— Да мало ли что, но вот видишь, нужно самому учиться, docendo discimus,138 [уча учимся,] и для этого надо жить в спокойной среде, чтобы не дело самое, а сперва прием для дела, да я не могу рассказать: ну, дело в том, что я нынче еду в деревню и вернусь только с готовой книгой. А знаешь, Каренина необыкновенно мила. Ты ее знаешь?

— Ну, а выставка? — спросил Гагин о телятах своей выкормки, которых привел на выставку Нерадов и которыми был страстно занят.

— Это все вздор, телята мои хороши; но это не мое дело.

— Вот как! Одно только нехорошо — это что мы не увидимся нынче: мне надо обедать с матушкой. А вот что, завтра поезжай. Мы пообедаем вместе, и с Богом.

— Нет, не могу, — задумчиво сказал Нерадов. Он, видно, думал о другом.139 — Да, сходить нынче на коньки в Зоологический сад, потом к Цимерману. — А у Щербацких будешь? — спросил Гагин. — Нет, у них уж завтра. — Так стало быть, будем обедать. Ну хорошо. Однако пора идти к матушке.

— Да ведь нынче, — и Нерадов покраснел, вдруг начал говорить с видимым желанием, говорить как о самой простой вещи, — да ведь нынче мы обещались Щербацким приехать на каток.

— Ты поедешь?

Гагин задумался. Он не заметил ни краски, бросившейся в лицо Нерадова, ни пристыженного выражения его лица, когда он начал говорить о Щербацкой, как он вообще не замечал тонкости выражения.

— Нет, — сказал он, — я не думаю ехать, мне надо оставаться с матушкой. Да я и не обещал.

— Не обещал, но они ждут, что ты будешь, — сказал Нерадов, быстро вскочив. — Ну, прощай, может быть, не увидимся больше. Смотри же, напиши мне, если будет большая перемена в твоей жизни, — сказал он.

— Напишу. Да я поеду на проездку посмотреть Грозного и зайду. Как же, мы не увидимся?

— Да дела пропасть. Вот еще завтра надо к Стаюнину.

— Так какже ты едешь? Стало быть, обедаем завтра.

— Ну да, обедаем, разумеется, — сказал Нерадов также решительно, как решительно он минуту тому назад сказал, что нынче едет. Он схватил баранью шапку и выбежал. Вслед за ним, акуратно сложив вещи, Гагин пошел к матери.

Старушка была чиста и элегантна, когда она вышла из вагона, но теперь она была как портрет, покрытый лаком; все блестело на ней; и лиловое платье, и такой же бант, и перстни на сморщенных белых ручках, и седые букли, не блестели только карие строгие глаза, такие же, как у сына. Она подвинула сама кресло, где должен был сесть сын и, видимо, хотела обставить как можно радостнее тот приятный и важный разговор, который предполагала с сыном. Нет для старушки матери, отстающей от жизни, важнее и волнительнее разговора, как разговор о женитьбе сына: ждется и радость новая, и потеря старой радости, и радость жертвы своей ревности для блага сына и, главное, для продолжения рода, для счастия видеть внучат. Такой разговор предстоял Княгине Марье Давыдовне. Алеша, как она звала его, писал ей в последнем письме: «вы давно желали, чтоб я женился. Теперь я близок к исполнению вашего желания и был бы счастлив, если бы вы были теперь здесь, чтобы я мог обо всем переговорить с вами». В день получения письма она послала ему телеграмму, что едет от старшего сына, у которого она гостила.