами играть станутъ или что. Мальчишки стороной идутъ, подальше обходятъ Ермила и смѣются надъ его брюхомъ. Все они были знакомы Тихону; по мере того как они подходили, он узнавал их. Вот Илюшины бабы щеголихи идут. «Как разрядились, — думал Тихон, — и к другим не пристают», не от того, что у них платки и сарафаны лучше всех, но от того, что сам строгий старик свекор идет той стороной дороги и посматривает на них. Вон мальчишки идут за Илюшей и втихомолку смеются над ним. Вон Осип Наумыч идет один в лаптях и старом кафтанишке, а Тихон знает, что у него денег станет всю деревню купить. Вон идет худая, разряженная баба, убрана как богачка, а Тихон знает, что это самая последняя, завалящая баба, которую муж уж давно бить перестал. Идет прикащица с зонтиком, расфрантилась, и работница их, Василиса, в красной занавеске. А вот Матрешкин, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купил в городе, надел, да и сам не рад, как народ на него дивится. Вот Фоканычева девка с дворовыми идет, с Маврой Андреевной разговаривает, оттого что она грамотница, в монастырь хочет идти. Вот Минаевы идут сзади, и баба все воет, должно, хоронила кого, а вон Ризунова молодайка идет, как купчиха разряженная и все в пеленки лицо прячет.35 Зачеркнуто в ркп. I: она после родов в первый раз в церкви была и ребенка причащала. Вон солдат замчной в новой шинели идет, уж пьян, где то набрался, к бабам подлипает. Видно, родила, причащать носила. ВонъБолхина старухасъклюкой, шла, устала, сѣла и все молится Богу ипрохожимъговоритъ, что она нынчевъпослѣднійразъвъцеркви была, чтоужъсмертьеяпришла за ней. Ипоглядѣтьна нее, такъкажется, что правда. Все жива старуха. Аужълѣтъ100будетъ. Авотъи мои —старикъбольшими шагамишагаетъ, и всегорбъу него такой же, —думалъТихонъ. —Вотъи она... Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. Иидетъона иначе, плыветъточно, и головунесетъи рукамиразмахиваетънетакъ, какъдругіябабы, ицвѣта-тона ней ярче, рубахабѣлѣеиплатокъкраснѣе. Акакъкрасавица она, да своя, такъеще дальше узнаешь; такъ-тои Тихонъсъдругого конца улицыузналъсвою бабу. Маланья шласъсолдаткой исъдвумя бабами. Съними жешелъзамчнойсолдатъвъновой шинели, казалось, ужъпьяный, и что-торазсказывалъ, махая руками. ЦвѣтанаМаланьѣвсѣхъярче показались Тихону. Маланьягдѣбы ни была, всегдакъней приставали, около нее сходились другие молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старик редкий проходил, чтоб не посмеяться с ней; ребята и девочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то как идет».

А Маланька шла точно также, как и другие бабы, ни наряднее, ни чуднее, ни веселее других. На ней была панёва клетчатая, обшитая золотым галуном, белая, шитая красным рубаха, гарусная занавеска, красный платок шелковый на голове и новые коты на шерстяных чулках. Другие были в сарафанах, и в поддёвках, и в цветных рубахах, и в вышивных котах. Также, как и другие, она шла, плавно и крепко ступая с ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонам своими бойкими глазами. Да что то не то было в ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глаз спустить не хотелось. Она шла, смеялась с солдатом и про мужа вовсе не думала.

— Ей Богу, наймусь в выборные, — говорил солдат, — потому, значит, в эвтом деле оченно исправно могу командовать над бабами. Меня Андрей Ильич знает. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.

— Да, замучаешь, — отвечала Маланья, — так то мы летось земского в риге, лен молотили, завалили, портки стащили, да так то замучали, что побежал, портки не собрал, запутался. То то смеху было.

И бабы покатились со смеху, даже остановились от хохота, а солдатка хохотунья присела, ударила себя по коленям ладонями и завизжала хохотом.

— Ну вас совсем, — сказала Маланья, локтем толкая товарку и понемногу затихая от смеха.

— Ей Богу приходи, — сказал солдат, повторяя то, что он уже говорил прежде, — сладкой водки куплю, угощу.

— Ей муж слаще водки твоей, — сказала солдатка, — нынче приехать хотел.

— Слаще, да как нет его, так надо чем позабавиться для праздника, — сказал солдат.

— Что ты мое счастье отбиваешь, — сказала Маланья. — Больше водки покупай, Барычев, всебезпременно придём.

И вдругъ Маланьѣ вспомнилось, что мужъ второй праздникъ обѣщалъ пріѣхать и не пріѣзжаетъ, и по лицу ея пробѣжало облако. Но это было только на одно мгновенье, и она опять начала смѣяться съ солдатомъ. Солдатъ шопотомъ сказалъ ей, чтобы она одна приходила.

— Приду, Барычев, приду, — громко сказала Маланья и опять залилась хохотом. Не много нужно, чтобы рабочим, молодым и здоровым людям в праздник было весело. Солдат обиделся и замолчал.

Анисим Жидков, который видел, как Тихон въехал в деревню, стоял у порога своей избы; мимо самого него проходили бабы. Когда Маланья поравнялась с ним, он вдруг ткнул её в бок пальцем и сделал губами: крр..., как кричат лягушки. Маланья засмеялась и на отмашь ударила его.

— Что, хороводница, лясы точишь с солдатом, муж глаза проглядел, — сказал Анисим смеючись, и, заметив, как Маланья вся вспыхнула, покраснела, услыхав о муже, он прибавил степенно, так чтобы она не приняла за шутку:

— Ей Богу. В самые обедни на тройке приехал. Могарыч за тобой.

Маланья тотчас же отделилась от других баб и скорым шагом пошла через улицу. Пройдя через улицу, она оглянулась на солдата.

— Мотри, больше сладкой водки покупай, я и Тихона приведу, он любит.

Солдатка и другие бабы засмеялись, солдат нахмурился.

— Погоди ж ты, чортова баба, — сказал он.

Маланья, шурша новой панёвой и постукивая котами, побежала до дома. Соседка посмеялась ей еще, что муж гостинца — плетку привёз, но Маланья, не отвечая, побежала к избе.

Тихон стоял на крыльце, смотрел на свою бабу, улыбался и похлопывал кнутом. Маланья стала совсем другая, как только узнала о муже и, особенно, увидала его. Красней стали щеки, глаза и движения стали веселее и голос звучнее.36 Зачеркнуто в ркп. II: и на месте ей не стоялось. Она сбежала на двор, поздоровалась с мужем, но Тихон показывал отцу новокупленную лошадь, и Маланья не посмела говорить, она опять побежала в избу.

— И то видно, плетку в гостинец привез, — сказала она смеяс.

— Ай плоха плетка то? — сказал муж.

— Ничего, хороша, — отвечала она улыбаясь, и они вошли в избу.

Вслед за бабой пришел старик и пошел с Тихоном смотреть лошадей. Маланья скинула занавеску и принялась помогать матери собирать обедать, все поглядывая на дверь. Старик вошел в избу, старуха стала разувать его. Маланья побежала на двор к Тихону, схватила его обеими руками за пояс и так прижала к себе, что он крякнул и засмеялся, целуя её в рот и щеки.

— Право, хотела к тебе идти, — сказала Маланья, — так привыкла, так привыкла, скучно да и шабаш, ни на что б не смотрела, — и она еще прижалась к нему, даже приподняла его и укусила.

— Дай срок, я тебя на станцию возьму, — сказал Тихон, — тоже тоска без тебя.

Гришутка вышел из избы и, посмеиваясь, позвал обедать. Старик, старуха, Тихон, Гришутка и солдатёнок, помолившись, сели за стол; бабы подавали и ели стоючи. — Тихон ни гостинцев не роздал ни денег не отдал отцу. Все это он хотел сделать после обеда. Отец, хотя был доволен всеми вестями, которые привез Тихон, все был сердит. Он всегда бывал сердит дома, особенно в праздник, покуда не пьян. Тихон достал денег и послал солдатку за водкой. Старик ничего не сказал и молча хлебал щи, только глянул через чашку на солдатку и указал, где взять штофчик.

Тройка была хороша, денег привез довольно. Но старику досадно было, что сын карего мерина променял. Карего мерина, опоёного, сам старик прошлым летом купил у барышника и никак не мог согласиться, что его обманули, и теперь сердился, что сын променял такую по его мнению хорошую лошадь. Он молча ел, и все молчали, только Маланья, подавая, смеялась с мужем и деверем. Старик прежде сам езжал на станции, но не знал этого дела и прогонял две тройки лошадей, так что с одним кнутом пришел домой. Он был мужик трудолюбивый и не глупый, только любил выпить и потому расстроил свое хозяйство, когда вел его сам. Теперь ему весело и досадно было не за одного карего мерина, но и за то, что сын хорошо выстоял на станции, а сам он раззорился, когда ездил ямщиком.

— Напрасно коня променял, добрый конь был, — пробормотал он.

Сын не отвечал. Понял ли он, или случайно, но Тихон ничего не сказал и начал рассказывать про своих мужиков, стоявших на станции, особенно про Пашку Шинтяка, который всех трех лошадей продал и даже хомуты сбыл.

Пашка Шинтяк был сын мужика, с которым старик вместе гонял и который обсчитал во время оно старика. Это была старая вражда. Старик вдруг засмеялся так чудно̀, что бабы уставились на него.

— Вишь лобастый чорт, в отца пошел, неправдой не наживёшься небось.

И вслед за тем старик, поевши каши, утер бороду и усы и весело стал расспрашивать сына о том, как он выстоял эти два месяца, как бегают лошади, по чем платят, с видимой гордостью и удовольствием. Сын охотно рассказывал, и разговор еще более оживился, когда запыхавшаяся солдатка принесла зелёный штофчик, старуха вытерла тряпкой толстый, с донышком в два пальца вышины стаканчик, и отец с сыном выпили по порции. Особенно понравился старику рассказ сына о царском проезде.

— И сейчас подскакал фельд-егерь, соскочил, едут, говорит, через 10 минут будут, по часам гнал. Сейчас глянул Михаил Никанорыч на часы. — Тихон, говорит, мотри, все ли справно. Моя, значитъ, четверка заплетена, выведена, готово, молъ, не ты повезёшь, а мы поѣдемъ. И Тихонъ, засунувъ свои оттопыренныебольшіепальцы за поясокъ, тряхнулъ волосами и оглянулся на бабъ; онѣвсѣслушали исмотрѣлина него. Маланькасъчашкойприсѣлана краю лавки и тоже встряхнула головой точно также, какъ мужъ, какъ будто она разсказывала, и улыбнулась, как будто говоря: «Каковы мы молодцысъТихономъ!»Старикъположилъсвоиобѣруки настолъи, нахмурившись, нагнулъ голову на бокъ. Онъ, видимо, понималъ всю важность дѣла. Солдатка, размахивая рукамиотъсамыхъплечъвпередъсебя и вмѣстѣ, какъ маятникомъ, прошлаизъдвери, но подойдякъпечкѣ, сѣла, услыхавъ, очемъидетърѣчь, и начала складыватьзанавѣскувдвое, потомъ вчетверо ипотомъопять вдвое и опять вчетверо. Старуха же, имѣвшая только одну манеру слушатьвсякійразсказъ,37 В подлиннике, по описке, вместо: рассказ написано: раз. веселый ли он был или грустный, приняла эту манеру, состоящую в том, чтобы слегка покачивать головой, вздыхать и шептать какие то слова, похожия на молитвы. Гришка же, напротив, всякий рассказ слушал так, как будто только ждал случая, чтоб покатиться со смеху. Теперь он это и сделал; как только Тихон сказал свой ответ становому: «не ты повезёшь, а мы» он так и фыркнул. Тихон не оглянулся на него, но ему не показалось нисколько не удивительно, что Гришка смеется, напротив, он даже поверил, что рассказ его очень забавен.

— Только сейчас осмотрел я еще, значит, лошадей с фонарем, ночь темная была, — слышим, гремят с горы, с фонарями, 2 шестерика, 5 четверней и 6 троек. Сейчас все по номерам. Сейчас передом Васька Скоморохинской наш с Исправником прогремел. Тройку в лоск укатал, уж коренной волочется, колокольчик оборвал. Уж Исправник не вышел из телеги, а кòтом выкатился на брюхо. Сейчас: «Самовары готовы?» «Готовы». — «Пару на мост живо послать» — перила там сгнивши были. Шинтяка живо снарядили с каким-то дорожным. Сейчас сам с фонарями подкатил прямо к крыльцу. Володька вез. Ему говорили, чтобы не заезжал по мосту, лошадей не сдержал. Живо подвели наших. Все исправно было. Гляжу, Митька постромку закинул промеж ноги, так бы и поставил.

— Чтож, говорил что? — спросил старик.

— Сейчас говорит: «Какая станция?» Сейчас Исправник: «Сирюково, — говорит, — Ваше Высокое царское величество». — «А? — представил Тихон, — А?» — и притом так чудно выставил величественно грудь, что старуха так и залилась, как будто услыхала самую грустную новость. Гришка засмеялся, а солдатенок маленький с полатей уставился на старуху бабку, ожидая, что будет дальше.

— Заложили шестерик, сел фолетором наш Сенька.

— (То-то бы Гришутку посадить, — вставил старик, — обмер бы.)

— Так бы отзвонил, — отвечал Гришка, показывая все зубы,38 В ркп. II: — Так бы дарданкнул, — отвечал Гришка, показывая все зубы. Что он разумел под дарданкнул неизвестно, но очевидно было — с таким выраженьем, что видно было, он не побоялся бы ни с царем ехать ни с отцом и с старшим братом разговаривать.

— Сенька сел, — продолжал Тихон, пошевеливая пальцами, — светло было, как днем, фонарей 20 было; тронули — ничего не видать.

— Что ж, сказал что-нибудь? — спросил старик.

— Только слышал: «сейчас, — говорит, — хорошо, — говорит, — прощай». Тут смотритель, исправник: «Смотри, — говорят, — Тихон». Чего, думаю, не ваше смотрение, помолился Богу. — Вытягивай, Сенька. Только сначала жутко было. Огляделся мало-мальски — ничего, все равно, что с работой ехать. — Пошел! — Думаю, как ехать, а под самую гору приходится, а тут еще захлестнули сукины дети постромку, как есть соскочила, так на возже всю дорогу левая бежала. Под горой исправника задавил было совсем. Он слезал за чем-то. — «Пошел!» покрикивает. Уж и ехал же, против часов 4 минуты выгадал.39 Зачеркнуто в ркп. II: Мишенского смотрителя же угостил за то, давно на него зол был. Подбежал ко мне: «что, — говорит, — гонять?» А я как будто не слышу, отпрягаю, да как свисну будто по коренной, да по нем. — Все лопнули со смеху.

Старик после каждого стаканчика несколько раз требовал повторения этого рассказа. Помолившись, встали от стола. Тихон отдал 25 р. денег и гостинцы.

— Ты меня, батюшка, отпусти, теперь работа самая нужная на станции, и беспременно велели приезжать, — сказал он.

— А как же покос? — сказал старик.

— Чтож, работнику хоть 25 р. до Покрова заплатить. Разве я с тройкой того стою? Я до Покрова постою, так, Бог даст, еще тройку соберу, Гришутку возьму.

Старик ничего не сказал и влез на палати. Повозившись немного, он позвал Тихона.

— То-то бы прежде сказал. Телятинский важный малый в работники назывался, Андрюшка Аксюткин. Смирный малый, небывалый. И как просила Аксинья. — Чужому, говорит, не отдала бы, а ты, кум, возьми, Христа ради. Коли уж нанялся, так не знаю, как быть, не двадцать же рублев заплатить, — сказал старик, как будто это невозможно было, как ни выгодна бы была гоньба на станции.

Солдатка, слышавшая разговор, вмешалась.

— Андрюха еще не нанялся, Аксинья на деревне.

— О! — сказал старик, — поди, покличь.

И тотчас же, махая руками, солдатка пошла за нею. Маланька вышла на двор, подставила лестницу и взлезла на сарай; скоро зa ней вышел и скрылся Тихон. Старуха убирала горшки, старик лежал на печке, перебирая деньги, привезенные Тихоном. Гришка поехал в денное и взял с собою маленького Сёмку, солдатёнка.

— Аксинья у Илюхиных с сыном наниматься ходила. Она у кума Степана, я ей велела приттить, — сказала солдатка, — да старики на проулке собрались, луга делить.

— А Тихон где?

— Нет его, и Маланьки нет.

Старик помурчал немного, но делать было нечего, встал, обулся и пошел на двор. С амбара послышалось ему говор Маланьи и Тихона, но как только он подошел, говор затих.

— Бог с ними, — подумал он, — дело молодое, пойду сам.

Потолковав с мужиками о лугах, старик зашел к куму, поладил с Аксиньей за 17 рублей и привел к себе работника. — К вечеру старик был совсем пьян. Тихона тоже целый день не было дома. Народ гулял до поздней ночи на улице. Одна старуха и новый работник Андрюшка оставались в избе. Работник понравился старухе: он был тихой, худощавый парень.

— Уж ты его пожалей когда, Афромевна, — говорила его мать, уходя. — Один и есть. Он малый смирный и работать не ленив. Бедность только наша...

Афромевна обещала пожалеть и за ужином два раза подложила ему каши. Андрюшка ел много и все молчал. Когда поужинали, и мать ушла, он долго молча сидел на лавке и все смотрел на баб, особенно на Маланью. Маланья два раза согнала его с места под предлогом, что ей нужно было достать что-то. И что-то засмеялась с солдаткой, глядя на него. Андрей покраснел и все молчал. Когда вернулся старик хозяин пьяный, он засуетился, не зная, куда идти спать. Старуха посоветовала ему идти на гумно. Он взял армяк и ушел. Ввечеру того же дня поставили двух прохожих солдат к Ермилиным.