— Должно быть. Она не велела учиться, a велела идти гулять с Мис259 Тебор Гуль и к бабушке.260 «Обойдется, наверно обойдется».

«Правду говорит Матвей, образуется. Великое слово — образуется, — подумал Степан Аркадьич. — И что тут такого ужаснаго?261 Главное, отчего не могут все жить, не сердиться, не ссориться. Ведь все тоже, что было, ведь что же нового? Ах, как ее жалко, ах, как ее жалко».

— Ну иди, постой.

Он достал со стола, где вчера поставил; коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые — шеколадную и помадную. Туалет его уж был кончен, мундирные панталоны, жилет, часы с кучей брелок и двумя цепочками в обоих карманах и крест на шее маленький форменный, но нарочно заказанный. Степан Аркадьич говаривал, что нет ничего более дурного тона, как крест на шее, a вместе есть манера его носить так, что ничего нет порядочнее, и он знал эту манеру, и из под его щегольски красивого доброго и веселого лица, из под его бакенбард на его рубашке и белом галстуке с крошечными золотыми запонками крест был хорош. Он этого ничего не думал. Несколько раз прежде он думал это, но по привычке долго постоял перед зеркалом, стирая батистовым платком излишние духи с бакенбард. «Обойдется, обойдется», подумал он, оправляя свежие манжеты, окаймлявшие белые отделанные руки. Он надел сертук, расправил плечи и, привычным движеньем рассовав рассовал по карманам спички, сигары, бумажник, кошелек, все щегольское, не блестящее, но элегантное, вышел263 чуть постукивая каблуками, в столовую, легко ступая по ковру в своих лайковых, как перчатки, мягких сапогах и потирая руки. В столовой стоял на круглом [?] столе серебряный прибор с кофеем на белейшей, чуть крахмаленной скатерти. Тут, за кофеем, он проглядел кое какие бумаги, привычными ловкими движеньями развертывая, переклады перекладывая , сделал огромным карандашом отметки, тутже выдал на необходимое 50 рублей Матвею из 180, которые у него были в бумажнике, и отказал долг, обещанный хозяину извощику и прикащику из магазина. Все время он кушал кофей с любимым своим калачом с маслом, так красиво жуя своими румяными сочными губами и апетитно и спокойно, что казалось неприлично, чтобы у этого человека могло быть горе и неприятности. Но горе было, и нет нет — он останавливался жевать и прислушивался, перебирая пальцами окружность бакенбард. За затворенными дверьми он слышал шаги жены. 264 и останавливался жевать, чтобы прислушаться; другой разъ онъ слышалъ ея голосъ, приказывающій что то Англичанкѣ. Когда онъ всталъ отъ кофея съ пріятной теплотой въ тѣлѣ и поглядѣлъ въ окно на дворъ, освѣщенный солнцемъ, гдѣ карета чистая, блестящая на зимнемъ солнцѣ скрипѣла, подъѣзжая къ крыльцу, онъ рѣшительнѣе еще, чѣмъ прежде

— Готова карета?

— Подает.

И действительно, каретные лошади с громом выдвинулись под окно.

— Дай портфель, — сказал он и, взяв шляпу, остановился, вспоминая, не забыл ли что.

И он вспомнил, что ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, — про жену. «Ах да, — лицо его приняло тоскливое выражение, — не попробовать ли поговорить с ней под предлогом приезда Анны. Ведь когда нибудь нужно», сказал он себе,265 обойдется вынул папиросу, закурил, пыхнул два раза, бросил в перламутровую раковину-пепельницу и быстрыми шагами пошел к дверям гостиной к жене. Сухая женщина с костлявыми руками, в кофточке и с зачесанными косой редкими волосами, быстро шла через гостиную и, увидев его, остановилась.266 Отвращение, злоба, презрение Ненависть, стыдъ, зависть выразилась на лицѣ жены; она сжала руки, и голова ея затряслась.

— Долли! — сказал он тихим, не робким и приятным голосом. — Долли, — повторил он уже робко.

— Что вам нужно?

— Долли! Анна приедет нынче.

— Ну чтож мне. Мне ее не нужно.

— Но надо же...

— Зачем вы? Уйдите, уйдите, уйдите, все267 громче и громче пронзительнее, неприятнее, неприличнее268 кричала она провизжала Долли Александровна, так, как будто крик этот был вызываем физической болью.