В суде Иван Ильич замечал или думал, что замечает, что на него приглядываются, как на человека, имеющего скоро опростать место. И если старались уменьшить его работу, брать ее на себя, то, ему казалось, только для того, чтобы меньше и меньше он занимал места, а потом бы и вовсе стереть его. Все это ему смутно казалось, накладывая новые тени на его все омрачающую жизнь; но он не сознавал этого ясно и боролся по инерции с одним только желанием не сдавать — быть тем, чем он был прежде. Ему казалось, что он прежде был чем-то.197 Так шло месяц и два. Перед новым годом приехал в их город его шурин и остановился у них. Иван Ильич был в суде. Прасковья Федоровна ездила зa покупками. Войдя к себе в кабинет, он застал там шурина, здорового сангвиника. самого раскладывающего чемодан. Он поднял голову на шаги Ивана Ильича, поглядел на него секунду молча.

И странное, ужасное дело, такое, которого никак не ожидал Иван Ильич, ширмы семейной жизни, любовь к семье, забота о жене, детях, то самое, что он часто выставлял как главный мотив его деятельности, как оправдание многих и многих поступков, в которые он сам верил, — эта приманка к жизни исчезла прежде всех других, исчезла сразу безвозвратно и нетолько никогда не могла успокоивать его, но эти отношения его к жене, детям только раздражали его.

Сразу, как только она посмотрела сквозь эти ширмы, он понял, что все это хуже, чем вздор, что это был обман с его стороны, что он никогда ничего не делал для семьи, для детей, что он все делал для себя и пользовался только этим предлогом для того, чтоб, скрывая свой эгоизм, делать то, что ему приятно. И ложь эта теперь ему была противна. Он к жене чувствовал нетолько равнодушие, но гадливость при воспоминании о прежних отношениях; и досаду, злобу даже за её равнодушие к его смерти и притворство заботы о его положении, которое он видел, что она признает безнадежным.

К дочери было тоже чувство. Он видел, что она тяготится его положением. Сына было жалко немножко за то, что он придет, рано ли, поздно ли, к тому же отчаянию и той же смерти.

Главное же, между ним и семьею было лжи, лжи ужасно много. Эти поцелуи ежедневные, эти денежные отношения, эти соболезнования ежедневные, одинакия, эти предложения ходить за ним, ночевать в его комнате, делаемые со страхом, как бы он не принял их, — все это была ложь, и было гадко.

Так разлетались прахом все его прежния утешения настоящей жизни. Так же разлетались и воспоминания прошедшего, которые он вызывал одно за другим в свои длинные, мучительные, бессонные — главное одинокия, совсем одинокия ночи.

Он перебирал все, что манило его в жизни, и прикидывал воображением к тому, что было теперь.

«Ну что, если бы теперь то, что было тогда, мог ли бы и я жить?» говорил он себе. И он вызывал самые сильные радости. И что же она сделала с ними? Все эти радости стали ужасом. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там было что то такое, к чему хотелось вернуться, с чем можно было жить, если бы оно вернулось. Но это было как бы воспоминание о ком то другом.

Того Вани с любовью к няне,198 к лошадке, с нежностью к199 Зач.: кустам, к курице, игрушке,200 с восторгом к опере, — тот был, и того уже не стало. О нем, о потере того Вани, только хотелось плакать. Но как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все. казавшиеся тогда радости превращались под её веянием. во что то ужасное, отвратительное.

Начиналось это с Правоведения. Ему вспоминалось, как он недавно еще с товарищами под освещением воспоминания, подобного лунному освещению, перебирал все — и швейцара, и учителей, и воспитателей, и товарищей, и как все выходило весело, поэтично, даже тепло, радостно; и вдруг теперь, под этим ярким, ярким, жестоким освещеньем, которое произвела она, — все это представлялось другим, ужасным!

На первом месте выступила детская, но тем более жестокая гордость, хвастовство, аристократизм, отделение себя от других, жадность к деньгам для сластей, обманы учителя, уроки — бессмысленность, тоска, отупения..... и потом дортуары, нужник, тайные сближения, мерзость, цинизм. И над всем этим все одевающая и все загрязняющая растерянность чувственности. Потом новые формы грязной чувственности, опьянение табаком, вином, и при этом какая-то фанаберия, хвастовство грязью и искусство держаться в пределах приличной грязи. Потом служба, опять разврат, опять фанаберия, и еще подслуживанье, скрытое, но все такое же как и всякое честолюбие, желание быть лучше, выше других и щелкание. самолюбия и борьба и ненависть к людям.

Потом женитьба — так нечаянно, и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, и притворство, и простая, самая подлая гоньба за деньгами, и так год, и два, и десять и двадцать — и все та же ложь... И вот готово, умирай!

Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? А если точно она так гадка и бессмысленна была, так зачем же еще умирать?

Но сколько он ни поверял оба положения: 1) о том, что вся жизнь была глупость и — первое — гадость, и 2) о том, что он наверное умирает, — оба201 были несомненная правда. настоятельно требовали того, чтобы И. И. признал их. В жизни ничего не было, и что смерть была тут, где то внутри — это говорило все существо его, но он не хотел признать этого.

И с сознанием этого, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель, часто не спать202 и одну, и две, и три ночи, и десять, и двадцать, и сорок ночей. И он лежал так ночи. Бродил днем и лежал ночью. от боли, вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же 24 часами в сутки, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели одному, без одного человека, который бы понял и пожалел.