В этом, без сомнения, не выражается дружба, в которую вы не хотите верить, но ежели бы можно было выразить словами то, что они чувствовали, я бы сказал вам многое, и вы поверили бы. Мне кажется, для этого даже достаточно бы было взглянуть на лицо моего героя. Столько в нем было истинной радости и счастия. Даже седой Фока, остановившись у притолки, с почтительной, чуть заметной улыбкой одобрения смотрел на своего господина и думал с сожалением: «так-то и князь, покойник, их дедушка, любил гостей принимать. Только покойник важный был, а наш молод еще, — не знает порядков, как гостей угостить».

Пускай Фока судит по-своему; чистое и ясное чувство любви и радости, озаряющее душу Николиньки, нисколько не померкнет от этого.

Старый ломберный штучный стол, с желобками для бостонных марок и с латунью по краям, был поставлен и симметрично накрыт Фокою в саду, под просвечивающею, колеблющейся тенью темнозеленых высоких лип. Белая старинная камчатная скатерть казалась еще белее, форма старинных круглых ложек и выписанных еще старым князем киевских тарелок еще красивее и стариннее, серебряная резная кружка, в которой было пиво, одна роскошь стола, которую позволял себе Николинька, еще отчетливее и почтеннее. Николинька до обеда водил своего друга по всем своим заведениям.

Конец 1-ой части.

После несвязной сцены первого свиданья Николинька пригласил Ламинского пойдти по хозяйству.

Ламинский знал моего героя студентом, добрым, благородным ребенком, с тою милою особенностью, которую нельзя иначе выразить, как «enfant de bonne maison»;99 [ребенок из хорошей семьи;] одному он приехал. Мундир с синим воротником и парусинное пальто тоже большая разница. — Ламинский все шутил. «Каким ты помещиком, — говорил он, покачивая головой, — точно настоящий» и т. д.

Но когда они пришли в школу, где собрались мальчики и девочки для получения наград, и Николинька, хотя с застенчивостью, но с благородным достоинством стал некоторых увещевать, а других благодарить за хорошее ученье и дарить приготовленными школьным учителем, старым длинноносым музыкантом, волторнистом Данилой, пряниками, платками, шляпами и рубахами, он увидал его совсем в другом свете. Один из старших учеников поднес Князю не в счет ученья написанную им пропись в виде подарка. Отличным почерком было написано: «Героев могли призвести счастье и отважностей, но великих людей!».

Николинька поцеловал мальчика, но, выходя, подозвал Данилу и кротко выговаривал ему за непослушание. Николинька сам сочинял прописи, который могли понимать ученики (и из которых некоторые вошли даже в поговорку между мальчиками, как-то: «за грамотного 2-х неграмотных дают» и т. д.), но Данила отвечал:

— Я, Ваше Сиятельство, больше дал переписать насчет курсива руки прикащичьего сына».

— Да ведь смысла нет, Данила, этак он привыкнет не понимать, что читает, и тогда все ученье пропало.

— Помилуйте-с.

Ужъ не разъ бывали такія стычки съ Данилой. Князь противъ тѣлеснаго наказанія, даже мальчикамъ, и одинъ разъ, разговаривая съ Данилой, увлекся такъ, объясняя ему планъ школы и послѣдствія, которыя онъ отъ нея ожидаетъ, что слёзы выступили у него на глазахъ, и Данило, отвернувшись почтительно, обтеръ глаза обшлагомъ.

— А, все, Ваше Сиятельство, шпанскую мушку не мешает поставить, коли ленится, — сказал он, подмигивая с выразительным жестом.

Выходя из школы, Ламинский сделал Николиньке несколько вопросов, которые навели этого на любимую тему, и он, наконец, сказал ему то же, что нынче утром сказал Чурису, т. е. что он посвятил свою жизнь для счастья мужиков. Ламинский понял эти слова иначе, чем Чурис — они тронули его. Он знал откровенность, настойчивость и сердце Николиньки, и перед ним мгновенно открылась блестящая будущность Николиньки, посвященная на добро, и добро, для которого только нужно желать его делать. — По крайней мере так ему казалось, и поэтому-то он так сильно завидовал Николиньке, несмотря на то, что одного нынешнего утра достаточно бы было, чтобы навеки разочаровать его от такого легкого и приятного способа делать добро.