— Что Никиш! —так звал отец сокращенно Никишка. — Княгиня твоя, сказывают с попом ушла, велела не приезжать, — без тебя, мол, веселей, — пошутил отец.

— Чтож пущай. Я и здесь поживу. — Сын был похож на отца и лицом, и сложеньем, — только он был черный и больше отца. На сколько он был больше, на столько он был тише. Как будто огня было ровно столько же на большое тело и на малое. Теже были глаза, мягкие, сладкие, только у отца голубые, у сына кари, таж улыбка веселая, теже движенья складные, достойные. Теж волоса, только черные и покрупнее кудри у сына. Только отец не мог быть и с молоду так хорош, как сын. Сын был красавец и по росту и по лицу.

От леса и до Кожухова и за Кожухово и на право к самой реке сплошь стояли войска. С вечера был туман, поутру туман сел на землю, и, откуда ни взялись, паутины понеслись по воздуху, садились, ложились, заплетались на жневье, на кусты, на полынь, на шапки, кафтаны, носы людей, на спины лошадей, на козлы ружей. Золотые маковки на Симоновом монастыре, на соборах в Кремле горели огнем, река на загибе у Кожухова точно серебром политая стояла, не шелохнулась. Голоса песни слышны были издалека со всех сторон, а в Кожухове самом гремели пушки. Палили раз за разом из толстых пушек и раскатами пускали дробь, из ружей. Рассыпят дробь и, раз, раз, хлопнет какой отсталый солдат. И закричат много голосов и дым синий клубится, стелется над дерев деревней и перевертывается, не зная, куда убраться и собраться.

В Кожухове слышно было, гулял любимец Царский Лефорт Франц Иванович и угощал на имянинах Царя и всех придворных; — и по всему войску на этот день не было службы.

Обоз Московского полку стоял на полубугре у лесочка и в лесочке, верстах в двух от Кожухова.

У края леса на чистом [месте] рядком стояли шатры боярские, у кого из хвороста плетеные, натрушенные сеном, у кого полотняные, у кого войлочные кибитки. Побочь шатра у каждого была кухня в земле и шалашики для дворни, спереди на лужку стояли варки с конями или ходили спутанные лошади. Позади в лесочке стояли телеги, воза с повозками крытами и крытые коврами, кожами, циновками; другие телеги — с креслами и хребтугами. У этих телег стояли кони. Другие лошади спутанные или по воле ходили по лесу. Тут же были вырыты вырыту ямы, и в ямах стояли бочки, боченки с квасом, пивом, медами. —

Князь Иван Лукич Щетинин стоял на лучшем месте, против колодца. Шатер у него был войлочный, он сам привез его себе из похода. Кухня была плетеная и повозок за ним стояло шестеро.

Дворов было немного за Князем Иваном Лукичем, а и в деревне у него и на Москве он живал, как от 300 дворов. Всего было много и гостям он всегда рад был, и голодных и трезвых не отпускал от себя.174 Сын Григорий в этот день отпросился в Кожухово посмотреть на Царя. Из гостей никто не заходил. Иван Лукич пообедал один и лег спать в шатре на двух коврах, укрывшись песцовой шубой. Долго ему спать не давала пальба в Кожухове, все прислушивался, потом повернулся на правое ухо, то, что слышало. Левое у него не слышало, и только стал задремывать, услыхал у самой двери шаги и голоса. Демка с кем-то говорил. Он поднял правое ухо и услыхал, [как] Демка говорил: Как не узнать, батюшка, признал сейчас. Он небось выспался. Я разбужу. — — Ну буди, — сказал другой голос. Иван Лукич не признал хорошенько, чей голос. Только мелькнуло ему, что не любимой кто-то. — Ну да любимой, не любимой — гость, — подумал Иван Лукич, вскочил на коленки, скинул шубу, поморши поморшился , потер глаза, расправил бороду и встал. В дверях стоял сват Василий Ефимыч Курбатов, дьяк. За его сыном, за Петром, была дочь Ивана Лукича. Так тогда старуха пристала: «Отдай, да отдай, девка засиделась, a человек хороший». И отдал Марью, а никогда у него ни к свату, ни к зятю не лежало сердце. — Но Князь Иван Лукич вскочил, вышел навстречу. И низко поклонился, потом обнял свата и поцеловал три раза. — Ну не взыщи, свате, не чаял тебя видеть. Прошу милости. — Курбатов, Василий Ефимович также —

В походах встречались знакомые друзья, те, которые в век не увидались бы.

К Василию Лукичу собрались в этот [день] сосед Хованский Князь, Левашовы двое и сват Курбатов — дьяк с сыном, Преображенским солдатом. —

Пообедали и стали пить. Иван Лукич спорил с Курбатовым Василием Ефимовичем. Василий Ефимыч говорил, что немецкий строй лучше Русского, Иван Лукич спорил.

— Ты, братец, ты с пером знаешь как управл управляться , я тебе указывать не буду, а в ратное дело ты не суйся, дружок.

Василий Ефимович говорил:

— Почему ж имянно дело это управ управлять я не могу. Имянно. Дело ума. Немец ученее тебя, он и придумал. Ктоже зелье выдумал, наш что ли. Кто пищаль приладил, наш что ли? нет. —