— Слушаю-с, медленно пропустил он сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромыслѣ, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лѣтъ 50, но довольно еще свѣжая и живая. — Загорѣлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. — Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидѣтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотѣлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почернѣвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дѣло, она оправила сѣроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

— С праздником Христовым, Ваше Сиятельство, — сказала она, — спаси тебя Бог, отец ты наш.

Увидав мать, Давыдка заметно испугался, согнулся еще более всем телом и еще ниже опустил голову.

— Спасибо, Арина, — отвечал Князь, — вот я сейчас с твоим сыном говорил об хозяйстве об вашем... Надо...

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ дѣвкахъ — Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь лѣвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ рѣзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хатѣ горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

— Чего, отец ты мой, чего с ним говорить, ведь он и говорить то не может, как человек. Вот он стоит, олух, — продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смешную фигуру Давыдки. — Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сиятельство, мы — голь, хуже нас во всей слободе у тебя нету: ни себе, ни на барщину — срам, а все он нас довел. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вот и дождались, хлеб лопает, а работы от него, как от прелой вон той колоды, только знает на печи лежит, либо вот стоит, башку свою дурацкую скребет, — сказала она, передразнивая его. — Хоть бы ты его, отец, постращал что ли, уж я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, в солдаты ли: один конец. Мочи моей с ним не стало.

— Ну, как тебе не грешно, Давыдка, доводить до этого свою мать, — сказал Князь, обращаясь к нему.

Давыдка не двигался.

— Ведь добро бы мужик хворый был, а то ведь только смотреть на него, ведь словно боров с мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему бы и работать — гладух какой! Нет, вот пропадает на печи лодырем, возьмется за что, так глядеть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, — говорила она, растягивая слова и переваливаясь с боку на бок. — Ведь вот нынче старик сам за хворостом в лес уехал, а ему велел ямы копать, так нет вот, и лопаты не брал! — На минуту она замолчала. — Загубил он, шельма, меня, сироту, — взвизгнула она, вдруг размахнув кулаками и с угрожающим жестом подходя к нему: — «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» — она презрительно отвернулась от него и обратилась к Князю с тем же одушевлением и с слезами на глазах, продолжая размахивать руками.

— Ведь все одна, кормилец, — старик-от мой хворый, старый, а я все одна, да одна. — Камень и тот треснет. Хоть бы помереть, так легче бы было; один конец, а то сморят они меня, отец ты наш, мочи моей уж нет. Невестка с работы извелась, и мне тоже будет.

— Как извелась? отчего?

— С натуги, кормилец. Взяли мы ее запрошлый год из Бабурина, — продолжала она слезным голосом, — ну баба была и молодая, свежая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками в холе жила, нужды не видала, а как к нам поступила, как нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и везде, она, да я. Мне что? я, баба привышная, она-ж тяжелая была, да горе стала терпеть, а все маялась — работящая была — ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Летось петровками еще на беду родила, a хлебушка не было, кой-что, кой-что ели, работа же спешная подошла. У ней груди и пересохли. Детенок первинькой был, коровенки нету-ти, да и дело наше мужицкое, где рожком выкормить, а кормить нечем; ну известно, бабья глупость, она этим пуще убиваться стала. А как мальчишка помер, уж она с этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да так извелась, сердешная, что к Покрову и сама кончилась. Он ее порешил, бестия. Что я тебя просить хотела, Ваше Сиятельство — продолжала она, низко кланяясь.

— Что?

— Ведь он мужик еще молодой, от меня уже какой работы ждать, нынче жива, а завтра помру. Как ему без жены быть? Ведь он тебе не мужик будет. Обдумай ты нас как нибудь, отец ты наш.