— Ей! кто тут! — крикнул он.

С печки послышался другой протяжный вздох.

— Кто там? поди сюда.

Еще вздох, мычанье, зевок.

— Ну, что-ж ты?

На печи медленно зашевелилось, наконец спустилась одна нога в лапте, потом другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Белого, сидевшего на печи и протиравшего глаза. — Медленно нагнув голову, он, зевая, взглянул в избу, и увидав Князя, стал поворачиваться скорее, чем прежде, но все еще так лениво, что Николиньке тотчас вспомнился зверь Ай, про которого он читал в детской натуральной истории. — Давыдка Белый был действительно белый; и волоса, и тело, и лицо его: все было чрезвычайно бело. Он был высок ростом и очень толст, толст, как бывают мужики, — т. е. не животом, a телом, — но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его с светлоголубыми спокойными глазами и с широкой окладистой бородой носило на себе особенный отпечаток болезненности: на нем не было заметно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то бледно-желтоватого цвета с лиловым оттенком, как будто заплыло жиром или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверх того покрыты тонкими белыми волосами. — Он так разоспался, что никак не мог совсем открыть глаз, стоять не пошатываясь и остановить зевоту.

— Ну, как же тебе не совестно, — начал Николинька, — середь белого дня спать, когда у тебя двор разгорожен, когда у тебя хлеба нет... и т. д.

Как только Давыдка протрезвился и стал понимать в чем дело, он сложил руки под животом, опустил голову, склонив ее немного на бок и сделал самую жалкую и терпеливую мину. Выражение его лица можно передать так: «знаю! уж мне не первый раз это слышать. Ну, бейте же, коли хотите. Я снесу». Он, казалось, желал, чтобы Николинька перестал говорить, a поскорее избил бы его и оставил в покое. — Замечая, что Давыдка, привыкший к одним побоям и брани, не понимает, к чему клонятся его убеждения и советы, Николинька разными вопросами старался вывести его из апатического молчания.

— Для чего же ты просил у меня лесу, когда он у тебя вот уж скоро месяц целый и самое свободное время, как лежит? а?

Давыдка моргал глазами и молчал.

— Ну, отвечай же.

Давыдка промычал что-то.

— Ведь надо работать, братец: без работы что же будет? вот теперь у тебя хлеба уж нет, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время засеяна — все от лени. — И вот ты просишь у меня хлеба, ну положим, я тебе дам; потому что нельзя тебе с голоду умирать; да ведь этак делать не годится. Чей хлеб я тебе дам, как ты думаешь? а?

— Господский? — пробормотал Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

— A господский то откуда? рассуди-ка сам, кто под него вспахал, заскородил, кто его посеял, убрал? Мужички? так? Так вот видишь ли, уж ежели раздавать хлеб господский мужичкам, так надо раздавать тем больше, которые больше за ним работали, а ты меньше всех — на тебя и на барщине жалуются — меньше всех работал, — а больше всех господского хлеба просишь. За что же тебе давать? а другим нет? Ведь коли бы все как ты на боку лежали, так мы давно с голоду бы померли. — Надо, братец, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыд?