НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ
В деревне было пусто и празднично. Народ был весь в церкви. Только малые ребята, бабы и кое какие мужики, поленившиеся идти к обедне, оставались дома. Бабы вынимали из печей, ребята ползали около порогов, мужики кое что осматривали по дворам. На улице было пусто. Был Петров день.
В конце улицы послышался ямской колокольчик и показалась тройка, запряженная в почтовую телегу.
Один из мужиков, остававшихся дома, Анисим Жидков, услыхав колокольчик, бросил тележный ящик, который он переворачивал, и, скрипя воротами, вышел на улицу посмотреть, кто едет. У пристяжных были гривы заплетены с оборочками, коренная, знакомая ему чалая, была высоко подтянута головой под дугу. Она, чуть пошатываясь головой, быстро, раскачиваясь, тронулась на изволок, когда ямщик, приподнявшись на колено в ящике, крикнул на нее. Лошади были гладки и не потны, несмотря на то, что солнце уже сильно пекло с совершенно ясного неба. — Ямщик был курчавой, в новом кафтане и шляпе.
— Ермилин Тихон! — проговорил про себя Анисим, узнавая ямщика и выступая в своих новых лаптях на середину улицы.
Тихон, проезжая мимо Анисима, молча приподнял шляпу; и в выражении его лица было видно, что он очень счастлив и знает еще, что все не могут не эавидовать ему и его тройке, которую он сам собрал и привел в такое положение; и что он только старается не слишком оскорбить других довольством, которое он испытывает. Он не крикнул на лошадей; снимая новую шляпу, надел ее не на бок, а прямо, только шевельнул возжей пристяжную и недалеко от Анисима, заворотив, стал сдерживать тройку, старательно и излишне продолжительно отпрукивая лошадей, которые и без того весьма скромно подходили шагом к знакомым воротам. Анисим, которого дела шли не слишком хорошо это лето, с завистью,
Старуха мать, одна остававшаяся дома, вышла на крыльцо.
— Слышу, колокол, думаю, кто из ямщиков, — сказала она радостно. — Стала опять пироги катать, мне и не слыхать. Послушала, а он вовсе близко.
— Здорово, матушка! — сказал сын, соскакивая тяжелыми сапогами подле передка.
— Здорово, Тишинька. Жив ли, здоров ли?
И она продолжала говорить, как и всегда говорила обо всем, как о воспоминании чего-то грустного и давно прошедшего.
— Думаю вот, коли наш Тихон, старика то нет и баб нет, к обедне ушли…
Тихон, не дослушав ее, вынул узелок из передка, вошел в избу, поклонился образам и, через сени пройдя, отворил ворота. Он заткнул рукавицы и кнут за пояс, припер ворота, чтоб не зацепить, провел под уздцы пристяжных, скинул петли постромок, захлестнул, раввозжал, рассупонил, вывел, нигде ни стукнул, ни дернул и, как только бросал одно, так, не торопясь, но ни секунды не медля, брался за другое. Ничто не цеплялось, не валилось, ни соскакивало у него под руками, а все спорилось и ладилось, точно все было намаслено. Когда в руках у него ничего не было, большие пальцы его рук очень далеко оттопыривались от кистей, как будто все хотели схватить еще что нибудь и сработать. Распрягая, он не переставал говорить с подошедшим Анисимом.
Анисим подошел, лениво выкидывая свои ноги в лаптях и почесывая пояском живот под белой чистой рубахой. Он опять приподнял шапку и надел. Тихон тоже приподнял и надел.
