Исправник на него закричал: — Молчи. Вы бунтовать вздумали. Вы что на меже делали? Я вот допрошу, кто бунтовал.

А Михайла за правду стоял.

— Кто бунтовал? А мы все свою землю показывали, не давали межу вести поперек.

— Так и ты бунтуешь?

— Что люди, то и я.

За эти слова его и посадили.

Михайла был росту небольшего и согнутый. Лопатки у него выдавались. Видно было, что он много через силу работал. Волоса у него, пока были не бритые, прямые, густые, висели наперед, глядел он из подлобья, и нога одна была кривая. Он в молодых упал с воза и нарезался на косу.

1824 года Января 23 было назначено к слушанию в Департамент духовных и гражданских дел Государственного Совета и в общем собрании по Высочайше утвержденному положению комитета Министров дело экономических крестьян Симбирской губернии села Излегощ с помещичьим селом Жегаловым о землях.

Дело это тянулось с 1807 года по всем инстанциям в уездных судах, губернских правлениях, казенных и уголовных палатах, в Сенате, (было и несколько прошений, поданных Государю — он знал про это дело) с различным успехом, то в пользу крестьян, то в пользу Жегаловского помещика князя368 Одуевск Чернышева. Для крестьян выгодное решение этого дела могло только прибавить к их общему владению 5000 десятин дурной земли, без которой они жили уже двадцать лет и взыскание с помещика денег для уплаты запущенных ими недоимок, но для каждого крестьянина лично имело очень мало интереса. Если и было решение этого дела важно, то только для шести человек из их общества, сидевших по этому делу второй год в остроге, но уголовное дело (сопротивления властям), по которому сидели эти шесть человек, было дело побочное, и сидящие в остроге не хлопотали о своем освобождении, и о них никто не заботился. Для князя же, доброго, старого и мягкого369 Оду Чернышова Одуевского такое или иное решение этого дела означало или жизнь, как прежде, уважаемая, почетная самого и детей, уже взрослых, или совершенное, позорное разорение, так как, кроме возвращения насильно завлаженной его отцом еще земли, крестьяне просили еще о взыскании с него 54 тысяч, а с удвоением капитала, вместо процентов, до 110 тысяч рублей, a большия имения его были отягчены долгами. Но несмотря на то, что из крестьян никто лично не был заинтересован этим делом так, как Князь, со стороны крестьян, с которой и возникло это дело, оно велось во всех нижних инстанциях и даже в сенате чрезвычайно энергично, а со стороны князя лениво и вяло. — Со стороны крестьян дело вели выбранные от общества ходоки: Мартын Иванов Скобкин,370 Петр Симонов Ерофеев и Глеб Фомин371 Тряп Треповъ. Во всѣхъ бумагахъ подписывался Мартынъ Скобкинъ. Онъ былъ знатокъ и мастеръ дѣла ходатайства. Хотя и разныя лица писали ему прошенія, но всѣ были написаны хорошо, съ указаніемъ на законы, съ подробнымъ изложеніемъ всего дѣла, со справками и, главное, всегда подавались не только во время, но по нѣскольку разъ объ одномъ и томъ же и никогда не пропускали сроковъ. Въ особенности же мастеръ былъ Скобкинъ узнавать, кого и когда, и чѣмъ надо просить. Мужики собирали ему по рублю и по два съ души, и онъ зналъ, гдѣ надо дать и не жалѣлъ давать. Дѣло его, выигранное въ уѣздномъ судѣ, было проиграно въ обѣихъ Палатахъ казенной и уголовной по связямъ Одуевскаго съ губернскими властями, но въ Сенатѣ было вновь выиграно, благодаря Секретарю, которому онъ не пожалѣлъ дать 1000 и въ особенности тому, что Одуевскій вовсе не хлопоталъ въ Сенатѣ. Въ сенатѣ было рѣшено взыскать съ Одуевскаго за завлаженныя земли 54 тысячи, а съ процентами 110 тысячъ р. сер. Велось дѣло хорошо не потому, чтобы интересъ мужиковъ былъ силенъ въ выиграшѣ дѣла, но потому что Миронъ Ивановъ былъ охотникъ до этаго дѣла. Научившись грамотѣ у дьячка, Миронъ Ивановъ былъ писаремъ въ волости и въ этой должности въ первый разъ при сдачѣ податей приведенный въ сношенія съ Нижнимъ Земскимъ судомъ и съ уѣзднымъ по дѣлу о порубкахъ, постигнувъ значеніе распоряженій властей, такъ увлекся этимъ міромъ власти, тѣмъ міромъ, въ которомъ однѣ слова, написанные извѣстнымъ лицомъ въ вицъ мундирѣ на гербовой бумагѣ, дѣлали то, что одинъ человѣкъ получалъ вдругъ, какъ въ волшебной сказке, много денег, а другой попадал в тюрьму или под кнут, так удивился сначала, а потом пленился этим миром, что весь отдался ему. Значение законов, слов, выражающих их, он совсем не понимал и не искал их понимания, но он понимал хорошо их действие, как человек играющий или поющий, не зная звуков, владел ими. Он имел дар, искусство действовать в этом мире такое, что приказные знатоки удивлялись ему. И первые удачные шаги на этом пути еще более утвердили его в этой действительности и заставили его полюбить ее. Он, как художник, с любовью, с страстью занимался этим делом и теперь, живя в Петербурге, когда дело по прошению поверенного князя перешло в Государственный Совет, только одним им и занимался, и просыпаясь и засыпая только думая о нем.

Со стороны Одуевского дело велось вяло и потому, что Одуевский никак не мог верить, чтобы на него, доброго человека, никого никогда не обижавшего, обрушилась бы ни за что, ни про что такая беда, из за которой он потеряет все свое состояние, и от кого? От Излегощинских мужиков, которые крали у него лес, и которых он сколько раз прощал, и которые всегда, хотя чужие были, так ему покорны и почтительны, и потому еще, что ненавидел судиться, ненавидел и презирал этот самый темный мир, который новизною своею и могущественностью так пленил Мирона Иванова, мир, в котором копошились грязные с продажной совестью приказные и главное, потому что он не имел охоты к этому. Если он и защищался и выиграл дело в Уголовной палате, по решению которой засадили буйствовавших на меже мужиков в острог, что так противно было характеру добродушного Одуевского, то это он сделал по наущению своего дельца, дворового Ильи Митрофанова, такого же охотника до сутяжничества, как и Мирон Иванов. И если он перенес дело в Государственный Совет, то это он сделал по требованию своего Шурина Нащокина, который, узнав совершенно неожиданное решение Сената, присудившего Одуевского к уплате 110 тысяч, пристал к нему, чтобы он занялся делом, если не хочет остаться без гроша.

С нового года ходатаи с обеих сторон Мирон Иванов, Илья Митрофанов и сам Одуевский были в Петербурге и неусыпно хлопотали о деле, которое готовилось к слушанию.

Прежде было решено составить заседание Государственного Совета 13 Января. Но болезнь Государя, которому должно было быть представлено утверждение мнений Государственного Совета, остановила собрание Совета, и только 23 вновь было предположено Собрание. В этот промежуток обе стороны не теряли времени и подготовляли членов Совета и действовали на Истомина и простых Секретарей.

15 Января Миронов, ходивший к своему Советчику Та Тайному Сов Советнику Аматовскому, встретив на Владимирской знакомого человека Одуевского, бывавшего у них на Празднике, от него узнал, что сын их священника, Михаил Ананский, служащий Секретарем у Министра Юстиции, был у его барина, и Князь, прогневавшись выгнал его из дома, за то, что он держал сторону мужиков. Узнав про это и квартиру Ананского, Миронов пошел к нему, надеясь от него, как Секретаря Министра и сына своего знакомого попа, найти помощь. Три дня он ходил, не заставая Ананского. Он пришел на четвертый с утра, опять не застал, но просидел целый день и дождался к вечеру.

Не доходя до города, старуха сошлась с своей дьяконицей, и они пошли вместе. Еще на дороге они сошлись с странником. Он был из Луговой березки. Вдвоем они дошли до города. Дорогой Тихоновна рассказала свое горе, и дьяконица посоветовала ей просить Царя, который, как слышно, будет в Пензе, рассказывая ей, как были случаи помилования.

Придя в Пензу, странницы узнали, что в Пензу уже приехал — но не Царь, a Царский брат, Великий князь Николай Павлович.