Как тереза, он висел, но ждал. Ждут весны и ждут ветра в затишье. Он ждал ветра и знал, что не будет, но когда он думал, он думал не как стоять, а как поплыветь и он думал, не как оправдает, а как обвинит. А он знал, что не будет ветра. Посыпались под гору. Он был один и ему было жутко. Полон дом людей — Карл, шуты, но он был один. Он встал рано, как всегда. Мылся. Карла держал мыло, зачесал расческой на лоб, расправил, пошел к обедни, позавтракал сел в комнату у окна ждать. Приехал Змиев — брюхатый, потом сын о Мазепе, о Борисе, о взятии Шакловитого. Потом Сашка Гладкий. 126 На полях внизу страницы написано: Карла шут. Жена посылает узнать и судит. — В обед ложиться спать — Сон. — Приходит, — молчит. А. Апраксин. Едет к Троице. Далее отчеркнуто: У Троицы К. Борис все сияют. Обросим Петров. Пытка. К. Г. молится, брюхатый. Два брата. Другой день. Казнь. Ссылка. Гладкий в деревне. Щетинин.

Василий Васильич не сдается, но молчит — моложавый сухой старик. Карлик сидит, молчит, ноги болтаются. Сын болтун, добродет добродетельный , себя одурманивает. Говорит о праве. Василий Васильич молчит, в душе смеется.

Жена узнает, что делает В. В. Он пьет, ест, ласкает девок. Она видит, что это плохо. — Сон ей. «Прости». — Он тебя стыдится. Невестка — жадная, завистливая, живая. — Проваливается свекровь — бабища твердая, здоровая. Кормит грудью обеих. В. В. просыпается. Щетинин верный друг и слуга его ворочают.

Как твердо — не двинется — сидит на земле латок весов, на который положена гиря, когда на другую сторону весов сыплят зерно в насыпку и как вдруг от одной лишней пригоршни зерен, вдруг дернется гиря и медленно поднимается, покачиваясь и повиснет, бессильная, туда и сюда мотаясь, от прикосновения пальца ребенка, так точно непоколебима 10 лет и больше казалась сила Кн. В. Голицына, при Царе Федоре и при Царевне Софье, правившего Царством и так точно вдруг после второго Крымского похода дрогнула эта сила и, когда Князь Борись Голицын и Нарышкины отвезли меньшего Царя Петра к Троице и началась борьба между сестрой и братом, повисла эта прежняя сила, колеблясь от малейшей случайности. Все видели и знали это, все бросили ближнего боярина и ни один человек из тех, которые прежние годы загромаздживали его крыльцо, дожидаясь милости, ни один не навестил его с тех пор, как он, боясь стрелецкой смуты, затеянной Л. Р. Шакловитым с Царевной, уехал в свое подмосковное село Медведкова. Он оставался один с своей семьей; с женой, не простившей его за его сношения с Софьей, с брюхатой, больной, слабой невесткой, с двумя малыми детьми, с толпой челядинцов, которые, что ни день, то бежали от него и с любимым старшим сыном, боярином Алексей Васильичем. Сын этот, 25 летний, красавец, молодец, умница, ученый, знавший по Латыни, Гречески, по Французски, любимец отцовский, был и прежде надежда и радость, а теперь горе и страх отца. Все знали, что сила Князя Василия кончилась и что он, как соломенка, выбившаяся из крыши, вот вот упадет и занесется ветром в погибель; но один, сам Князь Василий, не знал этого. Он не мог верить тому, что так вдруг от ничего, от горсти зерна, насыпанного на другую сторону весов, пропадет его сила. Он только сердит был и мрачен. И то, что сын его поехал в Москву проведать дела, тревожило его. —

Он сидел перед обедом один в своей комнате за точеным с аспидной доской столом, на точеном стуле с пуховой атласной спинкой и, открыв книгу, смотрел в нее и длинными пальцами водил ощупывая по вострым краям переплета. В заднем углу у холодной изразцовой печи сидел, свесив ноженки в красных сапожках, карлик Суслик, и, подняв брови,127 старался не пропустить взгляда хозяина, но хозяин не посмотрел на него не спуская глаз, смотрел на хмурое, бритое в подбородке, моложавое лицо старого Князя. Но Князь взглядывал только изредка в окно и не чувствоваль взгляда карлика, не чувствовал и другого взгляда больших черных, глубоких глаз жены, смотревших из за приподнятого ковра в задней двери. — В комнате было тихо, слышалось тиканье часов в голове оленя — подарок польского посла, — мокрое всхлипывание дыхания Суслика и шуршанье болтающихся ножек по подзору коника, дальше глухое чтенье псалтыри в крестовой из за 2-х дверей и изредка прокашливанье Князя. В открытые окна врывались другие звуки. Все эти [дни] были дожди и с ночи стала ясная осенняя погода с паутинами. С ярко освещенных полей слышались скрып возов, грохот пустых телег и крики мужиков и баб, возивших снопы.

У тесовых крытых резных ворот двора послышались колокольцы и, глянув в окно, Князь увидал заворачивающих выносных с кучеренком в самых воротах, так что виден был перед новой крашеной колымаги; приезжие остановились. Кучер и кучеренок заспорили, ехать в двор или нет.

Из колымаги высунулась голова в собольей шапке и передовой проехал к крыльцу, слезши, отдал одному держать кони и стал, дожидаясь высадить приезжего из колымаги.

Твердо, — не двинется, сидит на земле гиря на одной стороне128 латок весов, пока сыплют зерно на другую сторону. Насыпят полну насыпку и все не двигается гиря; но вот подсыпали от совка горсть зерна и, покачиваясь, поднимается гиря и висит, дрожит, и дитя пальцом качнет, поднимет и опустить ее.129 Таким чувствовал себя К. В. В. Г Голицын после 12 лет силы, когда в 1689 году Ц Царь П Петр уехал из Москвы в Троицу и смутился народ, поднялся за младшего Царя.

Так твердо сидела 12 лет сила Князя Василия Васильича Голицына и вдруг, никто не знал, как и отчего, поднялась эта сила и повисла беспомощная, как соломенка, выбившаяся из под крыши и качающаяся ветром.

Князь Василий 6[-ой] день уехал из Москвы и жил в Подмосковном селе своем Медведкове, где уже давно жили его жена, дети, невестка и внучата, и он, без приказа которого ничего 12 лет не делалось в Москве, теперь ждал сам приказа, что ему де делать . Всю ночь Кн. Василий не спал, все думал, и встал поздно. Одевшись, отслушав обедню и позавтракав, Кн. Василий сел в комнате за стол и облокотился на руки. Ст Старый [?] Карла в красном кафтане сидел на коннике, болтая ногами, и смотрел на хозяина. Хозяин то читал рукопись, разложенную на столе, то смотрел в окно на светлый осенний день и ждал сына, накануне уехавшего в Москву. — В комнате было тихо, слышно, как щелкали часы, и дышал хозяин и Карла. Карла смотрел то на свои мохающияся ножки в красных сафьяновых сапожках,130 чоботах то поднимал свое старческое бритое скуластое лицо с сплюснутым носом и старался уловить взгляд хозяина, но блестящий твердый взгляд хозяина не останавливался на нем, а переходил от окна к столу, к развернутому свитку, заложенному фигурой из меди. —

Сухое бритое, моложавое лицо старика Кн. Василия было нахмурено, длинные ноги вытянуты под столом и сырые с длинными пальцами и синими, как червяки, жилами руки потирали края стола, как бы ощупывая вострый край. —

— Кто приехал? — вдруг визгнул Князь, так что Суслик вздрогнул и [в] скочил на ноги. Но Князь уже узнал того, кто приехал, и, вставь на длинные ноги, пошел к дверям, но, обдумавшись, опять вернулся и сел на свое место. На широкий двор въехала кожей обитая, окованная крашеным железом, новая колымага на четверне разношерстных, крупных, косматых лошадей. Трое передовые верховых слезли с лошадей у часто ступенчатого тесового крыльца ˂и˃, отдав одному мальчику чумбуры своих лошадей, дожидались колымаги, чтоб высадить хозяина.

131 Хоть коротка Августовская ночь, а и ту не спала старушка Щетинина, Княгиня. Чуть забрезжилась заря и в волоковое оконце прошел свет на бревенчатую стену, она скинула ткацкое одеяло Всю сентябрскую длинную ночь не спалось Князю Борису Алексеевичу Голицыну. Всю ночь он ворочался, трещал тесовой кроватью за перегородкой в кельи Троицкого келаря, отца Авраамия. — Только забрезжилась заря, он тяжело вздохнул, поднялся, перегнувшись, достал расшитые шолками чоботы, надел шелковые на очхуре шаровары и, вздев кафтан на широкия плечи, стал перед образом спасителя и, сложив широкия руки перед животом, нагнул большую кудрявую голову.

— Господи Отец, научи твое чадо творити волю твою, Господи сын Іисус Христос, научи мя уподобиться тебе, Господи, дух Святый, вселися в меня и через меня твори волю свою. Пресвятая Богородица, Ангел Хранитель, Борис и Глеб, угодник Сергий заступите за меня, научите, что делать буду... — Так он сказал и вспомнил все свои мерзости, пьянство, обжорство, любострастье и ту беду, которая теперь одолевала его душу. —