«Чихиркю девкам купи», сказала другая.

— «Ну те к чорту! Куда лезешь? Что топчешь лошадью то», говорила третья, замахиваясь рукой на его лошадь, которую он, джигитуя, поворачивал между ними.

— «Становись в стремя, в горы увезу, мамочка. Уж поцелую-ж! так крепко, что ну!» говорил Епишка и смеялся.

Товарищ его тоже остановился подле девок и, улыбаясь словам Епишки, не спуская блестящих глаз, смотрел на высокую стройную девку, которая, сидя на завалинке, смеялась на него своими черными глазами. — Он несколько раз собирался заговорить с ней, но девка отворачивалась от него.

— «Ты чего приехал?» спросила она его.

— «На тебя посмотреть, мамука Марьянка, с кордона выпросился», сказал он ей и весь закраснелся.

— «Легко ли? Не видали!» отвечала Марьяна и, подойдя к невестке, которая держала на руках грудного ребенка, вдруг жадно начала целовать этого ребенка, изредка косясь на молодого казака.45 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

Казаки, постояв немного, поехали по домам поставить коней, снять ружья, и тотчас обещались вернуться играть с девками всю ночь до раннего утра.

Приехавшие казаки были соседи. Они, свернув в боковую улицу, вместе подъехали к двум хатам, которые стояли рядом, и слезли с коней. —

— «Приходи скорей, Кирка! Дорвались, брат!» крикнул своим заливистым басом старший, осторожно проводя своего коня сквозь плетеные ворота. «Здорово, Улита!» обратился он к невестке, которая сбегала по сходцам чтобы принять коня. «Поставь к сену, мамочка, да не расседлывай мотри, — опять поеду», прибавил он, приподнимая папаху в ответ на низкий поклон жены брата. —

— «Что мой-то здоров ли, батяка?» спросила она. —

— «Чего ему делается, Фомушкины боченок привезли, он и так пьян надуется, в станицу нече ездить», отвечал батяка Епишка, поднимаясь по сходцам.

— «Да чихирю, баба, принесь», крикнул он. Живо!»

Батяка Епишка был второй брат одной из самых старых по роду и зажиточных казачьих семей Гребенского полка. — Дед его Иляс Широкой еще во времена совершенно вольного казачества долго служил по выбору атаманом, бился с горцами, имел много ран, был жалован Царицей и имел холопей, отец его, дедука Иванка, несколько раз был избираем обществом в станичные и полковые должности, но всегда отказывался за одиночеством и всю жизнь служил простым казаком, занимаясь хозяйством и охотой. Несмотря на то, старик, которого еще теперь многие помнили, пользовался высоким уважением всего народонаселения за свою строгость нрава, хлебосольство и мудрость советов. Когда он умер, старший сын Давыд был уже женатым хозяйственным казаком и принял в руки хозяйство; меньшой и любимый сын Епишка был еще холостым, развеселым и отчаянным парнем и, не вступаясь в наследство, тотчас по смерти отца предался вполне удалой казачей жизни с пьянством, побочничеством, воровством и грабежами. — Старший брат Давыд был человек степенный и темный, как говорили про него в станице. Он крепко держал веру, вел хорошо хозяйство, любил выпить, детей и бабу учил как следует, службу нес исправно, но ни на службе, ни в домашнем быту не пошел по отцу и деду, он не имел весу, был рохля, так ничего; его забывали и ни в какую должность бы не выбрали, ежели бы еще были времена выборов. Епишка напротив был любимец всей станицы и даже по всему полку его давно знали. — Хоть старики и покачивали головами, глядя на его бравшихся, Бог знает откуда, кабардинских коней и серебряные шашки, на его ястребов и собак и князей кунаков, которые из кумыков и из Чечни приезжали к нему в гости, хоть и говорили, что он веры не держит и конину ест у Татар и с Русскими обмирщился, хоть и сбивал он по всему полку с пути баб и девок, но старики радовались, глядя на него, гордились им, слушая станичные толки про его лихия дела за рекой и в степи и в горах, куда он пробирался. Бабы и девки любили его зa подарки, за мастерство петь и за то, что он любил их. Кроме того общий голос про него по околотку говорил, что он хотя и чорт сорви-голова, а уж так прост, что дитя малое не обидит, последнюю рубаху отдаст.

Товарищ и сосед Епишки, молодой казаченок Кирка был человек бедный и сирота. Он еще ребенком 5 лет остался у матери после смерти отца. Старуха в бедности взростила его и собрала в казаки. Она любила его, как любят детище, на которое положена вся жизнь матери. Она не могла нарадоваться на своего Кирушку, и все соседи и станичники з нали малого за парня почтительного, смирного и умного. Об одном горевала мать, что связался с соседом её Кирушка, как бы дурному не научил его нехристь то этот. — А теперь бы только женить мне его, так и умереть можно спокойно, — думала она.