Скотная конюшня для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подошел к конюшне. Пахнуло навозным теплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились по свежей соломе. Мелькнула гладкая, чернопегая, широкая спина Голландки; Беркут, бык, лежал с своим кольцоме в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица, громадная, как гипопотам, Пава, задом повернувшись, заслоняла от входивших теленка и стала обнюхивать его. Левин вошел в денник по свежей соломе, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шатающияся длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, тотчас же начавшую снизу вверх поталкивать под пах мать, и стала лизать ее шаршавым языком.

— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. — В мать, даром что мастью в отца. Очень хорошо! Вот это будет корова! Василий Федорович, ведь хороша? — обращался он к прикащику, совершенно примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.

— В кого же дурной быть?

— Ну, хорошо, теперь ступайте, и я домой пойду.

Он722 был в том веселом детском вернулся домой в самом веселом расположении духа.723 Зач.: з а которое его так любили и все знавшие его Онъ подсѣлъ къ мачихѣ, разсказалъ ей про брата Сергѣя, про Николая не говорилъ, зная, что она не любитъ его; потомъ посмѣшилъ ее, зная, что она это любила, сдѣлалъ съ ней 12-ть спящихъ дѣвъ, любимый ея пасьянсъ, принимая въ немъ живѣйшее участіе, и усѣлся на большомъ креслѣ въ ея комнатѣ съ книгой и стаканомъ чая на маленькомъ столикѣ, то читая, то вступая въ разговоръ, который вела мачиха съ Натальей Петровной.

Кроме дела по своему и братниному хозяйству, у Левина всегда бывало свое умственное дело. Он кончил курс по Математическому факультету, и одно время страстно занимавшая его математика давно уже ему опротивела, но естественные, историческия и философския науки попеременно интересовали его. Без всякой связи и последовательности он бросался с страстью, с которой он все делал, то в изучение одной, то другой стороны знания. Учился, читал, доходил то того, что все это вздор, и бросал и брался за другое. Теперь он был в периоде физических занятий. Его занимали вопросы электричества и магнетизма. Он читал Тиндаля и, взяв книгу, вспомнил весь свой ход мыслей, свои осуждения Тиндалю за его самодовольство, ловкость и усовершенствования произведения опытов и отсутствие философской подкладки. «И потом он все врет о кометах, но красиво. Да, — вдруг всплывала радостная мысль, — через два года, может быть, вот что у меня в стаде: две голландки, сама Пава еще может быть жива, 12-ть молодых Беркутовых дочерей. Да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!»

Он опять взялся за книгу.

«Ну, хорошо, электричество и тепло — одно и тоже, но возможно ли в уравнении для решения вопроса подставить одну величину вместо другой? Нет. Ну, так чтоже! Связь между всеми силами природы чувствуется инстинктом.724 Я всему знаю определенное место. А всетаки приятно. Да, особенно приятно, как Павина дочь будет уже краснопегой коровой, и все стадо, в которое подсыпать этих трех. Отлично! Да, что то тяжко было в Москве. Ну, что же делать. Я не виноват».

Старая Ласка, еще несовсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, вернулась, махая хвостом, и, внося с собой запах воздуха, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая, требуя, чтоб он поласкал ее. И когда он поласкал, она тут же, у ног его, свернулась кольцом, положив голову на задния пазанки. И в знак того, что теперь все хорошо и благололучно, слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкия губы, затихла в блаженном спокойствии.

Левинъ внимательно слѣдилъ за этимъ послѣднимъ ея движеніемъ.

«Так то и я!» сказал он себе, думая о том, что было в Москве, и действительно он чувствовал успокоение. Он в первый раз теперь был в состоянии ясно понять и прочувствовать то, что с ним было, все, что он потерял, и ему было грустно, очень грустно, но грусть эта была спокойная.

Левин едва помнил свою мать, память о ней была для него самым священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.

Для Левина любовь была совсем не то, что она была для Степана Аркадьича и для большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия Степана Аркадьича и других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье жизни.

В юности его мечты о женитьбе были общия, неопределенные, но с того времени, как он, вернувшись из-за границы, узнал Кити взрослой девушкой, мечты эти слились с любовью к одной женщине, которая одна отвечала его требованиям и сама собой становилась на то место идеала женщины, которое занимала мать. Чувство это, несмотря на сомнения в себе, страх отказа, росло и росло и достигло своей высшей ступени в то время, как он поехал в Москву. У чувства этого была уже длинная история. Тысячи сцен с нею, самых чистых и невинных (его любовь так была далека от чувственности, что он часто боялся, что у него не будет детей), тысячи сцен, где она то утешала и ласкала его (воображение его постоянно путало будущую жену с бывшей матерью), то была веселой подругой и товарищем, то была матерью его детей (он представлял себе уже взрослых, не менее 5-ти лет, детей и много мальчиков и девочек), то была, и это чаще всего, благодетельницей крестьян и образец добродушия и кротости для всех окружающих. Тысячи таких сцен были прожиты с нею и прожиты им с нею по нескольку раз этой жизнью воображения. Некоторые слова даже по нескольку раз уже были сказаны (все в этой воображаемой жизни им и ею). Много снов с нею повторялись уже. И теперь со всем этим должно было расстаться.

725 И расстаться нельзя было, и сверх того надо было нести пред собою весь позор полученного отказа. И несмотря на то,726 вступив в свои законные формы и привычки жизни, он чувствовал действительное успокоение. услыхав чмоканье уложившей губы собаки, сидя на своем кресле с книгой и слушая лепет мачихи с Натальей Петровной, он сказал себе: «так то и я», и почувствовал успокоение.