Как мне было тяжело, мучительно, радостно. Этимилые глаза, этот славный лоб, эти дрожащие, так привыкшиеулыбаться губы. И эта робость во всей энергической, сильнойфигуре. Я почувствовала, что мне подступают рыдания к горлу. Онувидал, вероятно, выражение моего лица.

— Варвара Николаевна, ведь вы знаете, что я хочусказать вам, сами. Да?

— Не знаю, — начала было я. — Нет, знаю.

— Да? — сказал он. — Вы знаете, о чем я хочу и несмею просить вас... — Он замялся и потом вдруг как будторассердился на себя. — Да ну, что будет, то будет. Можете выполюбить меня, как я вас люблю, быть женой? Нет? Да?

Яне могла говорить, радость захватила мне горло. Я протянула руку. Он взял ее и поцеловал.

— Неужели да? Точно? Да? Ведь вы знали, я давномучаюсь. Так я не уеду.

— Нет, нет.

И я сказала, что люблю его, и мы поцеловались, имне странно, и скорей неприятен, чем приятен, был этот поцелуйкуда-то попавших губ. И он пошел, отослал лошадей, а я побежала кмама. Она пошла к папа, и он вышел. Всё кончилось, и мы жених сневестой, и он уехал во втором часу ночи и завтра приедет, исвадьба будет через месяц. Он хотел через неделю, но маманастояла.

Папа был в первую минуту как будто недоволен. Не то что недоволен, но грустен, ненатурален — я знаю его. Точно он не нравится ему. Этого я не могу понять. Не мне одной, не потому, что я его невеста, [он нравится], но такой ясности, благородства, главное, правдивости и чистоты, которые написаны на всем его существе, нельзя найти большей. Видно, что чтò на душе у него, то и на языке. Ему нечего скрывать. И скрывает он только свои высокие черты. Про свое севастопольское похождение он не хочет, не любит говорить, про Мишу тоже, он покраснел, когда я заговорила.

Благодарю тебя, господи! Ничего, ничего не хочубольше.

Лотухин уехал в Москву готовиться к свадьбе. Оностановился у Шевалье и тут же столкнулся на лестнице с Сущевым.

— А, Граша! Правда, что ты женишься?

— Правда.