— Можно, можно мне присядать?
Таня закраснелась и засмеялась.
Мать услала дочь, и послѣ вопросовъ о ея мужѣ и сынѣ за кофеемъ начался разговоръ.
— Ну, разумеется, я ни о чем не могу и не хочу говорить, прежде чем не узнаю все твое горе. Он говорил мне.
Лицо Долли приняло сухое, ненавидящее выражение. Она
— Долли милая, я хотела говорить тебе за него, утешать. Но, душенька, я вижу, как ты страдаешь, и мне просто жалко, жалко тебя.
И на маленьких глазах с огромными ресницами показались слезы. Она прижалась к невестке. Долли сейчас же дала целовать себя, но не плакала. Она сказала:
— По крайней мере, ты понимаешь, что все, все потеряно после этого, все пропало.
И как только она сказала это, она зарыдала. Анна Аркадьевна взяла ее руку и поцеловала.
— Не думай, Долли, чтобы я, потому что он мой брат, могла смотреть легко на это, не понимаю весь ужас твоего положения. Но чтож делать, чтож делать? Он гадок, но он жалок. Это я сказала ему.
Она противоречила себе, но она говорила правду. Несмотря на то, что она ласкова была с ним, он был невыносимо противен ей.
— Да, это ужасно. Что ж говорить, — заговорила Долли. — Все кончено. И хуже всего то, ты пойми, что я не могу его бросить. Дети — я связана. А между прочим с ним жить мне мука. Именно потому мука, что я, что я все таки... Мне совестно признаться, но я люблю свою любовь к нему, люблю его.
И она разрыдалась.
— Долли, голубчик. Он говорил мне, но я от тебя хочу слышать. Скажи мне все.
И в самом деле случилось то, чего ожидала Анна Аркадьевна. Она как бы успокоилась, похолодела и с злобой начала говорить:
