VI.
* ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «ЮНОСТИ».

В тот год, когда я поступал в Университет, Святая была очень поздно, так что экзамены назначены были на фоминой, а на страстной я должен был и говеть и приготавливаться. Как памятна для меня эта неделя! Было начало Апреля — рождение весны — время года, более всего отзывающееся на душу человека.

Я стоял перед черной доской и решал на память какое-то уравнение из алгебры Франкера, которую, заложив страницу пальцом, держал в другой руке. Николай в фартуке с клещами и крылушком выставлял окно, которое отворялось на полисадник. Это было в страстную середу. Вечером отец Евлампий, старичок, монах из Донского монастыря, духовник нашего дома, должен был приехать исповедывать нас, и я находился в том особенном сосредоточенном в самом себе и кротком состоянии духа, которое испытывает каждый с искренностью готовящийся к исполнению християнского обряда. — Работа и стук Николая развлекали и сердили меня, но вспомнив, что сердиться грех, я решился дождаться, пока он кончит, положил книгу на стол и подошел к нему. Замазка была отбита, рама держалась только на кончике гвоздя. —

«Позволь, я тебе помогу, Николай», сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение, и мысль, что я поступаю очень хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, возбудила во мне какое-то отрадное чувство. «Ежели рама выдет теперь сразу», сказал я сам себе: «значить, действительно я поступил очень хорошо». Мы вместе потянули зa перекладины, рама подалась на бок и вышла. «Куда отнести ее?» сказал я.

— «Позвольте, я сам управлюсь, отвечал Николай, надо не спутать, а то там в чулане другие есть».

— «Я замечу ее», сказал я и понес раму.

Я бы очень рад был, ежели бы чулан был версты за две, и рама весила бы в пятеро больше: мне бы доставило наслаждение измучаться, относя ее.

Когда я вернулся в комнату, кирпичики, цветочки и соленые пирамидки были сняты, и Николай крылушком сметал песок и сонных мух в растворенное окно. Свежий, пахучий весенний воздух уже проник в комнату. Из окна слышался городской шум и чиликанье птичек в полисаднике. Все предметы были освещены ярче; легкий ветерок шевелил листья моейалгебры и волоса на голове Николая, который с засученными руками отковыривал замазку от притолок. Я подошел к окну, облокотился на него, и мне стало удивительно хорошо; но не одно хорошо — мне было и грустно отчего-то. Проталинки в палисаднике, на которых кое-где показывались ярко зеленые иглы новой травы с жолтыми стебельками; ручьи мутной воды, по которым вились прутики и кусочки чистой земли; пахучий воздух; весенние звуки — все говорило мне: ты мог бы быть лучше, мог бы быть счастливѣе! Чувство природы указывало мне почему-то на идеал добродетели и счастия. Мое прошедшее не совсем совпадало с ним, и грусть, которую я чувствовал, была почти раскаяние, но слившееся до того с сознанием будущности и убеждением в усовершенствовании, что это было не чувство раскаяния, а чувство сожаления и надежды, чувство юности. —

Николай уже давно смел подоконник и вышел из комнаты, а я все еще сидел у открытого окна, полной грудью вдыхал воздух и думал: я могу быть лучше и счастливѣе и буду лучше и счастливѣе. С поступлением в университет, я перестаю быть ребенком, я буду учиться так, чтобы быть первым не только в Университете, но во всей России, во всей Европе, в целом мире. Нынче исповедаюсь — сложу с себя все старые грехи, (все расскажу и раскаюсь) и уж больше ни за что не буду делать этого. (Здесь я припоминаю все грехи, которые приготовился рассказать духовнику, и один ужасно мучает меня, не потому, чтобы я находил его особенно тяжелым, но потому, что мне стыдно будет сказать его Священнику). С нынешней весны начинаю рано вставать рано утром, потом, когда буду студентом, верхом буду ездить один на Воробьевы Горы готовить лекции, буду по целым дням сидеть на воздухе в тени и читать, или буду рисовать виды; я не умею рисовать, но думаю, что выучусь отлично рисовать. Одна девушка, брюнетка с род родинкой под губой и прав[? ым?] глаз[? ом?], которая тоже ходит потихоньку гулять по утрам с горничной на Воробьевы Горы, подойдет ко мне и спросит, кто я такой. Я скажу: «Я сын Священника». Она подаст мне руку и скажет: «Я вас понимаю», а я скажу: «садитесь сюда, подле меня», и так просто, но печально посмотрю ей в глаза. Она сядет и каждое утро в 4 часа будет приходить. Потом я приведу Дмитрия туда же, и втроем будем проводить там утра, будем есть молоко и фрукты. Потом я буду делать упражнения и гимнастику каждый день, так что буду сильнее всех в дворне, в университете, сильнее Раппо буду. —

— «Пожалуйте кушать», сказал вошедший слуга.

Перед самым обедом Нехлюдов и Дубков проходили через столовую из комнаты Володи.

— «Restez dîner avec nous, petit Prince»,127 *** Останьтесь обедать с нами, милый князь, сказал папа Нехлюдову: «ежели вы не боитесь нашей постной бешеной коровы».

Дмитрий пожал мне руку и сел подле меня.

— «Сколько мне вам сказать нужно», сказал я ему, думая передать ему мое чувство умиления сегодняшнего утра.

За обедом папа говорил о том, как мы проведем лето.

— «Только бы Nicolas выдержал хорошо экзамен, сейчас же в деревню и за хозяйство: Вольдемар будет смотреть за полевыми работами, Nicolas за постройками, Люба с Катенькой за скотным двором, а я буду только присматривать. И вы приезжайте к нам, petit Prince. Боюсь только, чтобы этот не задержал меня», добавил он, с улыбкой кивая на меня.

— «О, верно нет, отвечал Дмитрий, в этом я уверен. Ежели только он вас задерживает, то мы вместе M-r St. -Jérôm’ ом к вам». —

— «А в самом деле, ведь ты не кончишь раньше Мая? а теперь лучшее время. Вам бы я поручил его, ежели вы обещаете приехать? J’en parlerai ce soir à votre mère.128 *** Я поговорю об этом сегодня вечером с вашей матерью.

Дмитрий краснея сказал, что не знает, как можно ему поручить, но просил, чтобы мне позволили остаться. Обещал приехать вместе со мной. И было решено, что папа, не дожидаясь меня, едет на 2-й день пасхи. —

После обеда Дубков подошел к закрытым фортепьянам, открыл и заиграл: «Ныне силы небесные».

— «Спойте, спойте, mon cher, сказал папа, подергивая плечом, я это очень люблю». И сам запел своим добрым, но сиплым голосом. Дубков баритоном стал вторить ему. —

— «Нет, без тенора нельзя, а у нас с Нехлюдовым отлично идет, Нехлюдов, поди сюда, пой: Ны.. и.. нѣ....

Но Дмитрий в это время стоял со мной у стола и сбирался, как я замечал, но не смел сказать что-нибудь Любочке, стоявшей около нас и тоже сбиравшейся, но не смевшей начать говорить с ним. Он сделал, как будто не слыхал Дубкова. —

— «Разве он поет?» спросил папа.

— «Еще как, сказал Дубков, подобного тенора вы верно не слыхивали, особенно духовное c’est son triomphe.129 *** имеет громадный успех. Нехлюдов, поди же сюда».

— «Подите, подите сюда», закричал папа. —

— «Ты — первый голос, вы — второй, Петр Александрович, и Володя с вами». —

— «Где ему», сказал папа, хотя у Володи был голос очень верный и приятный, но, как мне показалось, уже по привычке считать в своих детях все хуже, чем в посторонних.

— «Я бас, продолжал Дубков, вы, M-le Catherine, идите за Петром Александрычем, а вы, М-llе Иртеньев....»

— «Нет, куда мне», с испуганным лицом заговорила Любочка.

— «Ну, вы — плох», докончил Дубков, обращаясь ко мне.

Я улыбнулся.

Хор пошел прекрасно, хотя у папа иногда не доставало голоса, Катенька, нисколько не смущаясь, сильно фальшивила, и Дубков вырабатывал слишком смелые фиоритуры; но Дмитрий покрывал всех своим чудным, сильным грудным тенором, о котором я и не подозревал, и о котором он ни разу не упоминал мне. Голос его был так хорош, что, когда он запел, на лицах всех я прочел удивление и даже какую-то торжественность, как будто каждый сказал сам себе: «Э! да это не шутки». У папа, как всегда при подобных случаях, выступили слезы на глазах. Катенька почувствовала немного, что она врет, и запела тише, Дубков улыбался и мигал всем, указывая головой на Дмитрия, а Любочка, облокотившись о фортепьяно и открыв немного рот, пристально, не мигая, смотрела прямо в рот Нехлюдову, и в больших глазах её заметно было какое-то особенное одушевление удовольствия. Я, как и всегда в минуты сильных ощущений, чувствовал особенную склонность к наблюдениям и заметил, что Дмитрий чувствовал устремленные на него взоры Любы, но не взглядывал на нее, хотя ему этого очень хотелось. И еще я заметил, что Любочка не дурна en trois quarts.130 *** в три четверти. Я смотрел на нее и не так смешна, как всегда, мне казалась, и что она очень добрая хорошая девушка, ежели ей так нравится мой Дмитрий. Именно с этого памятного для меня хора « нынѣ силы небесные» получил я новый взгляд на свою сестру и стал делать много чудных планов насчет её будущности.

В сумерки меня позвали слушать правила перед исповедью. Духовник наш, седой, худощавый старичок, с умным и чрезвычайно строгим выражением лица, прочел нам их, и благоговейный страх, почти трепет, охватил меня при словах: «откройте все ваши прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится перед Богом; а ежели утаите что-нибудь, грех большой будете иметь».

Первый прошел папа исповедываться в комнату бабушки, освещенную одной лампадкой, висевшей перед кивотом, и свечкой, стоявшей на налое, на котором были крест и Евангелие. Я видел это в дверь и видел, как папа, крестясь, преклонил свою седую, плешивую голову под эпатрахиль монаха. Папа исповедывался очень долго, и во все это время мы молчали или шопотом переговаривались между собой. — Выходя из двери, он кашлянул и подернул несколько раз плечом, как будто желая возвратиться к нормальному положению, но по его глазам заметно, ему было что-то неловко.

— «Ну, теперь ты ступай, Люба», сказал он ей, щипнув ее за щеку.

Любочка ужасно испугалась и долго не могла решиться отворить дверь. Она несколько раз доставала из кармана фартука записочку, на которой были записаны её грехи, и снова прятала, несколько раз подходила и отходила от двери; она чуть не плакала и робко улыбалась.

Любочка пробыла недолго в исповедной комнате, но, выходя оттуда смешная девочка плакала навзрыд — губы сделались толстые, растянулись, и плечи подергивались. Наконец, после хорошенькой Катиньки, которая улыбаясь вышла из двери, настал и мой черед. Я с каким-то тупым апатическим чувством боязни отворил дверь и вошел в полуосвещенную комнату. Отец Макарий стоял перед налоем и медленно с строгим выражением обратил ко мне свое прекрасное старческое лицо —......

Не хочу рассказывать подробностей тех минут, которые я провел на исповеди. Скажу только, что я вышел из комнаты счастливым так, как едва ли я был когда-нибудь в жизни. — Но вечером, когда я уже лег в постель в этом отрадном состоянии духа, меня вдруг поразила ужасная мысль: «я не сказал одного греха». Почти всю ночь я не мог заснуть от моральных страданий, которые возбуждала во мне эта мысль; я каждую минуту ожидал на себя Божие наказание за такое ужасное преступление. Несколько раз на меня находил ужас смерти, я вздрагивал и просыпался. Наконец, к утру решился идти пешком в Донской монастырь еще раз исповедываться и сказать ему затаенный грех. —

Тринадцатая страница рукописи I редакции «Юности»

Чуть только забрезжилось, я встал, оделся и вьшел на улицу. Не было еще ни одного извозчика, на которых я рассчитывал, чтобы скорее съездить и вернуться, только тянулись возы, и рабочие каменщики шли по тротуарам. Пройдя с полчаса, стали попадаться люди и женщины, шедшия с корзинами за провизией, бочки, едущия за водой, на перекрестке вышел калачник, отворилась булочная и около Кре..... попался калиберный извощик. Я обещал ему 2 рубли ассигнациями, все, что было у меня, чтобы он свез меня до Донского монастыря, но он требовал 3. Я тотчас же согласился, рассчитывая занять у Василья, когда мы вернемся. — Солнце уже поднялось довольно высоко, когда мы приехали, но в тени еще держался мороз. По всей дороге с шумом текли быстрые, мутные ручьи. Войдя в ограду, я спросил, где Отец Макарий, у молодого, красивого монаха, который, развязно размахивая 1 неразбор *** . , проходил в Церковь. Монах как-то недоброжелательно и подозрительно посмотрел на меня.

— «А на что вам Отца Макария?» спросил он сердито.

— «Нужно мне 2 неразбор *** . » робко проговорил я.

— «У заутрени верно, где больше? А может и в келье». — При виде этого монаха, не имеющего ничего общего со мной и никак не предполагавшего моих мыслей, предприятие мое самому мне показалось слишком смелым и несообразным, и я с неприятным чувством заметил свое забрызганное платье и наружность, вообще не подходящую ни к какому разряду людей, так что я никак не мог придумать, что обо мне думают монахи и за кого меня принимают. — Однако нерешительность моя продолжалась недолго, я направился к келье Отца Макария с тем, чтобы дожидаться его. На стук мой в двери какой-то криворукой старичок с седыми бровями вышел ко мне и, подозрительно осмотрев с ног до головы мою фигуру, спросил густым басом: «Кого вам надо?»

Была минута, что я хотел сказать «ничего» и без оглядки бежать домой; но тотчас же мне пришла мысль, что я преодолеваю великия препятствия, *** и увеличила во мне энергию. Я сказал, что мн по очень важному делу нужно видеть Отца Макария. Криворукий служка провел меня через чистенькия сени и переднюю по полотняному половику и оставил одного в маленькой, чистенькой комнатке, с шкапчиком, столиком, на котором лежало несколько старых церковных книг, стоичкой для образов, геранями на окнах и стенными часами, производящими равномерный и приятный стук, в опрятном и молчаливом уголке. Я перенесся совсем в другую жизнь, в другую сферу, вступив в эту комнату. Особенно слабые полузавядшия герани и старая нанковая ряса, висевшая на гвоздике, и, главное, чикание маятника много говорили мне про эту особенную безмятежную жизнь. На право маятник стучал громче, на лево — легче — тук-тик, тук-тик. С полчаса я один сидел в келье и слушал маятник. Из приятного этого состояния вывел меня приход Отца Макария.

— «Кто вы такой?» спросил он.

— «Я... я пришел, я вчера......»

— «Ах, да-с, сказал О Отец Макарий, вы кажется из дома Иртеньевых?»

Выражение из дома окончательно смутило меня, что я совершенно растерялся и чуть не до слез покраснел и сконфузился. Отец Макарий, как кажется, сжалился надо мной.

— «Что вам угодно-с, скажите», сказал он, садясь подле меня.

Когда я сказал ему свою просьбу, он долго, проницательно и строго смотрел, но потом подвел к стоичке и снова исповедывал. —

Когда он кончил, он положил мне обе руки на голову и сказал, как мне показалось, торжественно с слезами в голосе.

— «Да будет, сын мой, над тобой благословенье Отца Небесного, да сохранит он в тебе на веки веру, кротость и смирение. Аминь».

С минуту после того он молчал, и я ничего не смел говорить ему.

— «Прощайте-с, сказал он мне вдруг своим простым официальным голосом, поздравляю вас с духовным исцелением. — Передайте мое нижайшее почтение батюшке».

Я простился с ним и, выйдя на двор, не обращая внимания на монахов, выходивших из церкви и может быть удивлявшихся моей фигуре, в самом отрадном, самодовольном состоянии рысью побежал к извощику.

— «Что долго были, барин?» спросил меня извощик.

— «Разве долго, сказал я ему, мне показалась одна минута. А знаешь, зачем я ездил?»

— «Верно хоронить кого место покупали».

— «Нет, братец, сказал я, а знаешь, зачем я ездил?»

— «Не могу знать, барин».

— «Хочешь, я тебе расскажу?»

— «Скажите, барин».

Извощик со спины и затылка показался мне таким добрым, что, в назидание его, я решился рассказать ему причины моей поездки и чувства, которые я испытывал.

— «Вот видишь ли, сказал я, я вчера исповедывался и одного греха не сказал Священнику, a ведь ты знаешь, какой это грех. Так я теперь ездил исповедываться, и мне так хорошо теперь, так весело. Вот что значит». —

— «Так, с недоверчивостью сказал извощик, а у нас в деревне, вот что вам скажу, барин, как кто грех попу затаит, так он его оседлает да на колокольню на нем и едет».

Подъезжая к Москве, движение народа, рассказы извощика и влияние утра так развлекли меня, что я уже думал о том, как бы со мной случилось какое-нибудь приключение и, встретив перед самой 1 неразобр *** . незнакомку с детьми, думал, что это есть та самая брюнетка с родинкой *** о которой мечтал всегда, «а что, не остановиться *** ли и не предложить *** ли ей идти гулять вместе?» но само собой разумеется, что я раздумал, тем более, что, когда я увидал незнакомку спереди, я увидал, что она не брюнетка и без родинки. —

Вернувшись же домой, стыд просить денег уничтожил во мне последние следы прежнего чувства и мыслей. <Я оставил извощика за воротами и побежал к дворецкому. Два раза подходил к его комнате и отходил в нерешительности. (Я был уже должен синенькую). Наконец надо было выйдти из этого положения. Я решился:

— «Гаврило, дай мне, пожалуйста, до нового жалованья полтора рубля — очень нужно, я тебе отдам».

— «Ей Богу нету, сударь, последние были...»

— «Давай, я честное слово даю, что отдам».

— «Ежели бы были, я бы не отказал...»

— «Ах, Боже мой, что я буду делать, сказал я сам себе и побежал опять к извощику уговаривать его приехать за деньгами после завтра.

Извощик не согласился и даже заметил, что он знает меня и много таких.

— «Ах, чорт возьми, что я наделал. Нужно мне было ездить любезничать к монаху», проворчал я, совершенно позабыв, что час тому назад я боялся каждой грешной мысли и считал бы себя достойным великого несчастия с такими словами. Наконец, я достал кое как двугривенный у Василья, расплатился и пошел в Церковь приобщаться с чувством какой-то торопливости в мыслях, беззаботности и недоверия к <самому себе>, *** к своим добрым наклонностям>.

С тех пор, как наши уехали в деревню, оставшись один в нашем большом доме, я так взволнован был сознанием свободы и надеждами разного рода, что решительно не мог совладать с своими мыслями. Бывало утром занимаешься в классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзамен, а не прочел еще целого вопроса, вдруг пахнет какими-то весенними духами в отворенное окно, как будто вспомнишь что то очень хорошее, и нет возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь за книгой — услышишь по корридору женския шаги — опять невозможно усидеть на месте; хотя и знаешь, что в доме женщин, кроме Гаши, старой горничной бабушки, никого нет и быть не может; и всетаки думаешь: может быть это она, может теперь-то вот сейчас и начнется». Или, бывало, вечером в доме все становится так тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не делать. А уж при лунном свете я решительно не мог не выходить в полисадник или не ложиться на окно и по целым часам лежать, ничего не делая и не думая. Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St. -Jérôme подстрекал мое самолюбие и — главное — не Дмитрий, который давал мне практическия наста- вления, как готовиться, весна и свобода сделали бы то, что я не выдержал бы экзамена и забыл бы все, что знал прежде.

Шестнадцатого Апреля я первый раз вошел в университетскую экзаменную залу. На мне были чорные узенькия брюки со штрипками, лаковые сапоги, атласная жилетка и бывший Володин синий фрак с бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонах около сапог и оторванная запонка на рубашке, которая меня ужасно мучила. Только верхния части ног до колен я находил красивыми и любовался ими.

Первое чувство мое было — входя в большую, светлую наполненную народом залу — разочарование в надежде обратить на себя общее внимание. Я почувствовал себя таким ничтожным червяком в сравнении с важными профессорами, сидевшими под портретом Г Государя и красивыми м молодыми л людьми , ожидавшими очередь экзамена.

Я даже с большим удовольствием заметил одного — должно быть, семинариста — с всклокоченными волосами, отвисшей губой, в панталонах без штрипок и без белья и с обгрызанными до заусенцов ногтями. Мне приятно было убедиться, что он уже наверное хуже меня, а несмотря на то, самоуверенно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступил вперед экзаменоваться при вызове «Амфитеатров!»

Тут было 3 рода экзаминующихся. Одни, такие же, как я, в полуфрачках с гувернёрами. Это были самые робкие, сидели молча и не раскрывая книг, на скамейках и с уважением, почти трепетом смотрели на профессоров, находившихся в противоположном углу залы. Потом 2-ой сорт были молодые люди большей частью в гимназических мундирах без гувернёров. Эти были постарше нас, но хуже одеты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоров, тут же готовили вопросы, передавали друг другу тетрадки, шагали через скамейки и ели пирожки. И, наконец, 3-й сорт, которых было однако немного, были совсем старые. Один из них бледный, худой, сидел против меня и, облокотив голову на обе руки, все читал какие-то тетрадки, написанные чрезвычайно мелко, и не говорил ни с кем. Когда профессор назвал «Ардани»,131 Первоначально было: Арнольдани он вышел, спокойно подошел к столу, не взяв, стал отвечать. Он говорил тихо, так что мне не слышно было, что он говорил, но по одушевлению профессоров я видел, что отлично.

— «Ну сколько?» спросил его другой старый.

— «Не знаю», отвечал он, собрал свои тетрадки, акуратно завернул и вышел. Потом я узнал, что это он был фортепиянный мастер и чрезвычайно учен.

Остальные же старые были престранные, и все не выдержали экзамена. Один из них в оливковом фраке, в синем атласном галстуке, с рыжими волосами на горле, выходил вместе со мной.

— «Иконин и Иртеньев», провозгласил кто-то около столов. — «Кто Иртеньев?» заговорили все. — «Иконин где?»

— «À vous»,132 *** Вам, — сказал St. -Jérôme.

Я одернул фрачек, поправил штрипку и с замиранием сердца вылез из-за скамеек. —

Три профессора, один молодой и 2 старых, сидели около стола, к которому я подошел вслед за старым с рыжими волосами на горле. На поклон наш никто не отвечал из них, один только старый в очках в виде поклона строго посмотрел на нас сверх очков и указал на билеты. Старый с рыжими волосами на горле Иконин на скамейках был чрезвычайно храбр, смеялся, расстегивал жилет, трунил над профессорами, теперь вдруг как будто замер и сделал такое испуганное лицо, что мне и страшно и смешно стало, и долго не брал билета.

— «Возьмите билет», сказал добродушно старичок в очках. «Вы Иконин?»

— «Я-с...»

Профессор смотрел в тетрадь.

— «Какой у вас?» прошептал мне Иконин, показывая свой билет, на котором стояло: «Уделы Іоанна III».

— «Хотите меняться?» отвечал я, рассчитывая особенно щегольнуть трудным билетом.

— «Нет, уж все равно», сказал он. И это было последнее слово, которое он произнес во все продолжение экзамена. Профессор смотрел на него и сквозь очки и через очки и без очков, которые он снимал и медленно вытирал клетчатым платком. Другие 2 профессора тоже смотрели на него как-то особенно неприятно, пристально, снизу и подняв брови. Старый молчал минут 5, потом, сделав ужасно кислое лицо, положил билет и ушел. Но, отходя от стола, он сквозь слезы улыбнулся мне, как будто говоря: «каково хватил».

После его ухода профессора несколько минут говорили между собой, как будто не замечая моего присутствия. Я убежден был, что их чрезвычайно занимает, выдержу ли я хорошо экзамен, или нет, но что они так, только для важности, притворялись, что им все равно. Когда профессор равнодушно обратился ко мне, я замялся и начал робко, но потом пошло легче и легче и, так как я знал хорошо, то кончил с чувством самодовольствия и даже предложил, не угодно ли профессору, я отвечу еще на вопрос уделов. Но старичок сказал: «довольно с, очень хорошо» и в виде поклона снова посмотрел на меня через очки. — Я вернулся к скамейкам. Меня уже поздравляли. Гимназисты подсмотрели, что мне поставлено было 5. —

На следующий экзамен уж я приехал к знакомым; товарищи экзаминующиеся здоровались со мной. — Старый с волосами на горле как будто обрадовался мне и сказал, что он будет переэкзаменовываться, что профессор истории мерзавец и давно уж был зол на него, за это и сбил его, но он поставит на своем». —

Был экзамен математики. — Это был мой любимый предмет, и я знал его хорошо; но было 2 вопроса из алгебры, которые я не успел пройти хорошенько. Это были — как теперь помню — вопросы теории сочетаний и бином Ньютона. — Перед самым экзаменом, хоть и некогда сделать что-нибудь, но я сел на заднюю лавку и просматривал книгу. —

— «Вот он, поди сюда, Нехлюдов», послышался за мной знакомый голос. Я обернулся. — Володя и Дмитрий шли между скамеек в расстегнутых и затасканных сюртуках и громко говоря между собой. Сейчас видно были домашние, да еще 2-го курса, уж одним своим видом и выражавшие презрение к нашему брату и оскорбляющие нас. —

— «Ну что? еще не экзаменовался?»

— «Нет».

— «Что это ты читаешь? спросил Володя, верно не приго- товил?». —

— «Да, 2 вопроса не совсем помню».

— «Какие?»

— «Вот».

— «Да это пустяки», и Володя начал объяснять, но так скоро, что я ничего не понял, да при том и сам он, кажется, твердо не знал этого. —

— «Нет, постой, Володя, дай, я ему объясню», сказал Дмитрий и сел подле меня. —

Удивительно было влияние на меня этого человека: все, что он говорил, казалось мне такой непреложной истиной, что глубоко неизгладимо врезывалось в памяти. Я всю мою жизнь помнил эту теорию сочетаний и перемещений, которую здесь в 1/4 часа он объяснил мне. — Но едва он успел кончить, как St. -Jérôme сказал, что меня вызывают. Иконин вышел опять вместе со мной. — Какой-то в прыщах и с цепочкой гимназист бойко выводил формулу, со стуком ломал мел о доску и все писал, хотя профессор уже сказал ему, «довольно» и велел нам взять билеты. Старый опять также остолбенел как и в первый экзамен. «Ведь попадаются же этакие», сказал и опять показал мне свой билет и спросил, что мне досталось. Я посмотрел, и, о ужас, это был единственный билет, который я не знал — проклятый бином Ньютона.

— «Хотите меняться?» спросил уж я, увидав, что у него именно теория сочетаний и перемещений, которую я прошел только что.

— «Все равно, шопотом отвечал он: чувствую, что сре-жусь. А Бином я знаю».

— «Ну, так давайте скорее», говорил я, но мой старый, как я сказал, остолбенел. Все равно, я решил из рук его вырвать билет, но было уж поздно — профессор подозвал его к доске.

— «Давайте сюда», с отчаянным жестом сказал старый, оборачиваясь, и взял мой билет, a мне отдал свой в глазах профессора.

— «Что это вы меняетесь», сказал профессор с доброй улыбкой. (Он был молодой человек приятной наружности).

— «Нет, проговорил старый: это так». И опять это было его последнее слово, и опять, проходя назад, мимо меня, он тупо улыбнулся и пожал плечами.

Я отвечал отлично. Профессор сказал мне даже, что лучше, чем можно требовать, и поставил 5. —

Успех этих 2 -х и еще 3 -х следующих экзаменов так раздул во мне самолюбие, что уже для меня дело шло не о том, чтобы выдержать экзамен, но о том, чтобы выдержать его лучше всех. — Был один бледный гимназист в узеньких взодравшихся брюках, коротеньком мундирчике, с мутными впалыми глазами и обгрызанными до заусенцов ногтями, который один только экзаменовался лучше меня, и я, признаюсь, с досадой, злобой даже, смотрел на него. Мне противно было его лицо и руки и волоса и коленки 1 неразобр *** . и тетрадки — все противно было в нем. Мне бы хотелось, чтобы он провалился (словцо, которому я выучился у товарищей, означающее не выдержать экзамена); но, так как видно было, что это невозможно, я даже не отказался бы от того, чтобы с ним случилось какое нибудь несчастье, помешавшее бы ему экзаменоваться, чтобы он сломал себе ногу, или заболел хорошенько. Я видел, что он превзойдет меня, а быть первым мне казалось верхом наслаждения. Не для того, чтобы гордиться перед товарищами — о них я не думал, но для своих — мне хотелось в деревне похвастаться перед папа или St. -Jérôm’ ом. Но Латинский экзамен сразу уничтожил мои честолюбивые планы и злобу к бледному гимназисту. — Уже с первого экзамена все гимназисты вольные рассказывали нам с каким-то трепетом про латинского профессора Нецера, который, по словам всех, был какой-то изверг, говоривший только по-гречески и по-латыне и наслаждающийся в погибели молодых людей и особенно не любивший и угнетавший нашего брата — вольных. St. -Jérôme, который был моим учителем Латинского языка, ободрял меня, да и мне казалось, что, умея переводить Цицерона без лексикона, половину од Горация и зная отлично Цумпта, я был приготовлен не хуже других; но вышло не так. Когда нас вызвали опять вместе с Икониным, уже я предчувствовал что-то недоброе. Нецер был один на своем столике. Это был маленькой не старый человечек с длинными русыми волосами и не дурной наружности, но жолтый, видно, что злой. — Он дал Иконину книгу речей Цицерона и заставил переводить его. К великому удивлению моему, Иконин не только умел читать, но и перевел несколько строк, хотя и с помощью профессора. Чувствуя свое превосходство знаний перед таким слабым соперником, я не мог удержаться от самодовольной и несколько презрительной улыбки, особенно, когда дело дошло до анализа и старый по-прежнему дал столбняка.

— «А что вы лучше знаете, что вы улыбаетесь?» сказал мне Нецер с злобной улыбкой. (После я узнал, что он почему-то покровительствовал Иконину). «Так скажите вы».

Я ответил тотчас же, но он сделал такое недовольное лицо, что мне вдруг показалось, что я говорю не так.

— «Хорошо-с, придет и ваш черед, увидим, как вы знаете», сказал он и стал объяснять Иконину то, что спрашивал. «Ступайте-с», докончил он, и я видел, как он проставил ему 4. «Ну, думал я, он совсем не так строг, как говорили». После ухода Иконина он верных минут 5, которые показались мне за 5 часов, укладывал книги, билеты, сморкался, поправлял креслы, смотрел в залу и по сторонам и вообще повсюду, исключая на меня, и ничего не говорил мне. Потом, открыв книгу, он стал читать. Я решился кашлянуть, чтобы обратить на себя его внимание.

— «Ах, да еще вы! Ну переведите-ка что-нибудь, сказал он, подавая мне какую-то книгу. «Да, нет, вот лучше это». Он перелистовал книгу Горация и подал мне его, раскрытого на месте, которого я не приготавливал.

— «Я этого не готовил», сказал я.

— «А, вы хотите отвечать на то, что выучили на изусть, хорошо!» отвечал он, качая головой. «Нет, вот это переведите».

Кое-как я стал добираться до смысла, но Нецер на каждый мой вопросительный взгляд только качал головой и, вздыхая, говорил: «нет». Наконец, он закрыл книгу и дал мне билет из граматики, который однако сам выбрал.

— «Из этого не знаете ли чего-нибудь», сказал он. Я бойко стал было отвечать ему на знакомый вопрос, но он снова остановил меня: «не то, не то, нет, нет», заговорил он, сморщив свое жолтое лицо, и начал мне объяснять почти то же, что и я говорил, только другими словами.

— «Так нельзя готовиться, господа, в высшее учебное заведение, сказал он потом, вы все хотите только мундир носить, верхов нахватаете и думаете, что вы можете быть студентом. Нет, господа, надо основательно изучать предметы».

Сначала мучало меня разочарование не быть первым, потом присоединился страх совсем не выдержать экзамена, во время же этой рацеи чувство оскорбленного самолюбия, унижения и несправедливости так возмутили меня, что я чувствовал, у меня слезы были на глазах, и хотелось обругать его. Я думал в эту минуту, что, ежели вдруг ударить его книгой по носу и сказать: «дурак, свинья». Хуже же всего мне обидно было то, что волнение, выражавшееся на моем лице, он перевел, вероятно, просьбою об том, чтобы он прибавил мне балы, потому что, взглянув на меня, он сказал:

«Хорошо-с, я поставлю вам переходный бал (Это значило 2), хотя вы его и не заслуживаете, но в уважение к вашей молодости и в надежде, что вы в Университете позайметесь серьезнее. —

Ничто столько не обидно в праве сильного, как то, что сильный может, оскорбляя и делая зло, прикидываться добрым и снисходительным. — Несправедливость эта тогда так сильно подействовала на меня, что, ежели бы я был волен в своих поступках, я бы не пошел больше экзаменоваться: я потерял все честолюбие, уж мысленно передал пальму первенства бледному гимназисту и остальные экзамены спустил без всякого волнения и всякого старания. И вступая в Университет, уже я не думал о поприще науки, на котором мне суждено было развиваться и может-быть прославитьсвое имя, а о мундире с синим воротником, о собственных дрожках, собственной комнате и, главное, о собственной свободе. Впрочем, и эти мысли были приятны.

8-го Мая я надел мундир, у меня шпага, я в чине 14 класса, у меня нет гувернера, я могу один выходить со двора, будочники делают мне честь, имя мое напечатано в списке студентов, я большой! И я совершенно счастливь.

Дмитрий предложил мне после экзаменов переехать к нему дня на 3 и оттуда уже ехать вместе в Петровское.

— «Да ведь вы не одни живете», сказал я ему.

— «Я живу с матерью, но у меня комнаты отдельные, а, кроме того, я уж несколько раз говорил матери про вас, отвечал он, и она вас знает заочно. —

Я был в восторге от этого предложения, но почему-то счел нужным скрыть свою радость.

— «Поедем сейчас со мной; наши все дома, я вам найду постель, сказал Дмитрий, а завтра велите Василью привести вещи». —

Это было вечером. Месяц стоял на своем зените и в воздухе чувствовалось еще тепло дня и легкий морозец наступающей ночи, — когда мы подъехали на пролетках Дмитрия к воротам дома Нехлюдовых на Садовой.

— «Постой, сказал Дмитрий, за плечо останавливая кучера, пройдемте садом». И мы пошли.

Я чрезвычайно счастлив, что саду этого я никогда больше не видал днем, a видел его только теперь ночью, когда я в мундире с синим воротником, в фуражке с синим околышом, при лунном свете, с человеком, которого я любил больше всего на свете, шел по только что распускавшимся липовым аллеям.

В моих воспоминаниях остался не сад на Садовой, а сад в моем воображении, лучше которого нет ничего на свеге, ни этих высоких дерев, этого синего неба, этого светлого месяца и этой свежести в воздухе ничего не могло. Мне так и казалось, что вот, вот предстанет она с своими добрыми, веселыми, черными глазами, нежной рукой и родинкой на розовой щечке.

— «Ах, как славно», сказал Дмитрий, вдруг останавливаясь. «А какая славная у меня мать и сестра, ты увидишь сейчас, очень хорошие люди. Я думаю. Посмотри, как странно смотреть отсюда сквозь листья на небо. Посмотри. Престранно.

— «Да, и мне как-mo хорошо».

Я понимал, что Дмитрий был в таком состоянии духа, в котором много, много мог мне бы высказать и про ночь и про семейство свое, но я понимал все, что он хотел высказать. И понимал эту (pudeur), стыдливость чувств, что он так сильно чувствовал, что не хотел говорить так, как говорят обыкновенно. Месяц светит престранно, и мать и сестра его хорошие люди значило очень много. Да и мне как-mo хорошо, сказал я. Мне кажется даже, что тайна нашей связи состояла именно в этом понимании друг друга; в умении передавать друг другу мысли и впечатления особенным скромным образом, не опошляя их и не портя и х сознанием и выражением людскими. — Или это было свойственное людям стремление к своеобразности, что мы сначала и до конца нашей связи передавали друг другу чувства совсем не так, как другие; у нас были как будто свои особенные знаки и выражения, и никогда не налегали на чувства, не анализировали их и наслаждались свежее и полнее других. —

Мы вошли прямо из сада в балконную дверь, которая была уже выставлена. — Первая комната была освещена только месяцом в высокия окна и ярким светом из двери соседней комнаты. В комнате слышалось женское ужасно фальшивое пенье: «Jeune fille aux yeux noirs»133 *** Молодая девушка с черными глазами и веселый смех.

— «Это Митя», послышалось оттуда.

Едва я успел войти в эту комнату и остановиться в за- стенчивой нерешительности, как в двери зашумело женское платье, и женская рука взяла меня за руку. «Митя, иди скорее», сказал со смехом около моего уха довольно низкий, но звучный голос: «maman поет..... диким голосом».

«Вот оно началось», подумал я. —

Дмитрий, увидав, что сестра его приняла меня за него, спрятался за дверь и только, когда она в замешательстве отскочила от меня и потерялась так, что не знала, что говорить и делать, он громко захохотал из-за двери своим заливистым, мелодическим смехом, как будто ставил точки, как я называл его манеру смеяться.

— «Митя, кто это?» прошептала она, подходя к нему.

— « Незнакомец», отвечал он, продолжая хохотать: «пойдемте к maman, незнакомец, пойдемте. Лиза, это Nicolas», прибавил он.

Я ничего не мог сказать от стыдливости, даже не помню, поклонился ли — так меня озадачила эта134 В подлиннике: озадачило это странная ошибка. -

Мать Нехлюдова была высокая стройная женщина лет 40. Ей даже можно было дать больше, судя по полуседым волосам, откровенно выставленным на висках из под чепца, но по свежему, чрезвычайно нежному и лишенному морщин лицу, в особенности же, по умному, веселому блеску глаз ей казалось гораздо менее. Глаза у неё были почти черные, очень открытые и ясные, губы тонкия и твердые, нос с горбом и немного на сторону, руки без колец, немного большия, почти мужские, но прекрасные, продолговатые, с длинными пальцами, и талия чрезвычайно стройная и прямая. На ней было темносинее закрытое платье с откинутым белым воротником и маншетами, и не было никакой куцавейки или капоту 3 неразобр. *** . Она сидела перед большим столом и шила или кроила какое-то платье, что мне тогда показалось чрезвычайно странным. На другом, круглом столе, за плющем, перед диваном, стоял самовар, и маленькая, худая, бледная женщина с длинными вившимися буклями и одетая довольно пестро и изысканно занималась чаем. — Когда Дмитрий представил меня матери, она как-то особенно — как мне показалось, гордо повернула ко мне голову и, не кланяясь, протянула руку.

— «Садитесь сюда, сказала она мне, указывая на диван против себя: я рада вас видеть, потому что, ежели вы только действительно такой, каким вас описывал мой сын, vous devez être un petit monstre de perfection».135 *** вы должны быть маленьким чудовищем совершенства.

— «Разве он вам говорил про меня?» сказал я по французски.

— «Еще бы, он спрашивает, говорил ли про него Дмитрий», сказала она, принимаясь снова за свою работу и смеясь твердым уверенным смехом. «Дайте ему чая, тетинька», прибавила она, обращаясь к гувернантке, разливавшей чай и носившей почему-то название тетиньки.

— «Сейчас, Катерина Дмитриевна», сказала тетинька: «а вы слышали, как Лиза испугала M-ieur Nicolas?»

— «Ну, как ты Лиза испугала M M-r Nicolas?» повторила как-то сухо М-me Нехлюдов.

— «Можешь себе представить, сказала Лиза, подходя к ней: каково его положение? Он входит в первый раз к нам и вдруг видит, какая-то женщина берет его за руку и говорит: «посмотри, как maman поет диким голосом». И Лиза громко засмеялась.

— «Я думаю, вы ужасно удивились», добавила она, обращаясь ко мне. —

— «Они ужасно смеются надо мной, когда я пою», сказала М М-me Нехлюдов смеясь: «a мне кажется, что прекрасно. Вы музыкант?» спросила у меня.

— «Да, большой, но только в душе».

— «Это так же, как я. У кого лучше голос, Дмитрий, у него или у меня?»

— «Трудно решить, maman».

— «Ну так nous pouvons nous donner la main, mon cher».136 *** мы можем протянуть друг другу руку, мой дорогой.

Когда кончили чай и поболтали и посмеялись еще, М М-me Н *** ехлюдов сказала мне, чтобы я позвонил. У нас в доме не было сонеток, и я никогда не видал их, поэтому стал искать колокольчика, но, не видя его, наконец, сказал ей, что нет колокольчика.

— «Да подле вас сонетка, сказала она, Лиза, позвони».

Лиза подошла и, не глядя на меня, дернула за нее. Я покраснел ужасно. Обстоятельство, кажется, очень пустое, но для меня тогда оно казалось величайшей важности. Я думал, что окончательно погиб во мнении всего семейства: все, что мне удалось сказать порядочного, умного, как я полагал, в этот вечер, уничтожено этим незнанием, что такое сонетка; подумают, что я совсем мужик, что все, что сказал, это я выучил, и что дома мы живем, Бог знает, как, когда у нас нет сонеток, и я даже не знаю, что это такое. «Дмитрий теперь раскаивается, думал я, в том, что представил меня». Весь вечер мой был расстроен.

— «Ну, дети, что мы будем читать нынче? сказала М М-me Н *** ехлюдов , когда вынесли самовар.

— «А ведь я привез Валтер-Скота от Нины. Хотите, я буду читать «Ивангое» или Лиза?

— «Лиза, хочешь читать?»

— «Хочу».

Мы все уселись поуютнее около матовой лампы, горевшей на рабочем столе, Лиза взяла книгу и стала читать своим низким, но звучным контральто. —

Чтение это было мне особенно приятно потому, что давало время обдумать впечатления и мысли, возбужденные во мне этим совершенно для меня новым, особенным от нашего, домашним кружком, и решить вопрос, была ли Лиза она, и начиналось ли теперь или нет еще. —

Кружок этот имел какой-то особенный характер простоты, нравственности, изящества, умеренности и вместе сухости и логичности. Этот характер выражался и в волосах Нехлюдовой, и в её прямой позе, и в шитье платья, и в строгой чистоте, и в высоких портьерах, а больше всего в манере говорить по русски, называть меня «он» и т. д. и т. д. Особенно нравилось мне и доставляло наслаждение то, что меня третировали серьезно pour tout de bon,137 *** не на шутку, как большего, так что мне совестно, даже неловко как то было, что мать моего друга говорит, рассуждает со мной. Даже при каждом слове, которое я сбирался сказать, мне приходило в голову, как бы мне вдруг не сказали: «неужели вы думаете, что с вами серьезно говорят, ступайте-ка лучше учиться», и я ужасно старался говорить умно и по-французски, отчего, как теперь вижу, должно б быть показался глуп, гораздо еще больше, чем прежде. Ежели бы не сонетка, я бы был совершенно доволен и очень бы полюбил все семейство, но теперь меня мучала мысль, что я был смешон, и я бессознательно старался находить в них недостатки, как будто они могли оправдать меня. — Что же касается до Лизы, то, хотя она была брюнеткой, но чем больше всматривался я в нее теперь, как она читала своим звучным контральтом, я убеждался, что она не она, и что не началось еще. Она была очень нехороша собой; особенно портил ее желтоватый, болезненный цвет лица и так же, как у матери, кривый нос на одну сторону, только у м матери б был на право, а у неё налево, и толстые губы. В ней даже не было ничего фамильного общего с наружностью моего друга. Все, что было в ней хорошего, был голос, выражение доброты, прелестный бюст и опять та же беспричудливость, простота и логичность в манерах, так что, как я ни старался настраивать себя на то, что она она — я не мог и идеальный образ мой никак не хотел слиться. —

Чтение было очень приятно. Оно не было одним предлогом сидеть вместе, но видно было по замечаниям, к которые прерывали его, увлечение и любовь к мысли и изящному. Наконец, в 11 часов М-me Нехлюдов встала, сложила работу и сказала, что пора идти спать.

— «Ну, я очень рада, Nicolas, сказала она, целуя в лоб сына и подавая мне руку: что вы у нас будете. В ваши года дружба хорошая вещь, славная вещь».

Лиза тоже подала мне руку.

У N. было две комнаты — спальня и кабинет. Василий постелил мне на диване в кабинете, но я пошел в спальню и сидел там на к кровати у Дмитрия. Мне хотелось поговорить с ним о его семействе, рассказать ему, как понравился мне этот новый для меня быт, но я не решался начать разговор об этом, особенно когда приходила мне мысль о сонетке, и думалось, что Д Дмитрий вследствие именно этой сонетки переменил мнение обо мне и, увидав меня в обществе, как я застенчив и стыдлив, раскаивается, что он представил меня. — Я несколько раз собирался начать говорить ему про его мать и сестру, придумывал фразы и открывал рот, но потом приходило в голову, что он может подумать, и останавливался. Дмитрию тоже верно хотелось спросить мое мнение о своем семействе, но он не решался, и обещание наше все говорить друг другу не исполнялось, но мне кажется, что мы все-таки без слов понимали друг друга и были откровенны, а что есть вещи, которые лучше не говорить. То, что я пришел к нему в спальню, то, что мы помолчали минут 5, избегая взглядов один другого, имело большое для нас значение. —

(В след. главах: 1) деньги, 2) ложный стыд).

Уже первое правило, которое я задавал себе для будущей жизни, — усовершенствование, я не исполнил в первый день моего переезда к Нехлюдовым. Мы заболтались так долго свечера, что проснулись, когда солнце уже было высоко, и то Дмитрий разбудил меня. И голова была тяжела, и в теле б был какой-то нездоровый жар. Первая мысль моя при пробуждении была, что я большой и на свободе. Никакая мысль не лезла мне в голову, к каждой примешивалось сознание свободы и желание доказать другим и еще более убедиться самому, действительно ли я такой же большой, как другие. Первое выражение этой мысли было то, что я пил чай, не одеваясь, и курил трубку, кот которую взял у Дмитрия, и раскашлялся и раскраснелся так, что думал, я задохнусь, но сказал, что это ничего без привычки, но что я куплю себе табаку и трубку и, когда буду один, буду понемножку приучаться к табаку. Часов в 12 пришел Д Дубков , и мы так, не одеваясь, сидели до самого обеда, болтали глупости, и мы с Д Дмитрием были совершенно другими людьми, чем вчера вечером. Меня мучила мысль, что верно еще я не совсем большой или хуже других, что не могу курить Жуков табак также, как они, и в тот же день пошел на Арбат, купил у Бастанжогло на 5 рублей ассигнациями Жукова табаку, 2 стамбулки и черный липовый чубук, накурился один в комнате Дм Дмитрия до того, что голова у меня пошла кругом, что я испугался, взглянув на свое бледное, как полотно, лицо в зеркало, и что, наконец, меня вырвало! Я помню, в каком я ужасном положении был с полчаса времени после этого. Я лежал на диване, над тазом; вокруг меня на полу валялась вонючая трубка и окурки; голова ходила кругом, ужасно тошнило, и вся внутренность поднималась. Бессмысленно вперив мутные глаза в начатую четверку табаку, стоявшую на стуле, с тупым вниманием глядя на 2 -х львов, поддерживающих герб В. Ж Жукова , и читая и перечитывая надпись «лучший американский табак», я с отчаяньем в сердце и с маленьким страхом даже за свою жизнь думал, что нет, не большой еще я, и что видно, не быть мне никогда большим, как другие, и не пускать никогда длинных струек дыма через русые усы и никогда, никогда видно не суждено мне затягиваться. —

(В деревне женитьба отца на женщине низшего круга роняет отца во мнении сыновей, тем более, что лишает их последней надежды на его состояние, уже ненадежное как игрока. Холод между отцом и сыновьями, откровенный разговор об этом предмете между братьями, раззорение отца и самопожертвование детей, но невозможное вполне, потому что они начали жить. Владимир судит холодно и отказывает, потому что не может. Николай сентиментальничает, обещает и не исполняет, потому что не может. В Владимир женится и поправляет отца. Николай оригинал.)

За обедом, который также, как и все Нехлюдовское, носил на себе какой-то особенный отпечаток строгости, простоты и изящества, Катерина Дмитриевна спросила у Дм Дмитрия , когда он лег спать, и когда я, думая сказать приятное, объяснил, что мы с ним болтали до 2 -х часов ночи и встали в 10, она, не отвечая мне, серьезно обратилась к Дмитрию и, как-то особенно пристально глядя на него, внятно и с расстановкой сказала ему.

— «Я прошу тебя, Дмитрий, никогда не ложиться позже 12 и всегда вставать раньше 8-ми. Обещаешь?»

— «Обещаю, maman», отвечал он серьезно.

Тем разговор их об этом и кончился, но меня ужасно покоробило от него.

— «А знаешь, нынче вечером я в первый раз пью чай в саду, в тетинькиной беседке», сказала М- *** me Нехлюдов. М М-me К. и Капустин обещались приехать ко мне — я их угощиваю воздухом.

«Смотри же, Митя, и вы, господа», сказала Лиза, к великой радости моей, смешивая в одно вы меня и большего Дубкова: «не оставайтесь долго на этом гуляньи». — Она знала, что мы собирались после обеда, по предложению Дубкова, на гулянье на Пресненские Пруды. —

Дубков сказал, что он непременно приедет и привезет с собой Дмитрия.

— «А вы?» спросила она у меня.

— «Я никак не могу, потому что вечером меня звали Валахины», сказал я, и это не только была совершенная ложь, но я даже 2 года не видался с Валахиными, но потому ли, что нынче утром я думал о том, съездить ли мне или нет с визитом к Валахиным, или потому, что я полагал, это мне придаст значение, что В Валахины звали меня, или просто потому, что я думал, хорошо будет показать, что я не слишком радуюсь приглашению, что не вы, мол, одни только желаете меня видеть, дело только в том, что солгал самым отчаянным и беспричинным образом и тотчас же покраснел и сконфузился так, что наверное все заметили, что я лгу. Я даже заметил, что Лиза и Д Дмитрий отвернулись от меня и заговорили о другом с выражением, к которое я впоследствии часто замечал в людях, когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им, и которое значит: зачем он, бедный, лжет, из чего он старается, ведь мы знаем, что он лжет.

Потом я узнал, что В Валахиных не было в городе, и что Н Нехлюдовы должно быть знали это.

Ни в детстве, ни в отрочестве, ни потом в более зрелом возрасте я не замечал за собой порока лжи, напротив даже — могу похвалиться — был всегда слишком правдив и откровенен, но в первую эпоху юности, признаюсь, на меня часто находило это странное желание беспричинно лгать самым отчаянным образом, отчаянным потому, что я лгал в таких вещах, в кот которых ужасно легко было поймать. Мне кажется даже, что тщеславное желание выказаться тем, чем не есть, соединенное с неопытностью в жизни, надеждою солгать безнаказанно, не быв пойману, и были причиною этой странной слабости. — Мне бы было гораздо веселей оставаться у Нехлюдовых, как приглашали меня, но мысль, что я буду на гуляньи ходить с адъютантом, и что, может-быть, в этом-то выгодном для меня положении буду я встречен ею, и начнется, доставляли мне такое наслаждение, и вообще влияние Дубкова, кот которое было необоримо на меня во время дня и в обществе, сделали то, что я просил Д Дмитрия ехать с нами, и мы тотчас после обеда отправились гулять под музыку на Пресненские Пруды. — Гулянье это однако не доставило мне слишком большего удовольствия. Сначала мы под музыку ходили по дорожкам. Дубков стучал саблей, кланялся знакомым, говорил с женщинами, и я находился в каком-то торопливом, беспокойном состоянии духа, ничем не мог наслаждатся, так постоянно, неотвязчиво занимала меня мысль о своей персоне. Я боялся не отстать или не опередить Д Дубкова и Н Нехлюдова , чтобы не подумали, что я постороний; боялся и слишком близко ходить с ними, чтобы они не подумали, что я считаю за честь быть с ними на ноге равенства; я боялся ходить, слишком гуляя, боялся и быть слишком развязен; я боялся говорить слишком много, боялся молчать слишком долго. Когда подходили их знакомые, я боялся, чтобы они стыдились за меня. Потом мы пошли в кофейную играть на бильярде. Там мне стало еще хуже; мне казалось, что все решительно смотрят на меня и удивляются, каким образом и зачем попал я в такое место, особенно когда я стал играть с Д Дубковым и, вместо *** того , чтобы толкать шаров, ездил кием вскользь по ним, и какой- то барин, сидевший тут же в шляпе, строго смотрел на меня.

— «Ну что за охота тут быть, сказал Д Дмитрий , пойдемте лучше в сад и велим туда себе чаю дать».

— «Пойдем, сказал Д Дубков , только надо заплатить».

Я вызвался заплатить за все, желая хоть этим дать почувствовать, что я тоже не пешка, и Дубков позволил мне доставить себе это удовольствие, но и тут, когда я подошел к- стойке и почему-то дрожащими и неловкими руками стал вынимать бумажник с птицей, подаренный мне еще К Карлом И Ивановичем , мне стало ужасно совестно, и я все боялся, что я что-нибудь не так делаю, особенно когда буфетчик гордо оттолкнул 2- хр хрублевую беленькую, которую я предложил ему, говоря, что у него нет мелочи. —

За чаем на зеленых скамеечках подошел к нам старший Ивин, который был уже в 3 -м курсе, носил заломленную назад фуражку, затасканный сюртук, брил бороду и пользовался репутацией отличного студента и лихого малого. Он очень обрадовался, увидав меня студентом, обращался со мною по товарищески, подсел к нам и велел дать полбутылки шампанского, чтобы поздравить меня. Мне то же хотелось сделать, но я не смел сказать это при всех, встал и, отозвав всторону слугу, попросил его, чтобы он и мне принес полбутылку шампанского. Но потом, когда он отошел несколько, догнал его и сказал, чтобы он принес даже целую. Мне это очень было приятно, но только когда принесли эту бутылку, и все посмотрели друг на друга, я покраснел ужасно и желал бы провалиться сквозь землю.

— «А это Nicolas мундир иногюрировать хочет», сказал Д Дубков славно!»

И мы выпили в четвером 1 1/2 бутылки. Я хотел даже спросить еще, но Д Дмитрий сказал, что не надо, и спросил, что все ли это мои деньги, когда я опять подал слуге за бутылку беленькую бумажку. И я опять солгал самым наглым образом, сказав, что у меня еще довольно, тогда как это была последняя бумажка из 75 рублей, данных мне отцом на дорогу, потому что утром, когда я ходил покупать трубки и табак, я купил на 15 рублей машинку для зажигания, которая в этот же день и сломалась и вовсе не нужна была мне.

Но зато последнее впечатление мое было чрезвычайно приятно. Д Дубков как то больше оказывал мне внимания, чем прежде. Было ли это следствие того, что я таким молодцем расплачивался, или что он увидел, у меня б был такой знакомый и на ты, как Ивин, но только перед тем, как нам разъезжаться, он третировал меня совсем по товарищески, говорил мне «ты». Какое-то особенно приятное чувство самодовольства и гордости разливалось во всем моем существе, когда он говорил мне так, но я, как ни сбирался, все таки не смел сказать ему тоже «ты».