МАТЬ

Я знал Марью Александровну с детства. Случилосьтак, как это часто случается между молодыми людьми, что между намибыли дружеские отношения, никогда ничего похожего на влюбление, если не считать одного вечера, когда они были у нас и играли в«дамы и кавалеры», и она пятнадцатилетней девочкой с краснымитолстыми руками и черными прекрасными глазами и толстой, длиннойчерной косой, подействовала на меня так, что я вообразил на одинвечер, что влюблен в нее. Но это было только один вечер, аостальное время — все сорок лет нашего знакомства — мы были в теххороших дружеских отношениях мужчины и женщины, уважающих другдруга, которые особенно приятны, если они совершенно чисты отвлюбления, какими были мои отношения с Марьей Александровной.

Дружеские отношения эти доставили мне многоприятных минут и многому научили меня. Я не знал женщины, болееполно олицетворявшей тип хорошей жены и матери. Многое я понял иузнал от нее, многому научился.

Последний раз я виделся с нею год тому назад, за месяц до ее смерти, которую ни я, ни она не предвидели. Она только что устроилась жить при мужском монастыре одна с своей кухаркой Варварой. Так странно было видеть ее, мать восьми детей и бабку чуть не полсотни внучат, одинокою женщиной, очевидно бесповоротно решившей, несмотря на более или менее искренние приглашения к себе детей, доживать свой век одной. Сначала мне показалось необъяснимо ее поселение в монастыре. Я знал ее — не скажу свободомыслие — она никогда не выставляло его, — но смелость и здравомыслие. Полнота чувства, заполнявшего всё ее сердце, не давала места суевериям. Знал я ее отвращение ко всякому лицемерию и фарисейству. И вдруг — домик при монастыре, хождение на службы и батюшка, отец Никодим, руководству которого она вполне подчинилась. Всё это она делала скромно, умеренно, как будто немного стыдясь этого.

Когдамы свиделись, она, очевидно, избегала разговоров о том, почему онаизбрала такую жизнь. Но я думаю, что я понял. Она была человексердца, а по уму совершенный скептик. Но без детей, без забот оних: после своей сорокалетней трудовой жизни в семье, ей нужнобыло на что направить свое чувство. В семьях детей она не нашлаэтого и решила уединиться, — а при уединении она надеялась найтиутешение в том, в чем другие находили его, — в религии. Очевидно, ей было очень тяжело на сердце, но она была горда и за себя и задетей, и только чуть, намеками, показала мне свое положение. Когдая спрашивал о ее детях — я всех знал их — она отвечала мненеохотно, не осуждая их. Но я видел, какая — не драма, — а сколькоразных драм было скрыто в ее сердце. —

— Да, Володя очень хорошо устроился, — говорила онамне, — он председателем палаты и купил имение. Да, растут и дети —три мальчика, две девочки, — и она замолчала, нахмурив свои черныеброви, очевидно удерживая выражение мысли и отгоняя ее.

— Ну, а Василий?

— Василий всё то же, — вы ведь знаете его?

— Всё светскость?

— Да, да.

— Тоже дети?

— Трое.

Такого рода разговоры были о всех сыновьях идочерях. Больше всех она любила говорить о Пете. Это былнеудавшийся член семьи, промотавший всё, что имел, не платившийдолгов и мучивший больше всех других свою мать. Но она больше всехлюбила его, сквозь его гадости видя и любя его «золотое сердце», как она говорила.

Увлекалась она разговором только тогда, когда мыкасались ее молодого, беззаботного времени, о котором с особенноюпрелестью воспоминания говорят люди, измученные невысказанными страданиями. Самый же увлекательный разговор наш, вследствиекоторого я засиделся у нее за двенадцать, и последний мой разговорс нею — трогательный и умилительный — был разговор о ПетреНикифоровиче. Это был кандидат московского университета — первыйучитель ее детей, умерший чахоткой в их же доме, — человек замечательный, имевший на нее большое влияние, и едва ли неединственный человек, которого она после мужа могла полюбить илиполюбила, сама не зная этого.