Это было в 57 году, только что кончилась кампания.

В доме у Вороновых готовилась свадьба, помолвлена была средняя дочь Варвара за Евграфа Лотухина. Они знались детьми, играли, танцовали вместе, а теперь он вернулся из Севастополя поручиком уланского полка. В самый разгар войны он вышел из министерства, в котором служил, и поступил в полк юнкером. Теперь он вернулся и был в нерешительности, куда поступить. Он относился к военной службе, особенно гвардейской, с презрением и не хотел оставаться в ней в мирное время. Но дядя его звал к себе в адъютанты в Киев. Другой, двоюродный, предлагал место в Константинополе, прежний начальник звал к себе.

Родных, друзей было много, и все любили ЕвграфаЛотухина. Не то чтобы точно любили, замечали его отсутствие, но любилитак, что когда он входил, все большей частью говорили: «А, Граша!Ну и отлично». Никогда никому он не был в тягость, а приятен былмногим и самыми разнообразными способами. И рассказать, и спеть, ина театре играть. На все он был мастер. А главно не претенциозный, умный, красивый, понятливый и добродушный.

Пока он приглядывался, куда, к кому поступить, иприглядывался, серьезно взвешивая, несмотря на свою кажущуюся беспечность. Он встретил в Москве Вороновых. Они пригласили его ксебе в деревню. Он приехал, пробыл неделю, уехал и через неделюопять приехал и сделал предложенье. Его с радостью приняли. Этобыла хорошая партия. И он стал женихом.

— Да ничего особенно радостного нет, — говорил отецВоронов жене, стоявшей у его стола и жалобно смотревшей на него. —Добрый! Добрый! Не в доброте дело, а он уже поживший, и очень, язнаю эту лотухинскую породу, да и что же он? Ничего, кроме добрыхнамерений, — служба. А то, что мы дадим, не обеспечит.

— Но они любят друг друга. И он так откровенен, просто мил, — говорила она, тихая, кроткая.

— Да, разумеется, Феников ничего, они все такие, ноя лучшего желал для Вари. Эта такая прямая, нежная натура. Лучшегоможно бы желать для нее. — Ну, да что делать. Пойдем.

И они вышли.

Нынче, 1857. 3 мая. Начинаю новый дневник. Старыйдавно не писала, да и то, что писала, было не то: много лишнегокопанья в себе, много чувствительного и просто глупого — влюбленьев Иван Захарыча, желанье прославиться, уйти в монастырь. Я сейчасперечла много и милого пятнадцати, шестнадцатилетнего. Теперьдругое, двадцать лет, и я люблю, точно люблю, не восхищаясь собою, не подзадоривая себя, с страхом, что это не настоящее, что это нетак, как любят по-настоящему, что я недостаточно люблю; а, напротив, с страхом, что это настоящее, роковое, что яслишком люблю и не могу, не могу... не любить. И мне страшно. Что-то серьезное, торжественное связано с ним, с его лицом, с егозвуком голоса, с его каждым словом, несмотря на то, что он весел ивсё смеется и всё умеет так перевернуть, что выйдет грациозно, умно и смешно. Всем смешно, и мне смешно, смешно и вместе с темторжественно. Встретятся наши глаза, углубятся друг в друга, дальше, дальше, и страшно, и я вижу, что и ему тоже.

Но опишу всё по порядку. Он сын Анны ПавловныЛутковской, родня и Облонским и Микашиным. Старший брат его, известный Лутковской, герой севастопольский, и он, Петр — мой —да, мой — были в Севастополе, но только для того, чтобы не быть дома, когда люди гибнут там. Он выше честолюбия. Послекампании он тотчас же вышел в отставку и служил чем-то вПетербурге, а теперь приехал в нашу губернию и в комитете. Онмолод, но его ценят и любят. К нам его привез Миша. Он сразу сталсвоим у нас. Мама полюбила его и приласкала, папа, как всегда кженихам, с некоторой холодностью принял его. Он сейчас сталухаживать за Надей, как ухаживают за пятнадцатилетней девочкой, ноя сразу в глубине души решила, что это я; но сама себе не смелапризнаться. Он часто стал ездить к нам, и с первых же дней, хотяничего не было сказано, я знала, что всё кончено, что это он.

Вчера, уезжая, он пожал мне руку. Мы были наплощадке лестницы. Не знаю, отчего, я почувствовала, чтопокраснела. Он взглянул на меня и так же, еще больше покраснел итак растерялся, что повернулся, побежал вниз, уронил шляпу, поднялее и остановился на крыльце. — Я вошла наверх, смотрела в окно. Лошадей ему подали, но он не садился. Я заглянула на крыльцо, онстоял и не садился, заправляя рукой свою бороду в рот и кусая ее. Я боялась, чтобы он не оглянулся, и отстранилась от окна; но в этусамую минуту я услыхала его шаги по лестнице наверх. Он быстро, смело бежал. Как я узнала, я не знаю, но я подошла к двери иостановилась, ожидая. Сердце не билось, стояло и радостно имучительно давило мне грудь.

Почем я знала, но я знала. Ведь могло же случиться, что он, вбежав, сказал бы: «Виноват, я забыл папиросы» иличто-нибудь подобное. Ведь могло же это случиться. Что бы со мнойбыло, если бы это случилось. Но нет, этого не могло случиться. Случилось то, что должно было быть. Лицо его было и восторженно, иробко, и решительно, и радостно. Глаза блестели, щека дрожала. Онбыл в пальто и держал шляпу в руке. Никого не было тут, все былина террасе.

— Варвара Николаевна, — сказал он, останавливаясьна последней ступеньке. — Лучше уж заодно, сразу, чем мучаться, может быть, и вас тревожить...