Оставшись одна, Анна вспомнила то чувство страха и стыда, которым она мучалась все утро, и с удивлением над самой собою пожала плечами.1138 [1] «Стыдиться... Чего мне стыдиться?... М-llе Cordon в шляпке и с зонтиком, с особенно грустным и достойным лицом, стояла в столовой, держа за руку Сережу. Сережа в своей шитой курточке, с голыми коленями, с матросской шляпой в руках, готовый к гулянью, тоже холодно и чуждо смотрел на мать. Лакей Корней в белом галстухе и фраке, с своими расчесанными бакенбардами, стоял за стулом приготовленного обеда, и в его лице Анне показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейским приличием любопытство. Анна гордым взглядом оглянула свое царство и слегка улыбнулась все над тою же мыслью, что они все думают и она сама думала, что надо стыдиться чего то. — Поди, пожалуйста, Корней, и скажи Аннушке, чтобы она принесла мне мешочек с платками. — Я с радостью слышу, что мигрень ваша прошла, — сказала М-llе Cordon. — Сиреш, скажите доброе утро или, скорее, доброго вечера вашей мама. — Что? — сказала Анна Аркадьевна, сощурив длинные ресницы. — Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись, что ты такой! Она взбуровила его волоса, потрепала его и расцеловала. — Я бы желала знать, — сказала гувернантка то, что она приготовила, — я бы просила определить время переезда с дачи, так как мне необходимо сделать распоряжения об осеннем туалете: а так как время переезда нашего становится неизвестным... — Почему вам кажется, что время переезда с дачи нынешний год неопределеннее, чем прежде? — сказала Анна, насмешливо улыбаясь. — Мы переедем как обыкновенно. Может быть, вам нужны деньги? Муж прислал мне нынче. — Она повернулась и достала из стола деньги. — Сколько вам? Сто? Ну вот сто. — Нет, мне сказали... — начала француженка краснея. — Не верьте тому, что вам про меня говорят, и спрашивайте всегда все у меня, что будете хотеть знать, — сказала Анна улыбаясь и взяв ее за руку. — Ну вот, — сказала она, запирая ящик, — мне надо ехать, а вы подите у Танищевых веселитесь, не студитесь и приходите домой к 10-ти часам. А завтра я возьму Сережу, а вы поезжайте в город по своим делам. — Что вы забыли? Я схожу, — сказала гувернантка. — Я забыла... да, я забыла письмо и еще деньги, я сама схожу. И быстрымъ, быстрымъ шагомъ, на перегонки съ сыномъ, она побѣжала на верхъ. И точно, письмо ея мужа, вложенное въ конвертъ, лежало на окнѣ. Она взяла его, чтобы показать Вронскому. Она довезла Сережу с гувернанткой до поворота и, улыбающаяся, красивая, веселая, какою он ее всегда знал и помнил, расцеловала, ссадила его и улыбаясь исчезла за поворотом. [2] «Теперь поздно стыдиться. Надо действовать». Она послала Аннушку привести извощичью карету к перекрестку Юсовского сада и, покрытая вуалем, дойдя с Аннушкой до кареты, села в нее и велела ехать за 12 верст к тому месту, где происходили маневры стоял полк Вронского. [3] «Но надо делать?.. но что делать?» подумала она. Она ничего не могла придумать. Она ничего не могла делать одна. Надо было решить с ним. Надо было видеть его. Надо было показать ему письмо. Она подошла к письменному столу, открыла бювар и начала письмо: «Я получила от мужа письмо. Вы все поймете». Она взволновалась. «Нет, он не поймет». Она разорвала письмо и начала третье: «Вчера я не сказала вам, что я все объявила мужу...» «Нет, и этого я не могу написать, — сказала она себе краснея, — я должна видеть его». Корней вошел в комнату доложить, что курьер ждет ответа. — Сейчас, — сказала она и, взяв бумагу, быстро написала: «Я получила ваше письмо и деньги» и, положив в конверт, отдала Корнею. — Вот, — сказала она, подавая ему записку.
— «Все кончится, я брошу мужа», говорила она.
Но она не могла убедить себя, что1141 ей было все равно это будет.
То самое положеніе ея, которое такъ восхищало ея тетушку и которымъ она не дорожила, ей казалось, было для нея, особенно теперь, когда письмо мужа давало ей увѣренность, что это внѣшнее положеніе останется, было такъ дорого, что, какъ она ни убѣждала себя, она не могла рѣшиться ѣхать и сказать Вронскому и отослала карету. Но, отославъ карету, она ничего не могла придумать и, сложивъ руки на столѣ, положила на нихъ голову и стала плакать. Она плакала о томъ, что мечта ея уясненія, опредѣленія положенія разрушилась. Она знала впередъ, что все останется по старому. Объ этомъ она плакала. Гувернантка пришла съ гулянья и заглянула на Анну. Анна увидѣла ее и ушла плакать въ свою комнату. Аннушка взошла, посмотрѣла на нее и вышла, но немного погодя вошла опять.
— Анна Аркадьевна, — сказала она, — извощик ждет.
— Ведь я велела уехать.
— Извольте ехать, что вам скучать. Я сейчас подам одеться.
Барыня и служанка взглянули в глаза друг другу, и Анна поняла, что Аннушка любит, прощает ее и все знает, не желая пользоваться своим знанием.
— Я приготовила синюю на чехле.
— А баска? — сказала Анна.
— Я пришила.
— Ну так давай одеваться.
«Нет, я должна видеть Алексея (так она мысленно называла Вронского). Он один может сказать мне. И я ничего, ничего не знаю. Ответ?» Она быстро написала мужу: «Я получила ваше письмо. А.» и, позвонив, отдала лакею.
«Да, я должна видѣть Алексѣя, онъ одинъ можетъ сказать, что я должна дѣлать». И опять, когда она вспомнила о Вронскомъ, чувство враждебности, досады, неопредѣленнаго упрека поднялись въ ея душѣ. «Онъ счастливь, онъ доволенъ, онъ не чувствуетъ одной тысячной тѣхъ страданій, которыя я переживаю. И пускай не чувствуетъ. Онъ далъ мнѣ счастье и любовь, и я не попрекну его. Онъ одинъ остается у меня. — И женская материнская нѣжность къ нему наполнила ея
