— «Нет, куда мне», с испуганным лицом заговорила Любочка.
— «Ну, вы — плох», докончил Дубков, обращаясь ко мне.
Я улыбнулся.
Хор пошел прекрасно, хотя у папа иногда не доставало голоса, Катенька, нисколько не смущаясь, сильно фальшивила, и Дубков вырабатывал слишком смелые фиоритуры; но Дмитрий покрывал всех своим чудным, сильным грудным тенором, о котором я и не подозревал, и о котором он ни разу не упоминал мне. Голос его был так хорош, что, когда он запел, на лицах всех я прочел удивление и даже какую-то торжественность, как будто каждый сказал сам себе: «Э! да это не шутки». У папа, как всегда при подобных случаях, выступили слезы на глазах. Катенька почувствовала немного, что она врет, и запела тише, Дубков улыбался и мигал всем, указывая головой на Дмитрия, а Любочка, облокотившись о фортепьяно и открыв немного рот, пристально, не мигая, смотрела прямо в рот Нехлюдову, и в больших глазах её заметно было какое-то особенное одушевление удовольствия. Я, как и всегда в минуты сильных ощущений, чувствовал особенную склонность к наблюдениям и заметил, что Дмитрий чувствовал устремленные на него взоры Любы, но не взглядывал на нее, хотя ему этого очень хотелось. И еще я заметил, что Любочка не дурна en trois quarts.130
В сумерки меня позвали слушать правила перед исповедью. Духовник наш, седой, худощавый старичок, с умным и чрезвычайно строгим выражением лица, прочел нам их, и благоговейный страх, почти трепет, охватил меня при словах: «откройте все ваши прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится перед Богом; а ежели утаите что-нибудь, грех большой будете иметь».
Первый прошел папа исповедываться в комнату бабушки, освещенную одной лампадкой, висевшей перед кивотом, и свечкой, стоявшей на налое, на котором были крест и Евангелие. Я видел это в дверь и видел, как папа, крестясь, преклонил свою седую, плешивую голову под эпатрахиль монаха. Папа исповедывался очень долго, и во все это время мы молчали или шопотом переговаривались между собой. — Выходя из двери, он кашлянул и подернул несколько раз плечом, как будто желая возвратиться к нормальному положению, но по его глазам заметно, ему было что-то неловко.
— «Ну, теперь ты ступай, Люба», сказал он ей, щипнув ее за щеку.
Любочка ужасно испугалась и долго не могла решиться отворить дверь. Она несколько раз доставала из кармана фартука записочку, на которой были записаны её грехи, и снова прятала, несколько раз подходила и отходила от двери; она чуть не плакала и робко улыбалась.
Любочка пробыла недолго в исповедной комнате, но, выходя оттуда смешная девочка плакала навзрыд — губы сделались толстые, растянулись, и плечи подергивались. Наконец, после хорошенькой Катиньки, которая улыбаясь вышла из двери, настал и мой черед. Я с каким-то тупым апатическим чувством боязни отворил дверь и вошел в полуосвещенную комнату. Отец Макарий стоял перед налоем и медленно с строгим выражением обратил ко мне свое прекрасное старческое лицо —......
Не хочу рассказывать подробностей тех минут, которые я провел на исповеди. Скажу только, что я вышел из комнаты счастливым так, как едва ли я был когда-нибудь в жизни. — Но вечером, когда я уже лег в постель в этом отрадном состоянии духа, меня вдруг поразила ужасная мысль: «я не сказал одного греха». Почти всю ночь я не мог заснуть от моральных страданий, которые возбуждала во мне эта мысль; я каждую минуту ожидал на себя Божие наказание за такое ужасное преступление. Несколько раз на меня находил ужас смерти, я вздрагивал и просыпался. Наконец, к утру решился идти пешком в Донской монастырь еще раз исповедываться и сказать ему затаенный грех. —
Тринадцатая страница рукописи I редакции «Юности»
