Бояре допрашивали все утро Окольничего Шакловитого в хоромах, после обеда приказали свести его на монастырский воловий двор, в подклеть монастырских воловщиков, где был устроен была устроена пытка. застенок. Для бояр справа у двери были поставлены две лавки с суконными полавочниками и на них сидели ближние бояре141 Перед словами: ближние бояре — зачеркнуто: С лева сидел на скамейке дьяк и улаживал подле себя бумагу, чернила и перья. —. В задней стене была дыба и за ней сидел палач, разглаживая на колене ремень кнута. — четверо, по два на лавке. На одной сидел, в горлатной чернолисьей шапке с темнозеленым бархатным верхом и в вишневой бархатной соболей собольей шубе, распахнутой на атласном зеленом кафтане, маленький сухой старичок, с красным, как будто ошпаренным, лицом и белой седой бородой, усами, бровями и волосами. Он беспрестанно потирал свои маленькия красные ручки и переставлял ноги в своих красных сапожках. Глаза стальные, серые быстро перебегали на лица тех, кого допрашивали, и на лица товарищей.

Это был почетнейший боярин, известный щеголь — Михаил Алегукович, князь Черкаский. Рядом с ним сидел толстый, грузный боярин лет 40, сутуловатый от толщины и с ушедшей небольшой головой в плечи. Он также нарядно был одет, как и Черкаский, но лицо его не выражало той живости и подвижности, которая была в лице его товарища. Этот, напротив, оперши руки на колена, нахмурившись смотрел прямо в одно место своими маленькими заплывшими глазами, и цвет кожи его за ушами и на пульсах рук был того нежного белого цвета, который бывает только у людей неломанных и холенных. Это был Князь Федор Юрьевич Ромодановский.

На другой лавке сидели: Голицын, Князь Борис Алексеевич, дядька молодого Царя и Лев Кирилыч Нарышкин, его дядя. Голицын был высокий, молодцоватый мущина с ранней проседью в рыжеватой бороде и с красивыми, но расписанными красными полосами щеками и носом и с большими, открытыми, добрыми глазами. Он был одет в польский желтый кафтан, и на голове его была маленькая шапка, которую он, почесывая голову, переворачивал, то с той, то с другой стороны. Жилистая шея его была раскрыта, даже пуговица на рубашке растегнута, и то он все распахывал, как будто ему было жарко. Он почесывал голову, покачивал ею, прищелкивал языком и, видимо, волновался. Лев Кирилыч был142 моложе всех и, несмотря на то, что на нем был простой азям черного сукна, накинутый на плечи, он был виднее всех. высокий, стройный, чернобровый, черноглазый, с румяными щеками и глазами, красавец. Он имел одно из тех неподвижных красивых лиц, которые невольно притягивают к себе внимание. Он и говорил больше всех, и больше всех спрашивал, и к нему обращались подсудимые, и на него вопросительно взглядывал дьяк, пристроившийся на скамейке у двери и писавший на своих коленах.

Перед боярами стоял бывший окольничей и начальник Стрелецкого приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. Его только сняли с дыбы, и на голой, мускулистой, длинной белой спине его, перекрещиваясь и сливаясь, лежали багрово синие рубцы от ударов кнута, руки его, оттопыренные локтями назад, с веревочными, обшитыми войлоком, петлями, за которые держал палач, имели странное положение; плечи неестественно были подняты кверху. Все красивое, мужественное тело его съежилось и дрожало. — Горбоносое красивое лицо его с мелко кудрявыми волосами и свалявшейся короткой бородой было бледно, зубы стучали друг об друга и глаза до половины были закрыты.

— Читай, — сказал Лев Кирилыч дьяку.

— Советовал ли с Царевной погубить Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича?

Шакловитый только вчера был взят. Вчера еще он садился верхом у своего двора на серого аргамака; 5 человек держальников дворян окружали его лошадь, держали узду и стремя, и в руках, ногах была сила и гибкость, а в душе чувствовалась сила, которой, казалось, ничто сломить не может, и вот тот же он, с тоской в спине, в вывороченных плечах и в сердце, которое ныло больнее вывихнутого левого плеча, стоял перед всеми ненавистными [?] людьми, — теми, которые, он знал, месяц тому боялись его, подлащивались к нему, и у него что то спрашивали, а он не мог говорить, потому что стоны только стояли в его душе. Как бы он открыл рот, он бы застонал, как баба.

Он опустился, охая, где стоял, на землю.

— Дайте поесть, ради Бога. Я 2-й день...

— Советовал ли? —повторил дьяк.

— Советовал, ничего не утаю, все скажу, есть дайте...

Бояре заспорили. Одни хотели еще пытать его — Нарышкин и Ромодановский, —другие настаивали на том, чтоб дать ему есть и привести стрельцов для очной ставки. Они громко кричали, особенно Голицын и Нарышкин.

— Ты дело говори, — кричал Голицын на Нарышкина. — Я твоих наговоров не боюсь; чего же его пытать еще? Все сказал.

Шакловитый смотрел с завистью на крич кричащих бояр. Голицын пересил пересилил .

— Приведите Стрельцов, — сказал старший боярин, Кн. Черкаский.