Старые казачки сидели по крылечкам хат, или выглядывая в окошечки, молодые бабы и девки в яркоцветных атласных бешметах с золотыми и серебряными монистами и в белых платках, обвязывавших все лицо до самых глаз, расположившись в тени от косых лучей солнца на земле перед хатами, на бревнах у заборов, грызя семя, громко смеялись и болтали. Некоторые держали на руках грудных детей и, расстегивая бешмет, кормили их, или заставляли ползать вокруг себя по пыльной дороге.

Мальчишки и девчонки на площади и у станичных ворот с писком и криком играли в мяч; другие, подражая большим, водили хороводы и тоненькими несмелыми голосами пищали песни.

Льготные, писаря и вернувшиеся домой строевые казаки, молодые парни в нарядных черкесках, обшитых галунами, сцепившись рука с рукой, ходили по улицам, останавливаясь то подле одного, то подле другого кружка казачек, молодецки подкидывая головой попаху, оправляя кинжал и заигрывая.

Кое-где на корточках около знакомого дома сидели кунаки — сухие, краснобородые, босые Чеченцы, пришедшие из-за Терека полюбоваться на праздник и, покуривая из коротеньких трубочек, перекидывались быстрыми гортанными звуками. На улицах, между однообразными деревянными хатами с высокими камышевыми крышами и резными крылечками, было сухо, в воздухе тепло и неподвижно, на небе прозрачно, голубо и ясно. Бело-матовый хребет снежных гор, видневшийся отовсюду, казался близок и розовел от заходящего солнца. Изредка от гор, по редкому воздуху, долетал дальний звук пушечного выстрела и в камышевой степи и в садах за станицей с разных сторон откликались фазаны. Еще девки не начинали хороводов, ожидая сумерек, казаки не расходились по хатам справлять праздник и весь народ спокойно толпился на улицах, когда на площадь шагом выехали два вооруженные верховые, и внимание девчонок, мальчишек, баб, девок и даже стариков обратилось на них.44 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

Один из верховых был плотный черноглазый красный казак лет 30 с окладистой бородой, широким рубцом через нос и щеку и необычайно развитыми грудью и плечами. Он сидел несколько боком на сытом сером кабардинце, твердо ступавшем по жесткой дороге, весело поводившем острыми ушами и подкидывавшем тонкой глянцовитой холкой и красивой головой в серебряной уздечке. Все в этом всаднике, от широкой загнутой назад попахи до шитой шелками и серебром седельной подушки, изобличало охотника и молодца. Ружье в чехле, серебряная шашка, кинжал, пистолеты, натруска, свернутая за седлом бурка, ловко прилаживались около него и показывали, что он ехал не из мирного и не из ближнего места. В этой боковой посадке, в движении руки, которой он шутя похлопывал плетью под брюхо лошади, а особенно в его блестящих, бегающих, узких глазах чувствовалось что то кошачье, порывистое. Чувствовалось, что в одно мгновенье вместо этой щегольской небрежности он мог слиться одним куском с лошадью, перегнуться на сторону и понестись как ветер, что в одно мгновенье, вместо игривого похлопыванья плетью, эти широкия руки могли выхватить винтовку, пистолет или шашку и вместо самодовольного веселья, в одно мгновенье глаза могли загореться хищным гневом, или необузданным восторгом. Другой был еще совсем молодой, очень красивый казаченок с румяными налитыми щеками, белым пушком на бороде и узкими голубыми глазами. Он был бедно одет, и конь под ним был ногайской, худой; но в посадке и чертах его было заметно что-то ранне спокойное и изящное. Что-то сильно занимало молодого казаченка; он пристально вглядывался в толпу девок, собравшихся на углу площади, и беспокойно поталкивал лошадь.

Проезжая мимо стариков, казаки приподняли попахи. Старший казак оглядывался кругом, как будто говоря: «видали молодца?» и всем кланялся.

— «Что много Нагайских табунов угнал, батяка Епишка? А?» сказал, обращаясь к нему, приземистый старик с нахмуренным мрачным взглядом и белой бородой, доходившей ему до грудей. Это был известный по всему околодку колдун казак Черный.

— «Ты не бось пересчитал, дедука, коли спрашиваешь», недовольно, но смущенно отвечал Епишка и, встряхнув попахой, отвернулся от него.

— «То-то парня-то напрасно за собой дурно водишь», проговорил старик. «Доездятся казаки! Что дороже коня»!

Епишка приостановился и внимательно прислушивался к словам колдуна. «Вишь чорт, все знает», сказал он и плюнул.

Но, подъехав к кружку девок, озабоченное выраженье его лица мгновенно перешло в счастливо разгульное.

— «Здорово дневали, девки?» крикнул он сильным заливистым голосом, «Состарелись без меня небось, ведьмы!»

«Закусок купи девкам то! Много ли бурок привез? Здорово, дядя!» радостно заговорили девки, приближаясь к нему, как только он подъехал.

— «Вот с Киркой на ночку погулять прилетели с кордона», отвечал Епишка, наезжая на девок.

— «И то Степка твоя исплакалась без тебя», визгнула одна девка, локтем толкая Степку, и залилась звонким смехом.