На большой лестнице Левин встретился с Облонским, входившим наверх.

— Чтож так рано, сказал Степан Аркадьич, хватая его за руку.

Левин нахмурился и, высвобождая схваченную Облонским руку, сердито проговорил:

— Мне нужно еще...

— Что же, что? — с участием проговорил по французски Облонский.

579 — Твоя жена — дурной пророк. Ну, прощай, надолго... — Да ничего особеннаго. Я тороплюсь.....

Он не договорил, глотая что то оставшееся в горле, и сбежал с лестницы.

580 Зач: Вронскій долго не спалъ, ходя взадъ и впередъ по небольшой занимаемой имъ комнатѣ въ огромномъ материнскомъ домѣ. «Надо, надо кончить эту жизнь. А то такъ скучно». На него находила тоска и уныніе и прежде; но теперь нашло еще съ большей силой, чѣмъ когда нибудь. И съ тоской соединялось чувство влеченія къ этой милой дѣвушкѣ съ ея маленькой головкой, такъ удивительно поставленной на тонкой шеѣ и прелестномъ станѣ, и тоска соединялась съ этимъ влеченіемъ. Ему хотѣлось плакать и любить и быть любимымъ. Надо было подумать и рѣшить. Удашевъ между тѣмъ, выѣхавъ въ 12 часовъ отъ Щербацкихъ съ тѣмъ выносимымъ всегда отъ нихъ пріятнымъ чувствомъ чистоты, свѣжести и невинности съ присоединеніемъ поэтическаго умиленія за свою любовь къ Кити и ея любовь, про которую онъ зналъ, — чувство, которое отчасти зависѣло и отъ того, что не курилъ цѣлый вечеръ, — закурилъ папиросу и, сѣвъ въ сани, задумался, куда ѣхать коротать вечеръ. Онъ стоялъ у Дюссо и, зайдя въ столовую, ужаснулся на видъ Туровцина, Игнатьева и Кульмана, ужинавщихъ тамъ.

«Нет, я не могу с ними сидеть нынче». Он чувствовал, что между им и Кити, хотя и ничего еще не было сказано, установилась581 твердая и важная определенная и сознаваемая ими обоими связь и что она почему то особенно усилилась нынешний вечер.582 О чем же было думать? Чем волноваться? Тем, что он счастлив, что любим прелестнейшим существом? Странно сказать, что не останавливало, но задерживало Вронского — это то, что это не была большая страсть, на которую он так давно был готов,

«Прелестная девушка! И тронулся, тронулся вешний ледок», думал он о ней.

Онъ вернулся въ свой нумеръ, велѣлъ себѣ принести ужинать и, открывъ французскій романъ, разстегнувшись, сѣлъ за столъ. Но книга не читалась. Онъ видѣлъ ея, ея румянецъ, ея улыбку, ея робость ожиданія, что вотъ вотъ онъ скажетъ, и боязнь вызвать это слово.

«Ну и что же? — спросил он себя. — Неужели жениться?» Это было слишком легко и слишком просто. Да и зачем?

583 Вронской Удашев был584 один из самых скромных людей скромный человек, но он не мог не знать, что он был один из лучших женихов в России и что в светском отношении родные Щербацких должны быть более довольны этим браком, чем его родные. Хотя он знал, что ни один Русский человек не сделал бы mesaillance,585 [неравного брака,] женившись на Кити, и он знал, что мать егo одобряет этот брак, но он чувствовал, что ему не хочется, потому что это слишком легко и просто и вместе серьезно.586 Вронской Удашев никогда не знал587 и не любил семейной жизни. Самый брак, самая семейная жизнь, помимо той женщины, которая будет его женой, не только не представляли для него никакой прелести, но он по своему взгляду на семейную жизнь видел до сих пор, что на муже лежит отпечаток чего то смешного. Он никогда и не думал жениться до нынешней зимы в Москве, когда он влюбился в Кити.588 Выйдя на волю в своем Петербургском блестящем гвардейском круге, он тотчас же попал на актрис и кокоток, но натура его была слишком честная, простая и вместе тонкая, чтобы увлечься этими женщинами. Он имел эти связи также, как пил в полку не оттого, что любил, а оттого же самого, отчего люди курят. Все делают, навязываются эти женщины, и питье само собой, и дурного тут ничего нет; напротив, есть что то приятное, хорошее, состоящее в том, чтобы, чувствуя в себе силы на все лучшее, делать самое ничтожное. Это сознание того, что я всегда выше того, что я делаю, и удовольствие в этом сознании было главное руководящее последнее время чувство всей жизнью Вронского. Он говорил по английски, как Англичанин, по французски, как Француз, жил в Лондоне и Париже, но он был вполне русский человек. Он не мог переносить фальши и так боялся того, чтобы иметь вид человека, полагающего, что он делает важное дело, a делает пустяки, что он всегда делал пустяки и имел такой вид, a вместе с тем он сам чувствовал и другие чувствовали, что в нем сидел запас чего то. Теперь ему надо было расстаться с этим чувством, и это не останавливало, но задерживало его; надо было излить этот запас силы любви, и ему жалко было. Только теперь, чем дальше и дальше заходили его отношения с нею, ему приходила эта мысль; но она приходила ему только по отношению к нему самому. По отношению же к ней, о том, что она, любя его, будет несчастлива, если он не женится, эта мысль никогда не приходила ему в голову. И потому он только спрашивал себя, необходимо ли для его счастья жениться на ней, и был в нерешительности. Он был умен и добр. Но потому ли, что всякое чувство слишком сильно овладевало им, или потому, что он не задумывался над жизнью, у него в голове никогда не помещалась вместе мысль о том, что ему нужно от человека и что человеку нужно от него.

Выйдя очень молодымъ блестящимъ офицеромъ изъ школы, онъ сразу попалъ въ колею богатыхъ петербургскихъ военныхъ и, хотя и ѣздилъ въ свѣтъ изрѣдка, не имѣлъ въ свѣтѣ ни связей и ни разу по тому тону, царствующему въ его кругѣ, не ухаживалъ за дѣвушкой. Тутъ, въ Москвѣ, это случилось съ нимъ въ первый разъ, и въ первый разъ онъ испытывалъ всю прелесть, послѣ роскошной, утонченно грубой петербургской жизни, сближенія съ невиннымъ прелестнымъ существомъ, которое полюбило его. Онъ не зналъ, что это заманиваніе барышень безъ намѣренія жениться есть одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ дурныхъ и пріятныхъ поступковъ блестящихъ молодыхъ людей, какъ онъ. Онъ думалъ, что онъ самъ первый открылъ его, и наслаждался своимъ открытіемъ. Онъ видѣлъ, какъ онъ говорилъ себѣ, что ледокъ весенній таялъ и она была переполнена любви къ нему, что изъ нея, какъ изъ налитаго яблочка, готова была брызнуть эта любовь. Стоило ему только сказать слово. Онъ не говорилъ этаго слова, и упрекать ему себя не за что было. Онъ говорилъ, чтò всегда говорятъ въ свѣтѣ, всякій вздоръ, но вздоръ такой, которому онъ умѣлъ придавать для нея смыслъ. Онъ ничѣмъ не связалъ себя, онъ только въ Москвѣ, какъ въ деревнѣ, веселился невинными удовольствіями (онъ часто думалъ, какъ посмѣялись бы ему его товарищи), но послѣднее время его честная натура подсказывала ему, что надо предпринять что то, что что то можетъ быть нехорошо. Но какъ только онъ говорилъ себѣ — жениться? — ему чего-то совѣстно становилось и казалось, что этаго нельзя. Нынѣшній вечеръ онъ однако почувствовалъ, что надо рѣшить вопросъ.

«Ну, что же — жениться? Ах, все бы, только не жениться», наивно отвечал он себе. Мало того, что это было слишком просто и легко мало того, что он никогда не думал о женитьбе и семье и не мог представить себе жизни вне условий холостой свободы, — главная причина была та, что он, женившись, выпускал тот заряд чего то, который он держал в запасе и который он не считал нужным выпускать.