Дома она нашла письмо Графини Лидии Ивановны.

«Бездушная, фальшивая притворщица, — сказала она, разорвавъ ея письмо. — Завтра я поѣду къ нему, и мнѣ все равно, увижу ли я или не увижу Алексѣя Александровича», сказала она себѣ.

Этот вечер Вронской должен был провести у брата, и она мучительно, страстно ждала его. Одно, что ей оставалось, — это была его любовь. И он не дорожил каждой минутой этой любви. Она ждала его, а он сидел теперь с этой Лизой, которую он так высоко ставит. Она, верно, влюблена в него и заманивает его.

Приходъ кормилицы однако разбудилъ Анну отъ того столбняка, въ которомъ она находилась. Она ничего не говорила Вронскому о томъ, какъ и когда она намѣревалась увидать сына. Она скрыла отъ него письмо Лидіи Ивановны и хотѣла скрыть свою сегодничную поѣздку. Она боялась того, чтобы онъ узналъ про ея поѣздку, про ея чувства къ сыну, больше всего боялась, чтобы онъ не заговорилъ съ ней про это. Она знала, что для него, не смотря на то что онъ былъ главной причиной ея горя въ этомъ отношеніи, что для него ея свиданіе съ сыномъ, чувства, которыя она могла испытать при этомъ, все это кажется самой не важной и обыкновенной вещью. И что никогда онъ не будетъ въ силахъ понять всей глубины ея страданья. Она знала, что за его холодный тонъ при упоминаніи объ этомъ она возненавидитъ его. И она боялась этого и потому скрывала отъ него и ничего не хотѣла говорить про это.

Кормилица разбудила ее. Надо было перестать думать о непоправимомъ, надо было скрыть отъ него, надо было жить жизнью, которою она жила тѣ нѣсколько дней, которые она провела въ Петербургѣ. А жизнь, которую она вела эти нѣсколько дней въ Петербургѣ, была исполнена волненій и тревогъ и требовала напряженія всѣхъ ея силъ, и она, устранивъ слишкомъ мучительныя воспоминанія о сынѣ, опять отдалась этой жизни.

Но мучительнее всего было для Анны то новое чувство, которое она в это время, именно в Петербурге, начала испытывать к Вронскому.

Она променяла все: и общественное положение, и спокойствие совести, и сына — все на любовь, которой она не имела к мужу и от мужа. Но имела ли она эту любовь, на которую она все променяла? Этот вопрос в первый раз пришел ей в Петербурге. Перед приездом в Петербург у ней было в первый раз несогласие с Вронским о том, как им остановиться. Вронский предлагал остановиться, для соблюдения приличий, в разных гостиницах. Анна не хотела этого. Она высказала, что она ничего не хочет скрывать. Решено было остановиться в разных этажах. Она виделась с Вронским во время своего пребывания в Петербурге только урывками. И это мучало Анну. Она была лишена того, за что она променяла все.

И она сердилась на него и чувствовала сильнейшия приливы любви к нему и ревновала его. Варвара Павловна на улице указала ей княжну Сорокину, про которую Анна слышала от Бетси как про невесту, которую прочила мать Вронскому, и всякий раз, как Вронский уезжал из дома, ей казалось, что он видится с княжной Сорокиной, раскаивается в своей связи, подчиняется козням матери, чтобы женить его.

Всего этого не могла сказать Анна Вронскому, и все это производило в нем впечатление какого то таинственного, скрытого от него возбуждения.

Когда Анна вошла в швейцарскую, Капитоныч узнал ее, и ей больно было видеть выражение испуга на его лице.

— Здраствуй, Капитоныч, — сказала она ему. — Я к сыну при... — сказала она1552 виновато улыбаясь, и, удержавшись на половине слова, чувствуя, что слезы вдруг подступили ей к горлу и с виноватой мольбой взглянув на старика, она быстрым легким шагом пошла на лестницу.

Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.

— Учитель там, может, раздет, я скажу.

— Нет, не говори, — сказала Анна, тщетно стараясь удержать свое волнение.