<Съ тѣхъ поръ, какъ Тихоновна вошла въ Москву, она отказалась понимать смыслъ тѣхъ предметовъ, людей и дѣйствій, которые окружали ее. Все было для нея ново, невиданно, непонятно, и потому не занимательно. Она шла по Москвѣ, возвращаясь изъ соборовъ, какъ идетъ горожанинъ по никогда невиданному лѣсу, ничего не понимая и всего опасаясь. Мало того, что Тихоновна ничего не понимала изъ того, что она видѣла, она знала, что она и не можетъ никогда понять значенія тѣхъ предметовъ, которые окружали ее.> Отстоявъ заутреню и обѣдню и приложившись къ святынямъ, старухи, съ трудомъ отыскивая дорогу, пришли къ двору375 Чернышевых Одуевскихъ. Раза два чуть не раздавили ихъ, кричали на нихъ, бранили ихъ; разъ полицейскій взялъ Дьяконицу за плечи и толкнулъ, запрещая имъ идти по той улицѣ, по которой онѣ шли, и направляя ихъ въ лѣсъ переулковъ. Тихоновна и не знала, что ихъ согнали съ Воздвиженки именно потому, что по этой улицѣ долженъ былъ ѣхать тотъ самый Царь, о которомъ она не переставая думала и которому намѣревалась написать и подать прошеніе. <Добравшись съ помощью указаній послѣдняго калашника до воротъ Княжескаго дома, она почувствовала облегченіе. Здѣсь былъ дворникъ, мужичекъ ихъ стороны, и здѣсь должна была быть Парамоновна, дьяконица.
Октябрь стоялъ теплый, и странницы оставили въ черной избѣ свои изъ лыкъ плетеныя котомки и шубы и на легкѣ, Тихоновна въ одномъ сѣромъ зипунѣ съ пѣтушками на спинѣ, въ чистомъ бѣломъ платкѣ, которымъ была обвязана ея голова, и въ чистыхъ онучахъ, туго обвязывавшихъ ея тонкія ноги, и новыхъ широкихъ лаптяхъ, обновленныхъ въ Москвѣ, а Дьяконица, въ солопѣ и башмакахъ на щерстяныхъ чулкахъ, ходили въ соборы.
Пройти туда и назадъ въ Кремль, обходить соборы и отстоять налегкѣ, безъ котомокъ и шубъ, двѣ службы было для странницъ отдыхомъ послѣ привычныхъ въ эти 3 недѣли ихъ странствованія 40 верстъ, который онѣ ежедневно проходили.>
У ворот она остановилась подле дворника и присела на лавочку у его караулки.
У самых ворот странницы задумались, не узнавая двора, но взгляды в середину двора с длинными досчатыми мостками, ведшими из кухни в людскую через грязь двора, удостоверили дьяконицу, что она не ошиблась. И дворник кривой, который вчера проводил их, был тут, останавливая метлою собак, бросившихся на странниц.
— Ничего тетки, не тронутъ. У вы подлыя! крикнулъ онъ на собакъ, замахиваясь метлою. Вишь сами деревенскія, а на деревенскихъ пуще зарятся. Сюда обходи. Завязнешь. Не даетъ Богъ морозу. Но Дьяконица, заробѣвъ отъ собакъ, жалостно приговаривая, присѣла у воротъ на лавочку и просила дворника проводить. Тихоновна привычно поклонилась дворнику и, опершись на клюку, разставивъ туго обтянутые онучами ноги, остановилась подлѣ нея, какъ всегда, спокойно глядя передъ собой и ожидая подходившаго къ нимъ дворника.
— Вам кого! спросил дворник.
— Али не признал кормилец. Егором звать никак, сказала Дьяконица, да вот зашли к Сиятельной.
— Излегощинская, сказал дворник, старого дьякона будете. Какже. Ничего, ничего. Идите в избу. У нас принимают. Никому отказа нет. А эта чья же будет? Он указал на Тихоновну.
— Излегощинская же Герасимова, была Фадеева. Знаешь, я чай, сказала Тихоновна. Тоже Излегощинская.
— Какже! Да что, сказывали, вашего в острог что ли посадили?
Тихоновна, ничего не отвечая, только вздохнула и подкинула сильным движением на спину котомку и шубу.
Дьяконица распросила, дома ли старая барыня, и узнав, что дома, просила доложить ей. Потом спросила про сына, который вышел в чиновники и служил по милости Князя в Петербурге. Дворник ничего не умел ей ответить. И направил их в избу людскую по мосткам, шедшим через двор. Старухи вошли в избу, полную народом: женщинами, детьми, людьми дворовыми, и помолились на передний угол. Дьяконицу тотчас же узнала прачка и горничная старой барыни и тотчас же обступили ее с распросами, сняли с нее котомку и усадили за стол, предлагая ей закусить.
Тихоновна между тем стояла у двери, оглядывая красного лесу новую 10 аршинную горницу, печь и дежу и изобилие всего в этой избе. Красная кухарка вынимала горшок с кашей из печи. Старик шил сапоги в углу.
