Еремушка много лишнего говорил. Бранил господ, говорил, что они кровь сосут, Царя убить хотели, что надо Царя просить. «Он рад, родненькая, когда узнает правду, от него скрывают».
Тихоновна не слушала его, но в Пензу они как раз пришли в то время, как приехал туда Царский брат молодой.
Еремушка посоветовал подать прошение Царскому брату. Тихоновна при выходе из собора в Пензе протеснилась вперед, пала на колени372 положила прошение на голову и стала просить за хозяина.
Великий Князь был удивлен, губернатор рассердился, и старуху взяли в часть; через день ее выпустили. Тихоновна пошла дальше к Троице.
Мысль о подаче црошения Государю именно потому, что за него она пострадала, запала373 Слова: пострадала запала ошибочно вычеркнуты. в голову Тихоновне. У Троицы Тихоновна отговела и исповедовалась у Отца Паисия. На духу она рассказала ему свое горе и каялась в том, что подавала прошение Царскому брату. Отец Паисий сказал ей, что греха тут нет, и что в правом деле и Царя не грех просить, и отпустил ее. И в Хотькове она была у блаженной, и блаженная велела ей просить самого Царя.
Тихоновна на обратном пути вместе с дьяконицей и Еремушкой зашла в Москву к Угодникам. Тут она узнала,
В Москве Тихоновна хотела пристать на постоялом дворе, но дьяконица увела ее в дом Чернышева. Она сказала, что старушка Княгиня мать всех странных принимает, и там они найдут человека написать прошение.
<На утро чуть заблаговестили, старуха встала, глаза перекрестила и пошла в Кремль. Отстояла утреню, обедню, приложилась к мощам и в обед вернулась на двор к Чернышевым советоваться с диаконицей когда идти домой.
На дворе народа было много, как на ярманке. —
Тихоновна в жизнь не была дальше города. Теперь она того насмотрелась, что уже ничто ее не удивляло. И не только потому, что не удивляло, но потому, что не могла обнять всего того, что видела. На дворе были кареты, кони, господа в галунах, прислуга, гладкие кучера в плисе бархате. Она смотрела на это и не видела. Все, что она видела и понимала, были мужики из деревни, их лошади, телеги, пехтери с сеном и она к ним направилась. Свечера Тихоновна, уставши от дороги и сумерками, ничего не рассмотрела на господском дворе. Дворник позвал ее поужинать в избу, и ее покормили и после ужина она легла на полу, положив котомку под голова, и заснула. Утром она встала еще темно, и только дворник, тот самый, который позвал ее вчера к ужину, окликнул ее, когда она выходила из ворот.
— Рано поднялась бабушка! крикнул он ей. —
— Благовестят кормилец, проговорила она кланяясь.
— С Богом бабушка, приходи опять.
Такъ что Тихоновна ничего не видала въ дворѣ Чернышевыхъ, кромѣ однаго этаго дворника, и не замѣтила самаго мѣста. Съ трудомъ распрашивая прохожихъ, добралась она теперь до Чернышевскаго дома и вошла во дворъ, который запомнила еще вчера по двумъ большущимъ горшкамъ каменнымъ, стоявшимъ на каменныхъ столбахъ воротъ. Тихоновна, какъ и всѣ люди, имѣла свой отдѣльный міръ людей, въ которыхъ она узнавала своихъ, и съ которыми она чувствовала для себя обязательными человѣческія отношенія, и другой міръ, чуждый, къ которому она себя ничѣмъ не чувствовала обязанной, который ей представлялся наравнѣ съ другими явленіями жизни непонятнымъ и чуждымъ. Такой былъ для нея весь міръ немужицкій, и въ особенности чиновницкой, съ которымъ она имѣла дѣло въ Пензѣ, и господскій.
