13 лет прожил он дядькой при царевиче Петре Алексеевиче и только думал отслужить свою службу и уйти в монастырь спасать душу и к 50 годам откачнуться от всей суеты житейской. Он ждал только того, чтобы женился, возмужал Царь и стал править царством, а вышло не то: стали вздоры меж Царской семьи: Софья Царевна стала мутить, и нельзя было Кн. Борису уйти в монастырь.

132 Абзац редактора. Все смешалось в Царской семье. Царевна связалась с братом двоюродным Васильем Васильевичем, настроила Ивана Царя, и Петра Царя забросила и народ весь был в смущеньи. Не хотел сперва Кн. Борис мешаться в это дело, да нельзя было оставить, а другого никого не было. Слово за словом, дело за делом, замешался он так, что совсем расстроились Царь Петр с Царевной, и бросил [Петр] Москву и уехал к Троице. И вот 4-ю неделю жил Царь Петр в Троице и шла борьба промеж молодого Царя и Царевны. У молодого Царя никого не было и за всяким делом приходили к Кн. Борису: что написать, что сказать, кого куда послать. И стал Кн. Борис вместо монаха первым человеком при Царе. И во всем удача была Кн. Борису. Царевну оставляли понемногу и бояре и стрельцы и Немецкие полки и с помощью Угодника, чего не чаял никто, ни Кн. Борис, вся сила сошлась к Троице и стал одним Царем Петр Алексеич и одним дельцом Кн. Борис Алексеич. Тяжело было Кн. Борису чувствовать на себе всю тяжесть власти. Сколько греха, сколько соблазна! А пуще всего, на той стороне был старший брат Василий Васильевич и дошло дело до того, что не миновать было Василию Васильевичу плахи. И всему зачин и коновод был он, Князь Борис. — Подумал он, вспомнил все это, нагнул еще ниже голову, и лицо и шея его налились кровью и на глаза выступили слезы. — Он прочел все молитвы, поклонился три раза в землю и кликнул холопа, калмыка, Федьку и велел подать умываться.

Прошел месяц с тех пор, как молодой Царь Петр Алексеевич переехал из Москвы в Троицо-сергиевскую Лавру, и за ним переехали молодая и старая Царицы — жена и мать Петра Алексеевича; и по одному, и по нескольку стали переезжать из Москвы в Лавру бояре, немцы, стрелецкие сотники и головы. Во всем народе был страх: не знали, кого слушаться. В Москве оставался Царь Иван Алексеич и Царевна Софья Алексевна. При них ближним боярином был Князь Василий Васильич Голицын. В Лавре был Царь Петр Алексеич с матерью Царицей; при них был ближний боярин, Князь Борис Алексеич Голицын.

Во всех приказах в Москве сидели судьи от Царевны Софьи Алексевны и судили, приказывали, казнили и награждали по указам Царевны Софьи и Князя Василья Васильича.

От Царевны Софьи Алексевны и Князя Василья Васильича читались указы стрельцам, немцам, солдатам, воеводам, дворянам, чтобы под страхом казни не смели ослушаться, не смели бы слушать указов из Лавры.

От Царя Петра Алексеевича читались указы из Лавры, чтоб под страхом казни не смели слушаться Царевны Софьи Алексевны, чтоб стрельцы, немцы, солдаты шли к Троице, чтоб воеводы высылали запасы туда же.

Уже 7 лет весь народ слушался указов Царевны Софьи Алексевны и Василья Васильича и слушался их в делах не малых: и войны воевали, и послов принимали, и грамоты писали, и жаловали бояр и стрельцов, и деньгами, и землями, и вотчинами, и в ссылки ссылали, и пытали, и казнили людей немало. И Патриарх, и Царь Иван Алексеич, и сам Петр Алексеевич, меньшой Царь, не спорили с Царевной.

Царь Петр Алексеевич никогда народом не правил и мало входил во все дела, только слышно было про него, что он связался с немцами, пьет, гуляет с ними, постов не держит и утешается ребяческими забавами: в войну играет, кораблики строит. Кого было слушаться? Народ не знал и был в страхе. Страх был и от угрозы казни —от Царевны ли, от Царя ли, — но еще больше страх был от стрельцов. Только 7 лет тому назад били и грабили стрельцы всех, кого хотели, и теперь тем же хвалились.

Как устанавливают терезà перед амбаром, полным зерна, когда уж собрался народ для того, чтоб начать работу — грузить хлеб на барку; как ждет хозяин, глядя на стрелку, скоро ли она остановится, а она медленно качается, переходя то в ту, то в другую сторону, так теперь остановились на мгновение весы Русского народа. Но вот терезà установились, чуть, как дышет, пошевеливается стрелка, и покачивается коромысло. Хозяин кинул гири на одну сторону и на другую посыпалось зерно в кадушку. Выравнивают, сгребают, высыпают в мешки, взваливают на плечи, стучат ноги по намостьям, встречаются порожние с нагруженными; покряхтывает, опускаясь, барка, и закипела работа. —

Так весь август 1689 года стояли, уравниваясь, весы правительства Русского народа. Сначала были слухи, что Нарышкины и Борис Голицын мутят народ, хотят погубить Царевну Софью, которая законно царствовала 7 лет; потом стал слух, что Царевна Софья с Васильем Голицыным мутит народ. Потом пришло время, что никто не царствовал. Царевна Софья приказывала и грозила казнью, если не сделают.., то Царь Петр приказывал сделать напротив и [тоже] грозил.

В начале Сентября весы выравняло, и вдруг началась работа, — началось то время, которое называется Царствованием Петра Великого.

7 Сентября к вечерне ударил большой колокол соборной Троицкой церкви, и в ясном осеннем воздухе тихого вечера звонко раздался благовест. Но кроме звона колокола и слов молитвы слышались другие звуки; кроме монахов, по заведенному порядку в черных рясах и клабуках, шедших с разных сторон из келий к церковной133 На полях от слов: к церковной службе, до слов: У игумна и келаря написано: Б. А. в нервном напряжении Андрюша. — Был слух что едет Голицын не узнает никого. Забывают все живут сами по себе. Заплакал, когда промок. Жена нарочно дразнит и Софье и плачет. — Голиц. орет. службе, много было в монастыре других людей, думавших не о молитве.134 Но редкий из монахов, шедших в Церковь, шел с тем духом спокойствия и отчуждения от забот мирских, который приличествует монаху. Монастырь был полон народа! В Царских хоромах был Царь с Царицами и со всеми придворными. В обеих гостиницах было полно народа — бояре, стольники, генералы, полковники, немцы и свои. У игумна и келаря стояли135 На полях от слов: к церковной службе, до слов: У игумна и келаря написано: Б. А. в нервном напряжении Андрюша. — Был слух что едет Голицын не узнает никого. Забывают все живут сами по себе. Заплакал, когда промок. Жена нарочно дразнит и Софье и плачет. — Голиц. орет. бояре. Все кельи простых монахов были заняты. На слободе тоже было полно народа. За воротами стрельцы и приезжие стояли обозом, как в походе. Беспрестанно то проходили офицеры в невиданном еще немецком платье, то пробегал стольник в красном кафтане за какой нибудь царской посылкой, то боярин в соболей собольей атласной шубе и шапке выходил на крыльцо кельи и приказывал, что-то кричал громким голосом.136 Но не столько все то, что они видели, развлекало монахов, сколько то, что они слышали и что не могли заглу Несколько десятков баб за воротами выли. Вой и плач этот, переливаясь на разные голоса, то словами, то пеньем, то плачем, не переставал ни на минуту.137 Слово: и по ошибке не зачеркнуто. Зач.: не заглушался ни говором, ни звоном колокола. Это выли стрельчихи из Москвы, — матери, жены, дети тех стрельцов, которых одних привозили из Москвы, a другие сами пришли с повинною. Стрельцов этих допрашивали все утро, a после полдней привезли стрелецкого приказа окольничего, Федора Леонтьевича Шакловитого, — того самого боярина Федора Леонтьевича, который не раз бывал в Лавре, пожертвовал иконостас в придел Рожества Богородицы. Его поутру допрашивали без пытки, а теперь, в самые вечерни, повели на воловий монастырский двор, где за три дня монастырские плотники тесали и устанавливали новую дыбу для пытки. Двое монахов, старичок с красным лицом и курчавой седой бородкой и толстый опухший монах, приостановились у входа в церковные двери и шептали о том, что происходило на воловьем дворе. По плытам двора послышались быстрые, легкие шаги тонких сапог, и, оглянувшись, они увидали138 Против слов: они увидали кончая: из черного сукна ряса на полях написано: хмурое остановивш закоменевшая хмурость подходящего келаря, отца Авраамия. Отец Авраамий был еще не старый человек, с сухим, длинным и бледным рябым лицом и черными, глубоко ушедшими, блестящими глазами. На нем была длинная из черного сукна ряса и мантия, волочившаяся до земи. Клобук Каблук был надвинут на самые брови, волоса, запрятанные за уши и редкие, по рябинам разбросанные волоса бороды были неразчесаны. Все в нем говорило о строгости монашеской жизни; но движения его — быстрые, порывистые, особенно легкая, быстрая походка и взгляд быстрый, твердый, внимательный и прожигающий — выказывали силу жизни, несвойственную, как будто неприличную, монаху. Когда он подошел к церковным дверям, оба монаха низко, медленно поклонились ему. Он ответил таким же поклоном и спросил: «Что?» — хотя никто не говорил ему ничего. Старичок с красным лицом сказал: «Отец Пафнутий сказывал: пытать повели Федора Леонтьевича».

Отец Авраамий вздрогнул, как будто мороз пробежал у него по спине, и, подняв руку, хотел перекреститься, но в это мгновенье с воловьего двора послышался страшный, сначала тихий, потом усиливающейся стон, перешедший в рев. Отец Авраамий побледнел, и рука его остановилась.

— Волы ревут, их на двор не пускают, — сказал толстый монах, слегка улыбаясь.

Отец Авраамий повернулся лицом к Церкви и быстро стал креститься, гибко кланяясь в пояс и читая молитву, и потом также быстро разогнулся, оглянулся на заходящее за западную башню солнце и скорыми, легкими шагами прошел в храм, где уже зажигали свечи и готовились к службе. Он прошел на клирос, достал книгу и стал читать, крестясь и молясь.