Мы говорили о нем, о его взглядах на жизнь, которыея знал и разделял в то время. Он был — не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Этобыл человек такой, какими мы представляем себе древних мудрецов. При этом с кротостью и смирением бессознательного христианства. Онбыл уверен, что он терпеть неможет христианского учения, а между тем вся его жизнь быласамоотвержением. Ему, очевидно, было скучно жить, если он не могчем-нибудь жертвовать для кого-нибудь и жертвовать так, чтобы емубыло трудно и больно. Только тогда он был доволен. При этом он былневинен, как ребенок, и нежен, как женщина.

В том, что она любила его, могло быть сомнение, нов том, что она была единственной его любовью и божеством, — немогло быть сомнения для того, кто видел его в ее присутствии. Надобыло видеть его большие, круглые голубые глаза, как они смотрелина нее и следили за каждым ее движением и отражали в себе всякоевыражение ее лица; надо было видеть эту бодрящуюся, слабую фигурув расходящемся, дурно сшитом пиджачке, как она склонялась итянулась к тому месту, где была она, чтобы не было в этом никакогосомнения.

Это знал и Алексей Николаевич, ее покойный муж, знал и не смущался, оставляя их по целым вечерам наедине, то естьс ней и с детьми; это знали и дети, любившие и учителя и мать исчитавшие естественным, чтобы учитель и мать любили друг друга.

Единственная предосторожность, которую принялАлексей Николаевич против Петра Никифоровича, состояла в том, что он называл его «Петряй Мудрый». Алексей Николаевич любил и уважалПетра Никифоровича, потому что не мог не уважать его занеобыкновенную любовь и преданность детям и за необыкновенно высокие нравственные качества, но не мог допустить возможностилюбви между его женою и Петряем. А между тем я склонен думать, чтоона любила его. Его смерть была для нее не только большим горем, но и лишением. Были стороны ее души — лучшие, главные, основные, которые потом она уже не открывала никому и которые так и заглохлипосле его смерти.

Так вот, мы говорили про него и про его взгляды нажизнь, — как он считал, что вся нравственность жизни сводится ктому, чтобы как можно меньше брать от людей и как можно большедавать себя, свою душу, и как для того, чтобы меньше брать, надодержаться первой платоновской добродетели — воздержания: спать надосках, носить один плащ, зимой и летом, есть хлеб с водой и —величайшая роскошь — молоко. (Он жил так, и Марья Александровна считала, что он этим погубил свое здоровье.) А чтобы быть всостоянии давать другим, надо развить в себе духовные силы, изкоторых главная — любовь, деятельная любовь, служение жизни, улучшение ее. Он так и хотел вести детей, но требования родителей, подчинявшихся обычаям, были другие, и из этого выходило нечтосреднее, но и то было хорошо. К счастью, это продолжалось недолго— он прожил у них всего четыре года.

Вспоминала Марья Александровна многие мнения ислова его:

— Да, представьте себе, — говорила она, — я часто читаю теперьдуховные поучения, слушаю наставления отца Никодима, и — поверите ли? — она блеснула на меня своими улыбающимися глазами, и я вспомнил ее обычную смелость суждений, — и поверите ли — как все эти духовные поучения много, много ниже того, что я слышала от Петра Никифоровича. То же, но ниже. А главно — он говорил и делал. Да как делал — горел! И сгорел. Помните, когда у Митечки с Верой была скарлатина — вы еще приезжали тогда — он ночи просиживал у больных, а днем не откладывал своих занятий с старшими. Это было для него святое дело. А потом, когда заболел мальчик у Варвары, он то же самое делал и ужасно рассердился, когда не хотели перевести ее мальчика в дом. Мне Варвара недавно напомнила, как ему разбил Ваня — мальчик-слуга — бюст, не помню, какого-то мудреца, и он разбранил его, и как не знал потом, как загладить свою досаду: и прощения просил, и в цирк посылал. Удивительный был человек! Он говорил, что жить, как мы живем, не стоит, и предлагал мужу отдать всю землю крестьянам, а самим жить трудами. Алексей Никифорович только смеялся. А он серьезно это советовал, считал долгом сказать, до чего он додумался. И был прав. Ну, мы жили, как все живут, ну и что ж? Вот мои дети... Я объездила их всех, кроме Пети, прошлого года. Ну, что же? Разве они счастливы? Но, впрочем, нет, нельзя же всё перевернуть, как он хотел. Видно, недаром пал первый человек, и грех вошел в мир.

Таков был наш последний разговор. И тут же онасказала мне:

— Многое, многое я передумала в своем одиночестве, не только передумала, но написала. — И она улыбнулась стыдливойулыбкой, придавшей такое милое и жалкое выражение ее старческомулицу. — Записала мои мысли об этом, скорее, мой опыт. Я прежде, давно, девушкой и замужем, вела свой дневник. Потом уже, какначалось, лет десять тому назад... — она не сказала, чтò началось, но я понял, что это касалось ее отношений с взрослыми детьми, столкновение, борьба (она осталась после мужа одна, и состояниебыло в ее руках), — я не писала больше. И вот теперь, перебираясвои вещи, здесь уж, нашла эти тетрадки, перечитала их, и многотам глупого, а много и хорошего, право, — опять та же улыбка, — ипоучительного. Думала сжечь и нет. Посоветовалась с батюшкой, онвелел сжечь. Знаете — он не понимает. Это — глупости, я не сожгла.

Я так узнал ее нелогичную какую-то своего рода последовательность в этих словах. Никодима она во всем слушается, поселилась, чтобы быть руководимой им, а вместе с тем суждение егосчитает глупостью и делает по-своему.

— Так не сожгла, а еще приписала целых две тетради. Здесь одной делать нечего, написала, что думаю обо всем этом. И вот, когда умру — я еще не собираюсь, мать моя жила до девяноста лет, а отец до восьмидесяти, — чтобы тетради передали вам, вы прочтетеи решите, есть ли там что нужное. Если есть что нужное, то пусть идругие знают. А то ведь никто этого не знает: мучаемся, мучаемся, страдаем за них, от беременности и до тех пор, пока они начинаютзаявлять свои права, и все эти бессонные ночи, и муки, ибеспокойства, и отчаяние. И всё бы это хорошо, коли бы былалюбовь, кабы они были счастливы. А то и этого нет. Как хотите, атут что-то не так. Вот я всё записала. Вы прочтите после моейсмерти. — Так тàк?

Я обещался, хотя сказал, что никак не ожидаюпережить ее. На том мы расстались, а через месяц я узнал, что онаскончалась. С ней сделалось дурно у всенощной, она села наскладной стул, который был с ней, прислонилась к стене и такумерла. Что-то с сердцем. Я приехал на похороны. Дети почти всесобрались, кроме Елены, которая была за границей, и Митечки — тогосамого, у которого была скарлатина, который не мог приехать, потому что в это самое время лечился на Кавказе от дурной болезни.

Похороны были богатые, внушившие монахам бòльшееуважение, чем то, которое они испытывали к ней при ее жизни. Вещи, бывшие у ней, разделили между собой больше как сувениры, и мнедали в память нашей дружбы ее малахитовый пресс-папье и шестьстарых сафьяновых тетрадей и четыре новых простых учебных тетради, которые она исписала в монастыре «обо всем этом», как она сказала.

В этих тетрадях вся трогательная и поучительнаяистория этой прекрасной и замечательной женщины.

Так как я знал сорок лет ее и ее мужа, и на моихглазах рожались, росли и воспитывались и переженились ее дети, явезде, где это может быть нужно для ясности рассказа, могудополнить своими воспоминаниями то, что не досказано в еезаписках.