Анна покраснела от стыда и боли, когда ей напомнили так живо ту роль матери, которую она взяла на себя и которую она не выдержала.
— Вот и он. А поди сюда, мой красавец. — «Вот я говорила Тюньковой, — подумала она, — что для мальчика самое лучшее белое пике». — Как вырос! И как он соединил красоту матери и серьезность отца. Взгляд. Ну, craché!1126 [вылитый!]
Княгиня Марья Ивановна была притворна во всемъ равно, какими бываютъ всѣ добродушные люди; но притворство относительно всего другаго не оскорбляло Анну, притворство же къ сыну больно укололо ее именно потому, что она чувствовала, что она одинаково притворно сама относилась къ сыну. Ей такъ тяжело это было, что, чтобы отвлечь Княгиню Марью Ивановну отъ сына, она предложила выдти на терассу. На терассѣ Княгиня Марья Ивановна любовалась и видомъ, и трельяжемъ, и стальными скамейками съ пружинными стисками. И Аннѣ странно и мучительно было чувствовать эту добродушную зависть ея положенію. Какъ бы ей хотѣлось быть хоть въ сотой долѣ столь счастливой тѣмъ, что въ глазахъ ея тетки было такъ прекрасно, такъ твердо, такъ стройно, такъ важно.
принадлежащая Бетси, на которой ехал Тушкевич с грумом. Он привез Анне обещанные книги и приглашение приехать непременно вечером. Княгиня Марья Ивановна с торжественной улыбкой слушала, чуть заметно поднимая и опуская голову, слова Тушкевича и не могла не улыбаться радостно, когда Петя сделал свое вступление в большой свет рукопожатием с Тушкевичем. Княгиня Марья Ивановна хотела непременно видеть упряжку и вышла посмотреть на крыльцо.
— Это очень покойно, — говорила она, — очень, очень.
Онѣ возвращались назадъ, когда еще экипажъ — это былъ извощикъ и на извощикѣ курьеръ — подъѣхалъ къ крыльцу. Анна узнала курьера мужа и, боясь выказать свое волненіе, вернулась въ домъ. Карета Анны уже была заложена для Княгини Марьи Ивановны, и Княгиня ушла къ себѣ одѣваться. Анна была одна, когда ея лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Рука ея тряслась, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, какъ она краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письма, а отвернувшись велѣла положить его на столъ.
Когда человек, любопытно искоса взглянув на нее, вышел из комнаты, она подошла к столу, взялась за грудь и, взяв письмо, быстрыми пальцами разорвала его. Но, разорвав, она не имела силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! Что будет?!»
Она взяла письмо и, сдерживая дыхание, начала читать с конца. «Я сделал приготовление для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы».
Она пробежала дальше назад, поняла с трудом, вздохнула полной грудью и еще раз прочла письмо все с начала.
«Так только то, — сказала она. — Ну что же будет теперь?» спросила она себя.
Письмо это давало ей то, чего она1128
минуту назад так
утром, думая о своем положении, более всего желала.1129
И всѣ страхи ея мгновенно исчезли.
«Низкий, гадкий человек, — сказала она. — Он чувствует и знает,1130
что я ненавижу его,
что я одного желаю — освободиться от него.1131
Он знает, что без него, без его постоянного присутствия, без страшных, постыдных воспоминаний, которые соединяются с ним, я буду счастлива.
И этого то он не хочет допустить. Он знает очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; он знает, что А он? О, я знаю его! Он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не доставлю ему этого наслаждения; я разорву эту его паутину лжи, в которой он меня хочет опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что полюбила другого».
Она живо представила Вронского с его твердым и нежным лицом, этими покорными и твердыми глазами, просящими любви и возбуждающие любовь.
«Я поеду к нему. Пусть будет, что будет. Все лучше лжи и обмана. Я должна видеть его, я должна сказать ему. Теперь или никогда решается моя судьба. И надо действовать, действовать и, главное, видеть его».
Она встала, быстро подошла к письменному столу1134 убрала деньги и написала мужу.
