— Недолго! Я конца не вижу этому. Очевидно, он испортил своей самоуверенностью, и ему ничего не дадут. Да и что он за драгоценность, что ему сейчас место председателя? Ничего ему не дадут. А мы неси все это.

Так было со стороны хозяев. Со стороны гостей было тоже. Прасковья Федоровна говорила, что такой ladrerie139 *** проказа, в переносном смысле: скупость, скряжничество. (она ее замечала) она не видывала и не ожидала и что это — мученье, которое в жизнь не забудет. Видеть, что трясутся над каждым куском. (Она преувеличивала; но в этом была и доля правды) и что если бы она знала, она лучше бы в избе на черном хлебе жила. Но в избе на черном хлебе она и не пыталась жить. Говорила же она это все140 чтобы испытать Jean в такой преувеличенной форме для того, чтобы мучать этими речами Ивана Ильича. И Ивана Ильича это мучало ужасно. И141 Jean Иван Ильич в это последнее время не видал доброго лица на своей жене, не слыхал доброго слова. — Что было еще хуже, дочь от скуки и жиру начала кокетничать с учителем. И во всем этом был виноват142 Jean Иван Ильич. Так было внутри, наружно же все было очень прекрасно.143 на каменной терасе Когда приезжал сосед и после обеда выходил с гостями на каменную терасу и лакей в белом галстуке разносил кофе, и все друг другу улыбались, и невестка улыбалась, и хозяин говорил, что у них нынче особенно весело летом, гостям казалось, что тут рай. А тут был ад. И в этом аду с страхом того, что из него не выберешься, жил Иван Ильич. В последнее свое пребывание в деревне у зятя он,144 гордый щепетильный и самолюбивый человек, заметил, что он в тягость, и что в отношениях к нему примешивается оттенок презрения, а от жены и дочери кроме упреков не слыхал ничего.

В Августе, почти в отчаянии успеть в своем деле, Иван Ильич поехал еще раз в Петербург. Он ехал только за одним145 добиться — исхитриться выпросить место в 7 тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления, рода деятельности. Ему нужно было место — место с 7-ю тысячами. Без места с 7-ю тысячами — погибель. Он не допускал возможности этой погибели; но в эту поездку он уже решил, что не по юстиции, то по администрации, по банкам, по железным дорогам, императрицы Марии, даже таможни — но 7 тысяч. И он ехал, везя себя на базар,146 свою деятельность кому понадобился, кто даст больше. Опять эта цель поездки его была настоящая, существенная; но подразумевалось совсем не то — подразумевалось, что отец Ивана Ильича был очень плох. Он жил в Царском, и давно уже147 был почти без надежды ждали его смерти. «Il est allé voir mon pauvre beau père. Il ne fera pas du vieux os. Et Jean a toujours été son favori»,148 *** Он поехал навестить моего бедного свекра. Он до старости не доживет. И Jean был всегда его любимец. — говорила Прасковья Федоровна и говорил Иван Ильич. И вот эта поездка Ивана Ильича увенчалась удивительным, неожиданным успехом. В Курске подсел в 1-й класс к Ивану Ильичу знакомый и сообщил свежую телеграмму, полученную утром губернатором, что в министерствах произойдет на днях перетасовка: Петр Петрович, новое лицо, поступал на место Ивана Петровича, Иван Иванович на место Пет. И., П. И. на место И. П., а Ив. П. на место Ивана Ивановича. До самой Москвы Иван Ильич беседовал с знакомым о том, какие и какие последствия выйдут для России от этой перемены. В разговоре тоже подразумевалось — для России, в действительности же интерес разговора состоял в соображении последствий от этой перетасовки для получения мест с деньгами для самих себя и своих знакомых. Предполагаемая перетасовка, вводя новое лицо — Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, была в высшей степени благоприятна для Ивана Ильича. Захар Иванович был товарищу друг и человек обязанный Ивану Ильичу. В Москве известие подтвердилось. A приехав в Петербурга, Иван Ильич нашел Захара Ивановича и получил обещание верного места в том же своем министерстве. И через неделю телеграфировал жене: «Захар место Шлеера при первом докладе получаю назначение Москву».

Все ожидания Ивана Ильича оправдались. Он получил назначение то, которое даже уже не ожидал, получил такое назначение, в котором он стал на две степени выше своих товарищей, 8 тысяч жалованья и подъемных 3500.

Как горе одно не ходит, так и радости. Для Прасковьи Федоровны к радости этого известия примешивалось одно еще горе — это вопрос о том, как переехать и меблировать дом так, чтобы можно было выезжать в высшем московском свете (это была 20 -летняя мечта Прасковьи Федоровны) под предлогом вывоза дочери. Денег не было. Мебель, оставшаяся в провинции, была не такая, при которой бы можно было выезжать, а на 3500 ничего завести нельзя. Это одна гостиная. И тут же в этом месяце разрешилось и это затруднение. Старик отец Ивана Ильича умер две недели после назначения своего сына. У старика ничего не было, кроме пенсии в 6000; но у него была прелестная мебель и вещи. Дом его был игрушка художественной vieux saxe — бронзы, мебель старинная — та самая, что в моде, и все это перешло к Ивану Ильичу. Первая телеграмма Ивана Ильича была такая: «Папа тихо скончался 17-го в 2 часа дня. Похороны субботу. Не жду тебя. «Вторая телеграмма: «Акции и билеты поровну нам и Саше. Всего было на 12 тысяч, движимость вся мне».

— Я очень рада за Jean, — говорила Прасковья Федоровна,— что он закрыл глаза своему отцу. Я его мало знала, но тоже любила. Моя судьба не выходить из траура.

Так что вдруг из самого трудного положения Иван Ильич. с семьей пришел в самое приятное.

Когда Иван Ильич вернулся в деревню с рассказами о том, как его все чествовали, как все те, которые были его. врагами, были посрамлены и подличали теперь перед ним, как ему завидуют за его положение, в особенности как все его сильно любили в Петербурге, Прасковья Федоровна уже привыкла к этой манере рассказа Ивана Ильича, когда он был в духе. Сама она никогда не замечала, чтобы в ее присутствий другие особенно нежно обращались к Ивану Ильичу, но по его рассказам, когда он был в духе, всегда выходило, что у всех людей в Петербурге за его последнее пребывание там была одна забота, одна радость — чествовать Ивана Ильича, услуживать ему, говорить ему приятное. — Отношения в семье зятя тотчас же тоже переменились. Головины собрались уезжать, как только готова будет квартира в Москве, и уже ими нетолько не тяготились, а ухаживали за ними, стараясь загладить прошедшее.

Иван Ильич приехал на короткое время 10 сентября, ему надо было принимать должность и, кроме того, нужно было время устроиться в Москве, перевезти все из провинции, из Петербурга, прикупить, призаказать еще многое — одним словом, устроиться так, как это решено было давно в душе Прасковьи Федоровны. И план Прасковьи Федоровны, дома элегантного, светского, высокого лица, вывозящего дочь, нравился Ивану Ильичу. Нетолько нравился, но Иван Ильич, притворяясь, что это — план жены, сам лелеял эту мысль. И теперь, когда все устроилось так удачно и когда они сходились с женою в цели, и кроме того, они мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились с первых лет женатой своей жизни. Таничка дочь совсем рассияла, бросила кокетничать с студентами и вся отдалась прелестному будущему в Москве.

Иван Ильич было думал увезти семью тотчас же; но настояния сестры и зятя: «Как это можно? Куда же вы в гостинницу? Теперь еще так хорошо в деревне; а для нас такая радость. A Jean пусть устраивает и может приезжать — тут десять часов в поезде — и у нас». И решено было ехать одному Ивану Ильичу. Иван Ильич уехал, и веселое расположение духа и удача, одно усиливающее другое, все время не оставляли его.

Нашлась квартира прелестная — то самое, что мечтали муж с женой — широкие, высокие, в строгом стиле приемные комнаты, удобный, скромный кабинет, комнаты жене и дочери, все как нарочно придумано для них, все чисто, грандиозно, но не ново. Иван Ильич сам взялся за устройство, распаковывал ящики из Петербурга, выбирал обои, подкупал мебель, обивку, и все росло росло и приходило к тому идеалу, который он составил себе, и даже, когда он до половины устроил, превзошло его ожиданье. Он понял тот редко изящный и широкий характер, который примет все, когда устроится. Он не ждал, что так полюбит это дело. Засыпая он представлял себе залу, какою она будет. Глядя на гостиную, еще не конченную, он уже видел камин, экран, этажерку и эти стульчики, разбросанные и эти прелестные отцовские бронзы, когда они все станут по местам. Его радовала мысль, как он поразит Пашу и Таничку. Они никак не ожидают этого. В особенности отцовския вещи. Он в письмах своих и при свидании нарочно представлял все хуже, чем есть, чтобы поразить их. Они предчувствовали это и радовались. Это так занимало его, что даже новая служба его, любящего это дело, занимала меньше, чем он ожидал. В заседаниях у него бывали минуты рассеянности: он задумывался о том, какие карнизы на гардины, прямые или подобранные. Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины.

Раз он влез на149 лестницу лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать,150 и поскол поскользнулся оступился и упал, но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб был не важный и скоро прошел. Вообще же Иван Ильич, как и писал и говорил, чувствовал себя от этой физической работы по дому лучше, чем когда нибудь.

Он писал: «Чувствую что с меня соскочило лет 15». Он думал кончить в сентябре, но затянулось до половины октября. За то было прелестно. Нетолько он говорил, но ему говорили все, кто видели. Когда я был у Ивана Ильича и видел его помещение, оно было уже обжито, и теперь, зная, сколько151 радости труда было положено им и радости это ему доставило, я стараюсь вспомнить, но тогда я не заметил. Это было то самое, что видишь везде: штоф, цветы, ковры, черное дерево, бронзы, темное и блестящее, — все то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было обратить внимание, потому что видел это самое тысячу раз. А оказывается, что ему добиться этого сходства стоило большого труда, а главное, вполне заняло всего его.

Когда он, встретив своих на станции железной дороги, привез их в свою освещенную готовую квартиру, и лакей в белом галстуке отпер дверь в убранную цветами переднюю, а потом они вошли в гостиную, кабинеты и ахали от удовольствия, он был152 вполне очень счастлив, водил их везде, впивал в себя их похвалы и сиял от удовольствия.

В этот же вечер за чаем Прасковья Федоровна, получившая письмо об его падении, спросила его,153 боли болит не ушибся ли он? Он сказал, что нисколько.