На другой день дядя Ерошка провел утро дома. Марьяна бледная пришла к нему. «Слыхал? Кирку в лесу видали; Чеченцы изрубили казака». Вечером сам Поручик видел Кирку, он сидел на бревнах и пел. Вечером поехали искать, видели следы. На 3-й день был праздник.

Часовня была полна народа; бабы в платках, уставщик в новом армяке, по крючкам, старухи, тихо, Марьяна стояла в углу, вошел казак и стал скр омно?], одет странно. Одна баба, другая, до Марьяны дошел шопот, она оглянулась: Кирка! «Он, отцы мои!» В то же время два казака сзади подошли, схватили; он не отбивался. Les yeux hagards!36 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

Письмо. Я вчера приехал, чтобы видеть страшную вещь. Кирку казнили. Что я наделал! и я не виноват, я чувств.....

Иер. 1 Сентября. 1860.

Господа, вернувшись с охоты, сидели в своей хате и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюше было приказано не говорить с стариком и не отвечать ему, ежели он станет что-нибудь спрашивать. Первый выстрел сделал Оленин, и с того места по всему следу была кровь. Второй выстрел, когда свинья уже остановилась, сделал Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и последний выстрел из двух стволов сделал новоприезжий гость. Стало быть, ни в каком случае свинья не принадлежала одному Ерошке и он не имел никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюком за хвост маштачку, прежде других увезть ее в станицу, опалить и свежевать, не дав времени охотникам вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложению Оленина все решились наказать Ерошку за такой поступок совершенным равнодушием и невниманием. Когда охотники прошли по двору, в то время как дядя свежевал зверя, их молчание не поразило его. Он объяснил его себе сознанием его правоты с их стороны. Но когда он, соскучившись быть один, с окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошел в хату и, показывая расплюснутую в лепешку свою пулю, которую он вынул из грудины, попросил выпить, его озадачило, что никто ему не ответил. Он хотел рассмешить их коленцом, но все присутствующие выдержали характер, он засмеялся один, и ему больно стало.

— «Что ж, свинью ты убил, дядя», сказал Оленин: «твое счастье».

— «Что ж чихирю не поднесешь?» сказал старик хмурясь. —

— «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей в своей хате, а мы в своей. Ведь ты убил свинью. Небось бабы как на тебя радовались, как ты по улице проволок ее. — Ты сам по себе, а мы сами по себе».

И он тотчас же заговорил с офицерами о другом предмете. —

Ерошка постоял еще немного, попробовал улыбнуться, но никто не смотрел на него.

«Что ж так то?» Он помолчал. Никто не ответил. — «Ну, Бог с тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отец мой!» сказал он с невинным вздохом и вышел.

Как только он вышел, Марьяна, которая тут же сидела подле печки, разразилась своим звучным увлекающим хохотом, и все, кто были в комнате, захохотали также. — «Невозможно удержаться, когда она засмеется», говорил прапорщик сквозь судорожные припадки смеха.

Дядя Ерошка слышал этот хохот даже в своей хате. Он сердито шваркнул на земь сумку, которая лежала на его нарах, и развалился на нарах в своем любимом положеньи, задрав ноги на печку и облокотив голову затылком на ружейный ящик. Когда он бывал не в духе, он всегда колупал струпья, не сходившие с его рук, и теперь он принялся за это дело.

Кто сказал, что только молодость мечтает? Я убежден, что старики точно также мечтают, как молодые люди. Ерошка был очень расстроен теперь, навзничь лежа на своем логовище. Он на охоте выпил несколько стаканьчиков водки и в станице, проходя мимо Бурлаковых, остановился, чтобы дать толпе мальчишек и баб собраться около добычи, и выпил еще один целую осьмуху, обещая зa это свежины. Так что в настоящую минуту он был достаточно пьян, чтобы воображение его работало с быстротой и живостью. Все ему вдруг опротивело в этих русских, с которыми он прежде так любил водиться. Особенно постоялец его казался теперь невыносимым. Ему казалось, что он «занимается», что значило гордится, и занимается особенно с тех пор, как Марьяна открыто стала жить с ним. Тем более ему это казалось досадно, что он только себе одному приписывал их отношения. Ему досадно было на этих солдат (все русские были солдаты в его глазах), которые, ничего не зная, не видав, приедут, привезут денег (и откуда они деньги берут?) и все лучшее забирают себе, от девок и до винтовок и кинжалов. Досадно, что дурачье казаки терпят это. В его время не так бы было, думал он. И он начал думать по-татарски. Позвал бы его на охоту, Гирей-Хану дал бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы с Гирей-Хана взял бы. И — «на тебе, возьми, посади в яму, пока не выкупится!» И ему приходили в голову мысли о мщеньи теперь и он один посмеивался, думая о том, как бы он обработал голубчика, коли бы захотел.

Отвращение, которое он испытывал нынче к Русским, навело его на мысль о своих, с которыми он мало водился последнее время. Все свои; как издохнешь, никто кроме своих не похоронит. И он придумывал, как он завтра пойдет к другу Зверчику, поставит ему осьмуху, и к старухе нянюке Лизке в скит и как он ее уверит, что он теперь стар, спасаться хочет, и каймаку выпросит. И вспомнил, как он жил с этой нянюкой в молодых годах, и своего отца Широкого, и весь этот эпической старинный мир воспоминаний своего детства восстал перед ним. Он закрыл глаза и перебирал эти воспоминания. Он не спал, но и не слыхал, как ушли офицеры от его постояльца, как Ванюша приходил и выходил из хаты и как потушил огарок и улегся на противоположной лавке. —